А так вот оно что было! Святой Патрик! Какие-то школьники вывалили из метро, а среди них дураки-взрослые в каких-то зеленых костюмах неизвестно кого изображая. В метро тоже - пьяные дураки с непонятными флагами. Я еще удивлялся, что толпы каких-то иностранцев в неглиже и свинячьем образе, а вечером с Колей мы тоже удивлялись на народ - Коля говорил, что нас закинуло в 70-е или 80-е годы, так все вокруг были по-уродски одеты, в вытянутых спортивных штанах, так пьяны, так воняли, как будто дезодоранты еще не придумали, все были толстые, как раньше, когда детей откармливали до отвала и здоровье и благополучие на вес меряли - Коля на это все смотрел и ностальгировал. Углядел у какого-то полубомжа штаны от своего костюма, который он надевал тогда на выпускной. Дурацкие, синтетические, пуговицы болтались. Я правда не понял, что это с москвичами в этот вечер случилось.

Listen or download Дина Верни Мадам Банжа for free on Prostopleer

Смешная песенка в исполнении музы Майоля, чьи статуи стоят в саду Тюильри. Она знала толк в неглиже.

@темы: Жизнь, На фига козе баян, она и так веселая.

---

На самом деле печально - за год всего 6 с половиной авторских листов, 125 книжных страниц на выходе. Это не все, конечно, у меня раз в пять больше чернового материала осталось, недоправленного, но в готовом виде только это. Печально. Медленно работаю. Надо что-то с собой делать. Нет, я реально летом по тыще слов в день пишу, а зимой по тыще слов в неделю исправляю - это как? нормально? Бред какой-то. Ну да ладно. Хоть что-то. Грех жаловаться. Пойду за винцом.

@темы: О моей книжке

---

Страшная штука, чтобы смотреть и пугаться

18.03.2012 в 12:03

Пишет  Акихиро:

Это, вообще, как? о.о

ОНО

одну меня пугает? о.о

@темы: Картинки

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Ну вот и все, дописал первую часть. И выложил большую главу на прозу.ру. Хоть что-то законченное теперь будет. Ура. Выпить надо по этому поводу. Сейчас пойду винца куплю.

Listen or download Ванесса Мэй Paganini for free on Prostopleer

* * * * * * *

В конце концов, я подцепил малярию в этих плавнях. Во время приступов любые цвета казались мне слишком яркими, а звуки - мучительно громкими; мир на глазах превращался в нечто чуждое и пугающее. Небо вдруг вспухало огромными розами, похожими на гнойные язвы, стены шатались и внутри их с невыносимым скрежетом двигались древоточцы, шеи у людей становились длиной в сажень и головы на них мерно раскачивались, мягкое меховое одеяло вдруг наваливалось свинцовой тяжестью и мех ощетинивался железными занозами, неслышные шаги у моей постели сотрясали все вокруг, как шаги тысячеруких. В бреду я все время слышал какой-то стук, который ужасно меня пугал – словно топали ослиные ноги Ламии в бронзовых башмаках. Страх обступал меня со всех сторон, как лесная чаща; он был сам по себе, ни от чего, но я чувствовал, как он собирается в какие-то тени, дымные огромные фигуры, которые рассеивались от прямого взгляда, но тут же собирались снова чуть дальше, на границе бокового зрения. Я понимал, что стоит моему воображению как-то назвать для себя эти тени, дать им имя – и они тут же явятся уже во плоти, полные ужасной силы и ярости, чтобы свести меня с ума своим невыносимым присутствием, ледяным ужасом перед чудовищным, безумным, гибельным, что держит мою жизнь в своих лапах.

Вокруг клубилось все зло мира, пока еще бесформенное, но я чувствовал его лютый жар и его лютый холод - они не смешивались и перекидывали меня от одного к другому, и мое тело было таким слабым, легким, болезненно чутким ко всему… Ужас безостановочного полета в пустоту... Я, почти не знавший страха до этих пор, настолько ослаб, что стонал, умоляя прекратить все это, слышал злое гуденье своей отравленной крови, чувствовал ее свирепые толчки в сердце и голове. Малярия так жутко изменяла мир, что, читая позже о пещере Платона, я сразу вспомнил о своей болезни, когда из-под приветливой и фальшивой маски мироздания вдруг проявилось иное лицо, все эти черные клубящиеся, голодные тени, лица близких со стертыми, смазанными чертами, безглазые, безносые, с одним ртом – черной круглой дырой. Отчего Платон так уверен, что сокрытый лик мира прекрасен? Я видел совсем другое…

Александр навещал меня каждый день во время болезни, хотя Олимпиада пыталась его не пускать, боялась, что подхватит заразу, но он и слушать ничего не хотел, удержать его никто не мог. Он привел ко мне своего врача Филиппа, симпатичного деревенщину из Акарнании, который поил меня кикеоном, смесью вина, меда, сыра и муки для укрепления сил, и успокаивал бестолковым и ласковым разговором.

- Как спалось? – ласково спрашивал Филипп. – Что во сне видел?

Я припоминал: кажется, я умирал в пустыне от жажды или лихорадки, глаза были засыпаны песком и сердце болело, по руке и по ресницам ползали красные муравьи. (И сейчас мне похожие сны снятся, только это уже не страшно, а скорее привычно. Подумаешь: пустыня, жажда, смерть… Теперь меня это уже не пугает.)

- Мальчику надо жить в горах, - говорил врач отцу. – Летняя жара и болотные испарения ему не на пользу.

Я шутил, что Леонид теперь велел бы сбросить меня со скалы как больного и негодного к службе. Я порой не понимал, кто рядом: отец, Александр, ламия или серый кролик, которого я поймал прошлым летом. Сердце вдруг замирало, как раскаленный камешек в ладони, глаза словно жгучим перцем засыпаны, а губы - горькой солью, и с каждым вздохом вместе с воздухом в грудь вырываются стаи ночных бабочек, испуганно трепещут в горле, хлопают крыльями в легких. Отец беспомощно суетился вокруг и ломал руки, Александр был собран, спокоен, ухаживал умело и заботливо, сидел рядом, даже когда я был без сознания. Кажется, мой отец тогда к нему и привязался всерьез, - с тех пор он уже не мог смотреть на него, как на чужого.

А когда лихоманка отступала, все становилось обыденным и привычным. Я ужасно горевал, что не видел прибытия афинских послов и жадно расспрашивал о том, как двигаются переговоры о мире, который назвали потом Филократовым. Отец рассказывал, что Александр вместе с Аминтой, Караном и Александром Эпирским разыграли перед афинскими послами сцену из Еврипида. Филипп хотел показать, какой мир царит в царской семье, и никаких споров о престолонаследии. Отец говорил, что Александр очень волновался, но сыграл отлично. «Поразительное самообладание у мальчика, и понимание глубокое, - рассказывал отец. - Я волновался за него. Он столько души вкладывал в исполнение, видно, что все прочувствовал. У него голос звенел и рвался, и слезы стояли в глазах. Он не понимает… Также было и с его кифарой, помнишь? Когда Филипп взбесился, что ему царевича на музыканта выучили? Надо было небрежно и с ухмылочкой что-нибудь сыграть – вот как ты это умеешь, с ленцой, с прохладцей, с дешевым блеском, а Александр так не умеет, всего себя вкладывает в любое дело, хоть и пустяковое. Афиняне, конечно, посмеивались: зачем им трагедии перед обедом? Хорошо, что Александр ничего не заметил, смотрел слепыми глазами на них, все не мог выйти из роли. И Филипп в этот раз вел себя умнее, похвалил его, но заметил, что ради этих мозгляков не стоило так стараться. А играл он замечательно, тебе бы понравилось». Александр мне об этом не рассказывал, но описывал красочно ораторов: выпячивал грудь, привставая на цыпочки, и ходил таким важным голубем, драматически завывая, или вставал, скривившись на один бок, вцеплялся руками в плащ и, открыв рот, молчал, хлопая глазами, показывая, как опозорился Демосфен.

Я засыпал под их разговоры с отцом о политике. Отец говорил:

- Мы оставили Афинам Херсонес у Геллеспонта, только чтобы они не рыдали по остальным фракийским городам.

- Теперь нам нужны проливы, - озабоченно говорил Александр. - Нужно хватать Афины за глотку…

- Да, без хлебной торговли с Понтом им туго придется. Царь давно примеривается к Перинфу и Византию, только торопиться здесь нельзя.

- Почему? Главное ударить быстро, пока они не ожидают…

- И все же успех сомнителен… Я видел укрепления Перинфа, его с наскока не взять. А осада… Персы непременно вмешаются.

- Не узнаешь, пока не ввяжешься…

- Любое поражение отбросит нас назад, пробудит в противнике бессмысленные надежды, ты же знаешь, как это бывает…

Это был разговор двух взрослых людей. Я тогда вдруг впервые подумал: а мы ведь выросли!

Отец говорил: дипломатия оживилась, Филипп отправляет в Афины ответное посольство, и отец тоже должен ехать, и что тогда делать со мной? Особого выбора не было, и он решил отправить меня к деду в Орестиду, следуя рекомендациям врачей, подлечиться в здоровом горном климате. И когда я малярия в очередной раз отступила, мы стали собираться в путь.

* * * * * * *

Белая козочка жалобно блеяла, перебирая стройными ножками и упираясь. Она не хотела смотреть на жертвенник и все оглядывалась на улицу, по которой ее привели. Я уговаривал ее ласковым шепотом, манил к себе, показывая кусок хлеба, и она, вдруг решившись, побежала ко мне, как собачка, сняла губами с ладони теплый мякиш. Отец подошел, пряча нож за спину, я скармливал козочке яблоко, порезанное на дольки, а отец шутил: «Смерть должна быть сладкой». Я еле стоял и схватился за стену, чтобы не упасть, когда козочка забилась на земле и кровь из перерезанного горла полилась в подставленную чашу.

Слуги хором стали желать доброго пути, дружина с шутками вскочила на коней, отец поднял меня на руки и уложил на повозку. Я был слабей осенней мухи и верхом ехать не мог. Отец мягко сказал: «Ну что, в путь? Прощайтесь, детки», - и Александр вдруг разрыдался, бросившись мне на шею, судорожно обнял, у меня плечо сразу намокло он его горячих слез и всхлипов. «Что ты делаешь? – шутливо спросил отец. - Как будто тебе легче его убить, чем расстаться». Александр услышал, как ни странно. Зареванный, взъерошенный, несчастный, он сказал угрюмо и тоскливо: «Может и так». Я не плакал, но меня до глубины души поразила сила его привязанности: оказывается, в чем-то я не понимал его совсем.

Леонид не знал, куда деваться от неловкости, но Александр не обращал внимания ни на что. Он, шел рядом с повозкой, держал меня за руку так крепко, что синяки только через неделю сошли, рот кривился, как у трагической маски, слезы текли по щекам, он весь дрожал, как раненый. Было как-то неловко, я старался все перевести на легкий тон, пытался шутить, но он все пропускал мимо ушей, смотрел на меня с гневом и мольбой. «Не уезжай, - твердил он. – Зачем ты едешь?» Я пожимал плечами, отшучивался: «Я не еду, меня везут».

Так толком и не простились. Александр собирался идти за нами и за городские ворота, но Леонид схватил его за плечо, он не собирался терпеть это слишком долго. Я не посмел его обнять, не придумал, что сказать, а он горько плакал, словно никого рядом не было, и он был один со своим горем. Леонид не собирался терпеть это слишком долго, схватил Александра за шкирку и поволок его прочь, ругая на ходу: «Позор так безобразно распускаться!» Александр вывернулся из его хватки и в бешенстве заорал: «Уйди, убью!» Вывернув шею, я еще увидел, как Александр, подхватил камень с земли, швырнул в Леонида и побежал прочь, не разбирая дороги.

Да, когда-то он был только мой и больше ничей и любил меня больше, чем я его, но это время прошло.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ ПРО ДЕТСТВО

Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка"

@темы: Александр, Новая книжка

---

Чего-то я из-за стола вываливаюсь. "Нет, не мигрень, но подай карандашик ментоловый..." Грустно из-за собаки, из-за Коли. Не знаю, что делать. Спать пойду, наверно, а то я не человек уже.

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Подбираю морду Клодию

Где-то такой, на мой взгляд, только этот французишка и пижон, а Клодий - итальяшка и психопат.
Вот это он в последний год:

А здесь помоложе

@темы: Картинки, Рим

---

Продолжение про Клодия

Наезды Цицерона и бедный КлодийЦицерон. Речь об ответах гаруспиков.

"Я счел необходимым пресечь бессовестное бесстыдство Публия Клодия, который нелепейшими вопросами препятствовал разрешению дела откупщиков, оказывал всяческое содействие сирийцу Публию Туллиону и прямо на ваших глазах продавался тому, кому он уже целиком продался. Поэтому я обуздал бесившегося и выходившего из себя человека и в то же время пригрозил ему судом; едва произнеся лишь два-три слова, я отразил все свирепое нападение этого гладиатора. (2) А он, не знавший, что за люди нынешние консулы4, смертельно бледный и потрясенный, неожиданно бросился вон из Курии, изрыгая бессильные и пустые угрозы и стращая ужасами памятного нам времени Писона и Габиния. Когда я последовал, было за ним, я был полностью вознагражден тем, что вы все встали со своих мест, а откупщики столпились вокруг меня. Но он, обезумев и изменившись в лице, побледнев и лишившись голоса, неожиданно остановился, затем оглянулся назад и, взглянув на консула Гнея Лентула, упал чуть ли не на пороге Курии, быть может, при воспоминании о друге своем Габинии и в тоске по Писону. Что сказать мне о его необузданном и безудержном бешенстве?"

Это основной мотив в описаниях Клодия после возвращения Цыца из изгнания. Клодий бешеный, несвязные выкрики (фурий), а если кто что поперек скажет - смертельная бледность, от ярости не может говорить, перехватывает горло, иногда и в обморок брякается. В обморок? А может эпилепсия в легкой форме? Мне кажется, это уже явно клиника. Ему нужны добрые дяди психиатры и тихая, обитая мягким комнатка.

Впрочем, он так всю жизнь жил.

"А ненависть моя к Клодию ныне не больше, чем была в тот день, когда я узнал, что его, обожженного священнейшими огнями, в женском наряде вывели из дома верховного понтифика после совершенного им гнусного кощунства. Тогда, повторяю, тогда я понял и задолго до наступления ее предвидел, какая сильная поднималась гроза, какая буря угрожала государству. Я понимал, что преступности столь наглой, столь чудовищной дерзости знатного юноши, обезумевшего и оскорбленного, не отразить, не нарушая спокойствия; что зло, если останется безнаказанным, рано или поздно вырвется на погибель гражданам."

(На самом деле Клодия вывела из дома маленькая рабыня, так что на месте преступления его не поймали.) Красиво Цыц пишет. Обожженность Клодия - офигенная черта. Кстати, это самая горячая, самая безбашенная речь Цицерона. Всех обвиняет, ненависть изливается потоками, видно, что не в себе.

Цц называет Клодия "близким приятелем Катилины". Потом вот такая инвектива: "К чему мне преследовать Публия Клодия, эту скотину, это животное, польстившееся на сытный корм и желуди моих недругов?" (это Цезарь, Красс и Помпей имеются в виду, я полагаю).

"Если он понял, каким преступлением он связал себя по рукам и по ногам, то он, несомненно, очень жалок; если же он этого не видит, то как бы он, пожалуй, не вздумал оправдываться, ссылаясь на свою несообразительность. (6) К тому же эта жертва, как все ожидают, по-видимому, обречена и предназначена храбрейшему и прославленному мужу Титу Аннию". - Тут Цыц спокойно всем заявляет, что уже заказал Клодия наемному убийце и недолго ему жить осталось осталось. - "Тит Анний, видимо, рожден для подавления, истребления, полного уничтожения этой губительной язвы и дарован государству как бы милостью богов. Только он один и понял, каким образом надо было, не говорю уже - победить, нет, сковать гражданина, взявшегося за оружие, который одних изгонял камнями и мечом, других не выпускал из дому, который резней и поджогами держал в страхе весь Рим, Курию, форум, все храмы. ... Но если Публий Клодий, уже попавший в опасные петли законов, опутанный сетями ненависти всех честных людей, предчувствуя уже близкую казнь, все-таки, хотя и немного поколебавшись, рванется вперед и попытается, несмотря на препятствия, напасть на меня, то я буду сопротивляться."

Умеет Цицерон петлю затягивать риторическую - и правда, впечатление уже загнанного и обреченного зверя, все уже Милон с ножом стоит, собирается Клодию глотку резать, а Цыц смотрит со стороны и одобряет от лица всего Рима.

Вот так. А я все это читая, помню, втрескался в Клодия по уши. Неотразимый - бледный, обреченный, задыхающийся от бессильной ярости, сожженный проклятием богов. Ну как не влюбиться?

Продолжение следует...

@темы: Античность, Рим

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Сегодня не спал совсем, Гуга куролесила всю ночь, бедняга, уже и лежать ей тяжело, а больше ничего и не может. Вот я с ней всю ночь таскался, опять спину сорвал, ну и горевал из-за собачки. А зато потом в десять сел за компьютер и выправил еще маленький кусочек. И остался всего один такой же до конца этой большой части. Будет уже такая законченная штука про детство. Может, завтра выложу.

Listen or download За горами, за долами for free on Prostopleer

СОННАЯ ОДУРЬ В ПЛАВНЯХ

**********

Пойма и дельта Лудия – это был целый лабиринт, но не из глины и камня, как на Крите, а влажный, зыбкий, меняющийся вместе с рекой и дождем, ветром и солнцем, половодьем и засухой. При низкой воде открывались чудесные заливные луга, сенокосные и пастбищные, коням нашим раздолье, истинные поля блаженных. В любое время здесь было тесно – в воде от рыбы, в воздухе – от дичи, в ивняке на островах и на илистых береговых наносах мы охотились на лис и кабанов, злобными демонами оттуда порой завывали дикие коты, с тихим плеском соскальзывали в воду черепахи.

Как сейчас вижу этот вечный сумрак в протоках, зеркальную дорожку, отражающую небо, зажатую среди черных теней, меж сплошными стенами камыша, и ярко вспоминаются резкие болотные запахи. Вода и солнце повсюду бросают пеструю тень, я чувствую, как отраженья солнца и облаков дрожат на моем лице. Вязкая тишина, только шуршанье рогоза и осоки, и птичьи крики, тихий плеск весел и рыб, плавунцы бесшумно скользят на носочках вокруг лодки, как свора собак за всадником на охоте. Еду, еду – следа нету, режу, режу – крови нету. Выплываешь из узкого коридора на чистую воду – и утки разбегаются по воде во все стороны, загребая крыльями, и мы вскидываемся, хватая луки. Утки со свистом взлетают под наши стрелы и, пораженные, падают камнем, сложив крылья, словно никогда и не умели летать.

Иногда я сам вместе с собаками прыгал в воду за сбитой дичью. А потом переворачивался на спину с закрытыми глазами, устраиваясь на воде, как на постели, и почти засыпал, лениво перебирая пальцами – этого хватало, чтобы удерживаться на поверхности. Сонно ласкающие образы скользили мимо разума, розовый солнечный огонь проникал сквозь веки. А когда вода подносила меня к камышам, то это сразу понимаешь по холоду тени на разгоряченном теле. В несколько махов выгребешь снова в центр озерка, откроешь глаза, и сонно смотришь на тяжелого орла, который спиралью поднимается все выше и выше, и тонет в небесном полдневном сиянии.

Но чаще я просто лежал на носу и смотрел, как лодка режет черную воду, как бегут по воде складки, сминаясь у серо-зеленых островков камышей. Я смотрел на близкое дно, путаницу водорослей, следил за стрекозами, пытаясь сгрести их в кулак с листа кувшинки или ириса, лениво отмахивался от комаров. Блестящие спины рыб то и дело проскальзывали под опущенной в воду рукой, губами тыкались в пальцы, пощипывали ладонь, пытаясь отхватить кусочек. Иногда я хватался за тугие стебли лилий, перевешиваясь через борт, и лодка сразу начинала идти боком, медленно раскручиваясь вокруг белого сияющего цветка.

И время стояло сонное, молчаливое; что-то начиналось и вскоре исчезало, и ничего не менялось вокруг. Солнце грело ровно, светило и сверху и снизу, отражаясь от воды, и плыли камыши, и небо, и берег, а мы вместе с рекой были неподвижны… Мой учитель Аксионик говорил, что нельзя войти в одну реку дважды, что все течет, все изменяется, а я видел, что река течет, но при этом стоит на месте и совсем не меняется, сколько в нее не входи, на самом деле изменяюсь я один с каждым днем, с каждым мгновением. Я остаюсь здесь, на земле, и в то же время меня относит от нее все дальше, от осязаемой плотности цветного и яркого мира в сияющий мрак небытия…

Иногда отец собирал гостей на ночной лов. Все ждали этого, как праздника. Ночь, освещенная десятками факелов, кажется праздничной и торжественной. Люди нарочно шумят и кричат, потому что их страшит кромешная ночная тьма и тишь за пределами света, но вдруг, поддаваясь ночному колдовству, замолкают, и слышен только тихий, усыпляющий плеск воды. И вдруг над плавнями возносится пронзительный крик какой-то болотной птицы, и от него тишина становится еще глубже, а тьма гуще. Или бывает, что словно целая стая вдруг срывается с воды и начинается светопреставление - удары крыльев по гулкому воздуху, плески взбаламученной воды, волны, где отражается, качается и ломается свет факелов, и стаи невидимых птиц мечутся в ночи, как живое, трепещущее тело темноты… Люди с руганью пригибают головы, растерянные, испуганные, словно орда варваров внезапно налетела, и вдруг все опять затихает, замирает, как и не было ничего и не могло быть…

Вода после жаркого дня кажется почти горячей. Рыба сплывается на свет факелов, ее бьют острогой, а кто и руками хватает, бросают в лодки, и там она бешено бьется, судорожно изгибаясь, брызгая кровью. Ночная тьма придает всему происходящему привкус преступления и жестокого убийства. Отец приглашал иногда и музыкантов из города, и над всем этим мраком и восторгом плыли струйные звуки флейты и переборы кифары. А волны приплескивают – как ленивые хлопки деда танцующему внуку.

**********

Вдруг вспомнилось, как я, совсем еще маленький, за что-то жестоко разобиделся на отца и, давясь злыми слезами, сталкивал лодку с берега, чтобы уплыть на ней далеко от всех и навсегда. Старому Ноту, с причитаньями тащившемуся за мной, я настрого приказал не мешать и не перечить, и он стоял на берегу, не смея ослушаться, заливаясь слезами, тянул ко мне руки и повторял: «То ли ты делаешь, мой господин? То ли ты делаешь?»

Больше четверти века прошло с тех пор, и я вдруг осознал, что жизнь пролетает в беспамятстве, потому что восприятие просто не успевает за жизнью… Когда проезжаешь целую страну, ни разу не взглянув по сторонам, или провел месяц в городе – и не видел ничего кроме своей комнаты да двора, где проходят учения. Решения принимаешь так внезапно, действуешь так стремительно - так лучник, почти не глядя, садит стрелы одну за другой в надвигающийся строй врага, не выбирая цели. Иногда расстояние между вчера и сегодня кажется длинней года, так много туда умещается, на полжизни хватило бы… И нет времени понять, осознать, прочувствовать. Для осмысления нужен покой и праздность, нужно хотя бы просто остановиться и сложить руки без дела, а у нас, как у рудничных рабов, времени нет ни для чего, кроме работы.
Я так далеко уплыл в своей лодочке, что уже не слышу, как на берегу горестно вопрошает старик: «То ли ты делаешь, мой господин?»

То ли я делаю?


Другие части по тэгу "Новая книжка" и на Прозе.ру


 

@темы: Александр, Новая книжка

---

Клодий Пульхр. Размышления о характере

Я тут с подачи Мелфа задумался о Клодии. Лет пять назад я собирался что-то там про него писать, но не сложилось, вернее, страниц десять чего-то такого в шкафу где-то валяется, но я туда с тех пор и не заглядывал. Я тогда письма Цыцыка и речи его наизусть выучил, гонял по кругу, определяя всех знакомых Клодия, родню, союзников, противников, соседей. Круг получился очень широкий и дико меня раздражал тем, что сторонники Клодия постоянно перебегали в его противники (обратного движения что-то не упомню). Неизменно его только народ любил.

Про молодого Клодия Цицерон пишет "Красавчик", "хорошенький мальчик". Но потом к "смазливому" начинает все чаще добавляться слово "безумства". И Цицерон нервничает все сильнее. А уж после своего изгнания - чаще всего Цицерон употребляет по отношению к Клодию определение Бешеный, избыточно часто. Похоже, что он его реально испугался в какой-то момент до жути и поэтому так и радовался, когда Клодия убили - будто воспринимал его как собственный смертный приговор, теперь отмененный. Думаю, что Клодий был психопат. И Цыцык тоже так думал и трепетал.

Радостная готовность на все, что угодно. Типа приехал паренек на службу, осмотрелся недельку и решил взбунтовать армию, что ему и удалось. Или высадился в незнакомом восточном городе, походил по улицам, как турист, и в тот же день устроил бунт и восстание. Отсутствие страха, каких-либо запретов. Все это выглядит особенно безумно, потому что причины его поступков, зачем он все это делал - все пропало в истории, не понятно и фиг придумаешь. Суицидальный синдром наверняка. Нарывался постоянно, даже с пиратами. "Удачливый Катилина" - так Цц его называл. А еще "Факелом, который поджег Рим" - тоже выразительно, и тоже намекает о распространении психической эпидемии из одного источника.

Я знаю таких людей. У меня крестный сам разрушает все, что создал в момент, когда становится все стабильно хорошо, заводит битву не на жизнь, а на смерть с ближайшим партнером, намеренно грубо обходится с женщиной, которую долго и страстно добивался. Все в таком роде. Напивается до беспамятства в тот момент, когда решается судьба, вечно пропускает "последний бой" и победа присуждается его конкуренту из-за неявки Андрюхи. При этом он не вечный неудачник, а даже наоборот, его уважают и боятся, с ним всерьез считаются, просто спокойная жизнь, стабильность и достаток - это не для него. И у Коли тоже от Клодия много - скандалист, не может не перессориться со всеми, особенно с теми, кто ему важен, и особенно с теми, с кем ни в коем случае ссориться нельзя. Он подваливал ночью к группе пьяных скинхэдов с цепями и с пидорскими интонациями вопрошал: "Мужчина, не угостите сигареткой?" Поэтому мне Клодий, как родной, я его знаю, как облупленного. Вернее, знаю всех тараканов в его башке поименно.

А у историков крыша едет. Типа "Клодий шестерка Помпея" - только непонятно, какого хрена Помпей спрятался от Клодия в своем доме, не высовывался на форум, опасаясь за свою жизнь (не стесняясь, вслух опасался - ой, если я приду, Клодий меня убьет). "Клодий - шестерка Цезаря", только вот какого хрена Клодий сам разрушает такой важный для него союз, трахая его жену у него дома во время таинств Доброй Богини. Тут же небось и осквернение дома, и бабу ставит под удар как соучастницу кощунства. И что самое странное - Цезарь его выгораживает на суде, и ваще: "Все путем, бро, моя женщина - твоя женщина, мы ж друзья, у нас все общее". Не обижается и сохраняет теплые дружеские отношения. Цыцык намекает на то, что у них чего-то там есть. "Цезарь Пульхру" - гы-ы-ы. "Прекрасному" - надпись на яблоке. А еще Клодия в этой самой истории с женой Цезаря вовсю защищает его собственная жена и теща и шурин, просто грудью на амбразуру за него кидаются. И тоже вроде без обид.

На самом деле психопат заражает всех окружающих, я думаю. Абсурд рядом с ним становится нормой жизни. Магнетизм, действующий и на толпу, и на женщин. Не думаю, что у него было много времени на то, чтобы обольщать жену Цезаря, небось, переглянулись, цепкий, внимательный, волнующий взгляд. Ему женщины, наверно, искренне нравились и были интересны. Мать у Клодия умерла, когда он был еще совсем мелким, возможно, воспитывали сестры (он - "младший брат" Клодии по словам Цицерона). К сестрам ближе по возрасту, чем к братьям. Женщин знает, женщин уважает - поэтому у него и жена политически активная, и теща в его дела вмешана, и сестры - он активно использует женщин в своих интересах, доверяет им, и они его поэтому любят, я так полагаю. Вообще он похоже вполне гетеросексуальный парень. Цыцык что-то там насчет его бурной молодости в богемной компании вякал, но так, не убедительно и без особого энтузиазма. В инцесте его обвинял гораздо энергичнее. А еще называл "отцеубийцей, братоубийцей, сестроубийцей" - смешно. Папа у Клодия умер, когда парню было лет 13, где-то на дальней стороне, вроде бы, братья и сестры не только жили-поживали и добра наживали, но, судя по всему, в этот самый момент сидели напротив Цыцыка на скамейке с отвисшими челюстями.

Внешность - невысокий, среднего, видимо, роста, худой, быстрые резкие движения, лихорадочный жар, сухо блестящие темные глаза, пересохший рот, который он часто облизывает быстрым языком, обтянутые острые скулы, может быть, болезненный румянец, горячий лоб, горячие сухие руки. Выразительный взгляд, внимательный, разнообразие улыбок.

Видимо, он из тех людей, кто мог подходить очень близко к другим, на минимальной дистанции - дело не в том, что он завоевывал доверие толпы, а в том, как мгновенно быстро он его завоевывал. Значит, умел смотреть в глаза и видеть человека, пожимать руки, улыбаться тепло и искренне, перешучиваться с толпой. Быстрые реакции, находчив в прямом разговоре. Обаяние. Харизма. Жаргонные слова в разговоре, наверно, хорошо чувствует язык толпы. Он умеет говорит с людьми, отличный митинговый оратор, а как судебный оратор он явно проигрывает. Тут абсолютно разные подходы и качества нужны.

Продолжение следует...

@темы: Античность

---

Диоген и Александр

На сообществе два поста закинул. Один про Багоя, две картинки - одна смешная, другая, где я из арабской девицы сделал персидского красавца - тыц-тыц. Второй - про Диогена - тыц-тыц, - красивую картинку (он так уютно устроился, я прям позавидовал и бочке и собачкам) с большим куском текста из Диогена Лаэртского, где как обычно сплошной сумбур и анахронизмы, много сплетен и похабщины, и в общем такая настоящая, моя любимая, античная помойка.

Что касается Диогена и Александра - мне их встреча кажется маловероятной. Два варианта: в Афинах или в Коринфе. Если они встретились в Афинах, то весь выпендреж Александра перед Диогеном абсолютно преждевременный, Александр пока выиграл под мудрым руководством папы одно сражение и в сущности сам еще никто, и над фразой типа "Я хотел бы быть Диогеном, если бы не был Александром" все бы только поржали. В Коринфе - тут уже Александр царь и претендует на гегемонию в Элладе, но тут уже не было бочки, он был в Коринфе рабом у богатого человека, учителем его детей, так что спокойно жил у него дома и вряд ли мог по своему вкусу нищенствовать и юродствовать.

В общем, мой вариант, что все это, как и 90% анекдотов придумали об Александре и Диогене задним числом. А дело было так: при Александре состоял историографом киник Онесикрит, ученик Диогена, вот он и рассказывал Сашке в диких степях Вавилонья о своем учителе. В описании это, конечно, выглядело несколько привлекательнее, чем в реале, тем более, что Онесикрит был склонен к преувеличениям. Сашка восхищался, восклицал: "Ах, я хотел бы быть Диогеном, если бы не был Александром" - где-нибудь на кораблике, плывущем по Гидаспу, это было вполне уместно, и тот же Онесикрит все это тут же конспектировал и оставлял для истории, сочиняя и дополняя от себя.

@темы: Александр, О книгах

---

Что я видел и понял в лагере

Варлам Шаламов:

Чрезвычайную хрупкость человеческой культуры, цивилизации. Человек становился зверем через три недели — при тяжелой работе, холоде, голоде и побоях.

Главное средство растления души — холод, в среднеазиатских лагерях, наверное, люди держались дольше — там было теплее.

Понял, что дружба, товарищество никогда не зарождается в трудных, по-настоящему трудных — со ставкой жизни — условиях. Дружба зарождается в условиях трудных, но возможных (в больнице, а не в забое).

Понял, что человек позднее всего хранит чувство злобы. Мяса на голодном человеке хватает только на злобу — к остальному он равнодушен.

Понял разницу между тюрьмой, укрепляющей характер, и лагерем, растлевающим человеческую душу.

Понял, что сталинские «победы» были одержаны потому, что он убивал невинных людей — организация, в десять раз меньшая по численности, но организация смела бы Сталина в два дня.

Понял, что человек стал человеком потому, что он физически крепче, цепче любого животного — никакая лошадь не выдерживает работы на Крайнем Севере.

Увидел, что единственная группа людей, которая держалась хоть чуть-чуть по-человечески в голоде и надругательствах, — это религиозники — сектанты — почти все и большая часть попов.

Легче всего, первыми разлагаются партийные работники, военные.

Увидел, каким веским аргументом для интеллигента бывает обыкновенная плюха.

Что народ различает начальников по силе их удара, азарту битья.

Побои как аргумент почти неотразимы (метод № 3).

Узнал правду о подготовке таинственных процессов от мастеров сих дел.

Понял, почему в тюрьме узнают политические новости (арест и т. д.) раньше, чем на воле.

Узнал, что тюремная (и лагерная) «параша» никогда не бывает «парашей».

Понял, что можно жить злобой.

Понял, что можно жить равнодушием.

Понял, почему человек живет не надеждами — надежд никаких не бывает, не волей — какая там воля, а инстинктом, чувством самосохранения — тем же началом, что и дерево, камень, животное.

Горжусь, что решил в самом начале, еще в 1937 году, что никогда не буду бригадиром, если моя воля может привести к смерти другого человека — если моя воля должна служить начальству, угнетая других людей — таких же арестантов, как я.

И физические и духовные силы мои оказались крепче, чем я думал, — в этой великой пробе, и я горжусь, что никого не продал, никого не послал на смерть, на срок, ни на кого не написал доноса.

Горжусь, что ни одного заявления до 1955 года не писал (в 1955 г. Шаламов написал заявление на реабилитацию).

Видел на месте так называемую «амнистию Берия» — было чего посмотреть.

Видел, что женщины порядочнее, самоотверженнее мужчин — на Колыме нет случаев, чтобы муж приехал за женой. А жены приезжали, многие (Фаина Рабинович, жена Кривошея)(См. очерк «Зеленый прокурор» Собр.соч., т.I, с. 531-571).

Видел удивительные северные семьи (вольнонаемных и бывших заключенных) с письмами «законным мужьям и женам» и т. д.

Видел «первых Рокфеллеров», подпольных миллионеров, слушал их исповеди.

Видел каторжников, а также многочисленные «контингента «Д», «Б» и т. п., «Берлаг».

Понял, что можно добиться очень многого — больницы, перевода, — но рисковать жизнью — побои, карцерный лед.

Видел ледяной карцер, вырубленный в скале, и сам в нем провел одну ночь.

Страсть власти, свободного убийства велика — от больших людей до рядовых оперативников — с винтовкой (Серошапка (См. рассказ «Ягоды». Собр. Соч., т.I, с. 54-56.) и ему подобные).

Неудержимую склонность русского человека к доносу, к жалобе.

Узнал, что мир надо делить не на хороших и плохих людей, а на трусов и не трусов. 95% трусов при слабой угрозе способны на всякие подлости, смертельные подлости.

Убежден, что лагерь — весь — отрицательная школа, даже час провести в нем нельзя — это час растления. Никому никогда ничего положительного лагерь не дал и не мог дать. На всех — заключенных и вольнонаемных — лагерь действует растлевающе.

В каждой области были свои лагеря, на каждой стройке. Миллионы, десятки миллионов заключенных.

Репрессии касались не только верха, а любого слоя общества — в любой деревне, на любом заводе, в любой семье были или родственники, или знакомые репрессированы.

Лучшим временем своей жизни считаю месяцы, проведенные в камере Бутырской тюрьмы, где мне удавалось крепить дух слабых и где все говорили свободно.

Научился «планировать» жизнь на день вперед, не больше.

Понял, что воры — не люди.

Что в лагере никаких преступников нет, что там сидят люди, которые были рядом с тобой (и завтра будут), которые пойманы за чертой, а не те, что преступили черту закона.

Понял, какая страшная вещь — самолюбие мальчика, юноши: лучше украсть, чем попросить. Похвальба и это чувство бросают мальчиков на дно.

Женщины в моей жизни не играли большой роли — лагерь тому причиной.

Что знание людей — бесполезно, ибо своего поведения в отношении любого мерзавца я изменить не могу.

Последние в рядах, которых все ненавидят — и конвоиры, и товарищи, — отстающих, больных, слабых, тех, которые не могут бежать на морозе.

Я понял, что такое власть и что такое человек с ружьем.

Что масштабы смещены и это самое характерное для лагеря.

Что перейти из состояния заключенного в состояние вольного очень трудно, почти невозможно без длительной амортизации.

Что писатель должен быть иностранцем — в вопросах, которые он описывает, а если он будет хорошо знать материал — он будет писать так, что его никто не поймет.
===========================
Я всегда был уверен, что попаду в тюрьму когда-нибудь, и всегда интересовался вопросами тюремной и лагерной жизни, и в жизни встречалось до фига людей, которые мне все это объясняли. По-моему, у нас страна и история такая, что от тюрьмы не зарекайся. Опыт людей, отбывавших срок, нужно внимательно изучать.

Опыт у меня есть - матушка 30 суток мотала, мной беременная, за политику, а сам я раз десять, наверно, за жизнь попадал в ментовку и даже в обезьяннике какое-то время сидел. Первый раз лет в восемь, кажется. Все время отпускали. Самое долгое - где-то полтора дня, потому что обиделся на ментов, что не дали позвонить, и молчал, как партизан демонстративно, потом пришел начальник и велел меня выкинуть.

"Не верь, не бойся, не проси", - меня так воспитывали все, мама, бабушка, дедушка, крестный, сестра, старшие приятели. Это была основа воспитания.

@темы: Жизнь

---

Из дневников прот. А. Шмемана

Думал недавно: в сущности, наше время, наши "установки" знают четыре позиции, четыре типа отношения ко всему, четыре мироощущения. Это (слева направо) – радикал, либерал, консерватор и реакционер. Но что делать тому, кому одинаково противны, более того – глубоко омерзительны и узколобый фанатизм радикала, и бескостное всепонимание, всеприятие и поверхностность либерала, и глупость консерватора, и нравственная подлость реакционера?

"Проклятие труда". Но многие, если не большинство, погружены в бешеную деятельность, потому что боятся остаться лицом к лицу с жизнью, с собою, со смертью. Потому что им скучно , а скука – это царство дьявола. Скучно и страшно – вот они и оглушают себя деятельностью, идеями, идеологией. Но сквозь все в "мире сем" просачивается все та же скука и страх.

Тональность нашей культуры: оптимистическая деятельность со зловонными испарениями страха и скуки. Без Бога – "все позволено", но это "все" – бездонно страшно и скучно. И потому первый долг в Церкви: отказаться от какого бы то ни было участия в самой логике, самой тональности этого мира.

Я думал: почему мы знаем, что кроме "мира сего" – падшего и во зле лежащего – есть, несомненно есть иной, чаемый? Прежде всего через природу, ее "свидетельство", ее раненую красоту. И мне совершенно непонятно и чуждо искушение какого бы то ни было пантеизма. Все свидетельство, вся красота природы – об ином, о Другом.

(Александр Шмеман)

@темы: Православие

---

Тоска продолжается. Хочу в пустыню уйти от людей, чтобы никого не видеть и не слышать. Волки хорошие, буду с волками жить, по-волчьи выть, они друг друга жалеют. А тут нет правды, много злобы и глумливого смеха. Я помню, меня в детстве у Томаса Манна напугало как раз то, что ад полон глумливого смеха.

---

"Страшный суд" Брейгеля

А вот здесь еще Семь смертных грехов в рисунках Брейгеля. Сам пост, правда, про украинских политиков, но картинки очень хорошие.

Какая же тоска!

@темы: Картинки

---

Как дурак посмотрел минут десять "Пусть говорят" об этих чертовых Пусси Риот. Успокоиться не могу, слезы, блин, руки трясутся.

Очень сильное впечатление открытого радостного глумления над всеми оскорбленными христианами от некоторых участников. Праздник у них. Кошмарная тетка Алла Гербер. Я помню, как она возмущалась когда кто-то смел упомянуть при ней о потерях русских во второй мировой - это на ее взгляд преступная попытка примазаться к исключительным страданиям еврейского народа. Видно, что неадекват. Абсолютная неспособность почувствовать чужую боль. Да нет, радость от того, что людям больно, - праздник, именины сердца.

Правда, порадовался, что наши татары нас понимают, спасибо им.

Такая тяжесть на сердце, не хочется на белый свет глядеть, людей видеть тоже не хочется. Одна молитва есть, которая помогает всегда - "Господи Сил".

@темы: Православие

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Уж и не знаю, что тут получилось. Ничего, потом еще сто раз править буду. Главное, соскочить с мертвой точки. Мне осталось-то несколько страниц до конца первой части - и так позорно завис. Надеюсь, через два-три дня эту часть про общее детство Александра и Гефестиона закончу.



Listen or download Granados - Andaluza nş5 from for free on Prostopleer

* * * * * * *

Мы часто с отцом ездили в наши поместья под Пеллой. Это была целая страна с виноградниками, полями, огородами, бескрайними заливными лугами, плавнями, морским берегом. Македонские цари за верность платили щедро. У отца еще были поместья в долине Стримона, где он и бывал-то всего раз или два в жизни, тоже луга, прекрасные выпасы для наших табунов.

С пожалованных поместий наш род выставлял в царскую армию двадцать пять конников; это была наша дружина, наша семья, самые близкие, повязанные с нами жизнью и смертью люди, те, кто сражался бок о бок с отцом, кто потом шел со мной до Индии и обратно. Даже в самые трудные времена, когда из нашего дома и крысы разбегались в поисках лучшей доли, отец из кожи вон лез, влезал в неоплатные долги, закладывал и продавал земли - лишь бы не сокращать дружину.

Отец исподволь выходил в лучшие коннозаводчики Македонии. Его считали слишком легкомысленным, чтобы принимать всерьез, но год за годом ежегодные конские ярмарки, скачки на деревенских Дионисиях, докимации становились днями его торжества. Замирая в восхищении перед нашими лошадьми, этеры дивились: любят же боги Аминтора! Один над каждым оболом трясется, за управляющими и рабами цербером следит, во всем себе отказывает – а толку нет. Аминтор же ни деньгам, ни землям своим счета не знает, все пирушки да флейтистки, а такая удача в лошадях, опять на скачках первый приз взял. Отец посмеивался: «Чему тут удивляться? Это ведь мы, горцы, вас, деревенских пентюхов с равнин, верхом ездить научили».

Наши заводские лошади были всем на зависть – мои предки сотни лет разбойничали в горах на этих чутких умницах, по-кошачьи ловких, которые бегали за хозяином как собаки. Лучших из них помнили за десятки поколений назад – кто перепрыгнул через пропасть, унося от врагов, кто подкравшемуся с ножом убийце впечатал копыта в лоб, кто волка-оборотня затоптал, из-за лошадей начинались войны между родами, кровная месть. Да, история коневодства росла на земле, обильно политой кровью – а как иначе? Ни одно славное дело без этого не стоит.

Приводных же лошадей отец находил повсюду - в Фессалии и Фракии, покупал у скифов и у персов. Он мечтал вывести идеальную боевую породу, скрещивая горячую кровь горных кобылок с неколебимой стойкостью неказистых лесных коньков, с неистовым упрямством и злобой дикарей-степняков, с царственной гордостью восточных жеребцов-красавцев. Каждый год по весне отцу пригоняли новых маток и производителей, и я ждал этого, как самого большого праздника в году, засыпая в страстных мечтах о том, какими будут они на этот раз, и не мог заснуть, как влюбленный, представляя диковатые взгляды их влажных очей, жаркое дыхание, наклон лебединой шеи, трепет каждой жилки под лоснящейся шкурой, перебор стройных ног, далекое призывное ржание.

А в боях! Отец сразу высматривал лучших коней у врагов и мог, забыв обо всем, кинуться в погоню за всадником, как за оленем на охоте, не думая о засадах, о наступающей ночи, о тысячах отчаявшихся, спасающих свою жизнь людей вокруг, которые в слепом стремлении жить, будут разить любого встречного. Иногда он пропадал в преследовании на несколько суток, зато появлялся потом с окровавленной повязкой на голове или разрубленном плече, но с таким красавцем в поводу, каких царям впереди всех желанных даров ведут.

Кони ценились высоко, пеня за убийство боевого коня была впятеро больше, чем за случайное убийство простолюдина. Весь город сбегался бывало, чтобы посмотреть на каждого нового, празднично красивого, легкого и статного нисейского скакуна, которого вели к нам в конюшни. Собиралась целая свита зевак, и персидский жеребец с высоты своего царственного роста враждебно и гордо косился на македонцев, пятился мелкой поступью, брезгливо и испуганно фыркал. «Хорош, хорош,» - отец стискивал коленями его бока, красуясь, то и дело поднимал его свечкой, вертел демоном под восхищенно-испуганные возгласы горожан. А как врывались в город скифские кони, не видевшие в жизни ничего, кроме степи и заливных лугов на Истре! Поначалу бешеные степняки шарахались от стен и домов, как от чудовищ, и с яростным визгом бросались на толпу зевак, словно на волчью стаю, подобравшуюся к табуну. Отец справлялся и с ними. Я пьянел от гордости, глядя, как неукротимые дикари покоряются его стальному захвату и, смирясь перед его силой и волей, падают на колени. Я всегда знал, что нет занятия благороднее, чем объезжать диких коней. Разве что война.

Все свободное от Александра время я проводил в конюшне. Отец гордился ею куда больше, чем довольно запущенным домом. Наша конюшня была роскошной, лучше царских, - со светлыми, просторными денниками, пол всегда усыпан свежими опилками, трижды в день сено, два раза овес, один раз давали кашу, три раза в день поили чистейшей водой. Оба наших конюха фракийца считались такими знатоками своего дела, что царские этеры порой топтались у порога, смиренно ожидая, пока они закончат чистить стойла, чтобы задать пару вопросов о том, как лечить заболевших лошадей, как быстрей приучить коня ходить в запряжке и как справиться с закидывающейся кобылкой.

*********

Когда мы с отцом уезжали в поместья, Александр скучал, отказывался от еды – ему нравилось все драматизировать. Несколько раз его отпускали к нам погостить в сопровождении Леонида и Лисимаха. Леонид считал коневодство благородным занятием, так что мы с Александром подолгу пропадали в полях и лугах, учились у табунщиков бросать аркан, летали наперегонки с гиканьем, подбрасывая и ловя на лету соломенные шляпы, горячили лошадей, а то на целый день уплывали в протоки на плоскодонке или бродили по камышам, стреляя дроф и цапель. Лошади – единственное, в чем я разбирался лучше Александра, но в нем было такое ожесточенное упорство всему научиться, такая бешеная страсть, что скоро он уже стал меня догонять в лошадиной науке. Но отпускали его с нами редко, так что я отдыхал в поместьях и от Александра.

Сразу за городом долго шли поля пшеницы, овса, ячменя, равнины казались бесконечными. Жаворонки звенели в небе, цикады на земле, на дорогу выскакивали перепела и зайцы, очумевшие от жары и пьяных ароматов… Стога, тишина, жара и сонная истома, и пчелы плавали над клевером, качаясь в его сладком запахе, как на волнах. Напившиеся солнца травы пахли и душно, и свежо. К вечеру весь мир благоухал, как огромный жертвенник, куда горстями бросают ладан и смирну, а мы как раз подъезжали к нашему маленькому дому под кипарисами.

В большом пруду летом порой воды не было видно от уток, а зимой он застывал, синея льдом, и я скатывался на него прямо от дома по раскатанной голубой дорожке, а за мной неслись лохматые собаки, ныряя в сугробах, как в волнах. Весной я быстро обегал скотный двор, проверяя, пережил ли мой привычный мир прошлую зиму, по воловьей тропе спускался в овражек, где музыкально журчал ручей, переходил на другую сторону по стволам и ветвям согнутых деревьев, росших вкривь и вкось, лежащих поперек оврага широкими мостами. А там – снова бесконечные луга, тонущие в небе.

Я вдруг поймал себя на том, что вспоминаю все не в смене сезонов, не в череде дней и ночей, зим и весен, а одним спутанным клубком, туманом, где можно видеть сразу и солнце и луну и звезды, и снег, и лед на реке, и цветущие яблони, и скошенные травы. Предвечный хаос детской памяти. Ничего, постепенно и в нем разберусь.

Красивее всего было весной: яркая зелень лугов и так прекрасна, а по ней, как по драгоценным косским тканям - васильки, ромашки, маки-лохмачи. Зимой и осенью поля выглядели мрачно с почерневшими от дождей, растрепанными от ветров стожками, а летом солнце все выжигало, травы желтели, сохли, чернели.

Мы с отцом редко останавливались в доме, разве что уж совсем в лютые холода, - все время проводили с лошадьми и ночевали с табунщиками в зимовниках или у костра под открытым небом. Как сладко было засыпать! Я знал, что где-то там в туманах и в темноте ходят наши кони по заливным лугам, видел бледные мерцающие пятна костров, слышал голоса табунщиков и призывное нежное ржание коней, как кричат цапли в плавнях, рыба бьет хвостом по воде и кто-то шуршит в камышах. Звуки прорывались сквозь туман искаженно, гулко и таинственно, приближали далекое, заглушали близкое, обманывали и сбивали с толку. Растянешься на телеге, закутавшись в плащ, и засыпаешь, глядя на звезды или на тусклый мерцающий свет углей сквозь смеженные веки. Мне казалось, я родился здесь, среди лошадей и конюхов, в границе света и тепла от жаркого костра, окруженный тьмой, где скрывались звери, боги и путанные пути человеческих судеб.

А утром в тумане поднималось белое солнце, мутным холодным пятном, и холод бежит по земле, как вода, все кругом голубое, льдистое, мокрое. На рассвете стынут ноги, когда спрыгиваешь с телеги в траву, и руки тоже, когда держишь узду, а не прячешь их под одеждой, но лошадь горячая, и постепенно разогреваешься вместе с ней. И вдруг солнце вырывается из облаков, и под его молодым жаром земля начинает сверкать, сохнуть и отогреваться, и вскоре снова начинают пахнуть согретые травы, так сладко, так густо, и поднимается волной неумолчный звон цикад… Торопиться некуда, кони сворачивают на лужок, ищут в траве, перебирая мягкими губами клевер, мяту, руту, медуницу. Солнце уже печет затылок и обжигает шею сзади. Подъезжаем к табуну, и игриво подскакивают молодые лошадки, брыкаются, тоненько ржут, раздувая ноздри, и легко уносятся прочь, отставив в сторону летящий по ветру хвост.

Дел было много. Кони в табуне умом не отличаются, и надо было следить, чтобы они сами себя не погубили, отгонять волков, разнимать дерущихся за маток жеребцов – изнуряющая работа. С утра до ночи мы с отцом мотались верхом, я в первые дни стирал колени до крови с непривычки. По весне от табуна отделяли косяк лучших маток и ставили к ним отборного жеребца-производителя. Молодняк до четырех лет держали отдельно, только сосунки бегали рядом с кобылами. Отец следил, чтобы вместе с табунами пасли овец, коз и коров - они подъедали дурную траву, брали на себя любую заразу, от которой лошади как существа нежные и чистые могли бы тяжко заболеть.

Зимой здесь бывали сильные бураны, и мы, не слезая с коней в этой темени и жути, мотались по степи, заворачивая сорвавшийся в метель табун, чтобы ветер не угнал его в море. Иногда волки загоняли лошадей, а то табун собирался и затаптывал волка. У нас был один вожак, горячий и до того злой жеребец, что сам с бешеным визгом бросался на волков и забивал их копытами. Осенью и зимой мы устраивали верховые охоты на волков без собак и оружия, с одной плетью в руках. Гнали их, не отставая, лупили наотмашь, пока звери не падали без сил. Отец умел одним ударом кнута перебить волку хребет. А я их жалел, вспоминал слова деда: «Волки – наши родичи». Но за своих коней я бы любому волку сам глотку бы перегрыз.

Как-то раз здоровенный бурый волчара бросился мне наперерез. Жеребец всхрапнул и понес - ни остановить, ни повернуть, летит, не разбирая пути, задрав голову, промерзшая земля звенит, как тимпан, а под копытами - то старые промоины, то промерзшие до дна лужи. Попади туда нога коня - разбились бы мы оба о мерзлую землю, но обошлось.

Как отец, дед и все мои славные предки, я тоже был прирожденный конник. Я бы и шагу по земле не сделал там, где можно проехаться верхом. Когда мы возвращались из поместья в город, мне приходилось учиться ходить по земле заново. Я чувствовал себя без коня неловко, нелепо и униженно – так привык смотреть на людей сверху вниз, с высоты конской спины. Если мне не хотелось чего-то замечать, я просто смотрел перед собой, над конскими ушами, не опуская взгляда, и видел небо впереди, а не презренную чернь внизу.


Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка".


 

@темы: Александр, Новая книжка

---

Закинул в свое сообщество конспект статьи А.А.Трофимовой «Портреты Александра Македонского в историографии античности ХХ в.» Тыц-тыц.

Я нашел одну библиотеку, где завались отличных статей о Сашке и его времени, но они, твари, не конвертируются в док и нормальные тексты, даже ссылку на них толком не могу дать - вот такие странности формата. Приходится конспектировать, вспоминать навыки скоростного печатанья вслепую и т.д.

Мне ближе всего ницшеанская трактовка Сашки. Что поделать? Тут уж роль личности в истории никакие марксисты и даже Лев Толстой хрен опровергнут. И вообще, у меня антропоцентристский взгляд на вселенную и все, что в ней происходит. Это все Бог вокруг человека и для человека создал.

@темы: Александр

---

Рукозвери Гвидо Даниэле

Здесь еще много

---

Я сюда на минутку сейчас. Вроде взялся за книжку, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить. Может, сегодня кусок выложу.

@темы: О моей книжке