Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Я книжку-то продолжаю писать, только задержался, потому что сразу здоровенный кусок правлю, перекидываю туда-сюда. Целиком не готово, но все равно выложу сейчас кусок, а на неделе еще пару таких же, надеюсь.
Звезды уже погасли, когда мы вышли из дома, но солнце было еще не ярче факела, низкое, мутное, завернутое в облака. Нижняя Пелла лежала под ногами озером тумана, и там таились бури и чудовища. Скрюченные ветви олив пытались сграбастать меня по дороге, ворота дворца раскрылись просветом между Сциллой и Харибдой, я знал, что они прихлопнут меня, как муху, если не буду хитроумен, ловок и осенен удачей. Дворец, где я в детстве знал все закоулки, вдруг предстал лабиринтом с пятьюдесятью минотаврами, они уже раздували ноздри, вострили рога и били копытами, ожидая обреченную жертву. А возвращаться было некуда - за спиной у нас с отцом, как у Энея, не было ничего, кроме дымящихся развалин.
Во мне тогда было больше звереныша, чем человека, во дворец я входил, как волчонок на разъезжающихся длинных ногах, с ледяным мокрым носом, дурковато расставленными ушами, бессмысленной улыбкой.
В пропилеях толпилось взволнованное стадо царских мальчиков в пятьдесят голов и их счастливая родня. Колтуны вычесаны, вши выловлены, и новая одежда топорщится необмятыми жесткими складками. Их повыдергивали, как репку, с родных грядок, у некоторых еще сено в волосах да навоз на сапогах; глазеют на дворец, угрюмые и злые оттого, что в мире оказалось что-то покраше их родного свинарника. Принарядились, а хвосты отцепить забыли. В синем хитоне с акантовым серебряно-черным узором по вороту и подолу, в новых сандалиях с серебряными пряжками в виде волчьих голов не спереди, а сбоку, по новой моде, я чувствовал себя искушенным столичным жителем среди сельского базара.
Отец тоже выглядел так, что македонские щеголи боялись подходить к нему слишком близко; рядом с ним какой-нибудь лощеный Филота казался недоноском. И все же некоторые, кто слышал о наших неприятностях, заговаривали с отцом с насмешкой: «Аминтор, ты откуда? А говорили ты в кратере с фалернским потонул… Много коней потерял в том табуне, которые скифы увели?» - «Пустяки. Кольца потерял, а пальцы целы,» - отвечал отец, но на самом деле он влез в огромные долги, чтобы купить фракийских кобыл, а теперь все пропало - поди, потребуй возмещения убытков с царя Атея. Все равно, нужно было держать лицо, и отец это умел, вид у него был безмятежный, он шутил, показывал, что не стоит относиться к жизни слишком всерьез.
- Вы все здесь заложники хорошего поведения ваших отцов, - жизнерадостно говорил он. - Если я взбунтуюсь, отвечать придется тебе, милый. До конца службы доживут не все. Быть может, царю придется прирезать парочку отпрысков, чтобы вразумить непутевых папаш.
Я хохотал под осуждающими взглядами соседей - разве можно так? дворец ведь, а не мимическое представление, как беотиец жену со свиньей перепутал.
Потом мальчишек суматошно согнали в подобие строя и повели в бани, приказали раздеться, всех по очереди осматривал врач. У большинства, как и у меня, были коричневые от загара шеи, руки и ноги, и белые животы. Некоторые были совсем дети, пухленькие, откормленные, вырванные из рук заботливых мамок и нянек, у других, лет пятнадцати-шестнадцати, уже борода росла и воняло козлом из подмышек. Одни были детьми, которые в жизни не ходили дальше, чем теленок на лужку вокруг колышка, другие уже считались мужчинами и кое-кто уже открыл счет убитым кабанам и людям.
Бывшие оруженосцы, которые теперь служили в коннице и пехоте, тоже пришли все, как один, чтобы поиздеваться над новенькими, показывали пальцем, смеялись. Поодаль кружили бородатые морды, жадно обшаривали взглядами, острили, сравнивали стати, как на конском базаре, прикидывали, устоят ли прошлогодние победители против новых жеребят… Мне было все равно – взглядом дырку не протрешь, и я уже знал, что выгляжу неплохо. Но мне не нравилось быть одним из пятидесяти голых мальчишек - словно горсть гороха высыпали на черно-белый мозаичный пол, сам себя потеряешь.
После осмотра нас погнали в эфебион: все мальчишки с красными ушами, чуть не плачут от стыда, глаз от земли не поднимают; хоть на скотобойню их веди, мяснику под нож, - никто не встрепенется. Илархи кружили вокруг, как овчарки, пинали отстающих ягнят, отгоняли особо наглых волчар. А я по пути вертел головой, узнавал знакомые фрески и дивился новым мозаикам и статуям. Повсюду стяли плечом к плечу надменные статуи, бронза и мрамор, и смотрели на нас с отвращением, как на чужаков.
Здесь уже был весь двор. Отцы, принаряженные и веселые, болтали и шумели, они ведь тоже в столицу выбирались несколько раз в жизни, нельзя было упустить случай запастись сплетнями и новостями на весь будущий год.
Филипп гулко смеялся с этерами, вертел в руках тонконогий килик, глаз у него горел. Меня он узнал, подмигнул и сказал отцу: "Да, сразу видно - твоя кровь. Женись, Аминтор. Народите мне еще десяток таких парней. Делать сыновей у тебя хорошо получается». Даже я услышал повисшие в воздухе непроизнесенные слова: «В отличие от всего остального». По лицам этеров пробежала снисходительная неловкая усмешка. Отец поморщился: «Женщины расслабляют. Слабоумные, блохастые создания, которые не умеют держать рот закрытым - только их мне в жизни не хватало». Все засмеялись и дальше разговор шел уже о бабах. Вот и славно.
А мальчишки, оставленные сами на себя, понемногу осматривались; все принюхивались друг к другу, отчетливо несло страхом и неуверенностью в себе.
Я задирал нос и держался, как Аполлон в свинарнике. Один из пареньков-орестийцев с самого начала прицепился ко мне, обрадовался, что земляка встретил. Я не хотел знаться с этим сиволапым, еще самого таким сочтут, но он не отставал, сопел восхищенно: «Это что, царь?» - тыча пальцем в Гераклова жреца в траченной молью львиной шкуре из овчины. Он жался ко мне, все трындел над ухом о своем «батяне», какой тот важный, и волновался, хорош ли тут будет харч, а то он дома ячменного хлеба в рот не брал, брезговал… Я со всей силы шарахнул ему пяткой по голени и сказал: «Отцепись, зараза…»
Половина парней были дремучими свинопасами, по другим было видно, что кто-то их воспитывал, но все равно – кто корявый, кто мозгляк, кто рябой, кто кривоногий, только человек десять из пятидесяти на вид были неплохи. Именно с ними я себя ревниво сравнивал и находил, что ничем не хуже. Я чувствовал себя искушенным и взрослым: я ведь бабу трахнул, человека убил, за пределом жизни побывал и с Ахиллом беседовал. А это кто? Несмышленыши, сопляки, деревенщина!
Ссоры закипали то здесь, то там, мальчишки сцеплялись и распадались, как дворовые собаки, подозрительные, обидчивые, грубые горцы сходу принялись давить языкатых, балованных и нескорых на драку эмафийцев.
Кто-то из мальчишек толковал о колдовстве Олимпиады, что царь Филипп перестал делить с ней ложе, потому что царицыны змеи в постели кусали его за ноги. Мой долг был заступиться за царицу. «Змеи - полезные животные, - сказал я наставительно. - Они мышей ловят и тараканов, и еще их кладут в молоко, чтобы не скисало». Моя бабуля принимала их за умерших родственников, которые приползли ее навестить и проверить, все ли в порядке; но об этом я рассказывать, конечно, не стал. Мне тут же сварливо ответили, что Олимпиада – эпирская ведьма и все об этом знают, и сына она тоже родила от змеюки. Я возразил: у каждой ведьмы есть хвост и необыкновенно длинный, как у лошади, язык, а у Олимпиады я прежде каждый день запросто бывал и ничего такого не замечал. Одни замолкли, впечатленные моей близостью к царям, другие строили издевательские предположения, как я царицын хвост разглядывал: «Ты что, ей подол задирал?» Я надменно молчал.
Потом один тимфаец толкнул меня плечом, а я ему сразу в хрюсло, и пошли махаться. К нему на помощь кинулись кузены, а ко мне - Афиней. Гермона не помню, должно быть, в сторонке простоял, как обычно, а в Афинее были сильны родственные чувства, несмотря на наши разногласия.
Наша маленька драка тут же намотала на себя других людей, я согрелся и повеселел. Вовремя увидел, что к нам двинулся здоровенный мужик с палкой, и в последний раз сунув кому-то кулаком под дых, я скользнул в сторону, подальше от драки, поближе к отцу, и Афинея оттащил. Дядька же быстро отработал палкой по головам и плечам не столь наблюдательных, и двинулся к другому толковищу.
Отец разговаривал с земляками из Орестиды и нас им представил. Пердикка обнял меня, как родственника. Он давно прижился во дворце и, несмотря на застенчивость, держался со всеми царственно и учтиво, - благородная кровь давала себя знать. Блестящий был юноша, его вечно всем в пример ставили. С Алкетой, его младшим братом, нам предстояло служить вместе; он был заносчивый и противный парень, узнал, что я на пару лет его моложе и посмотрел на меня, как слизняка, ну и я на него в ответ, как на вошь.
Другие два брата-орестийца были совсем взрослые: Кратер, похожий на статую победителя в Играх, тонкогубый, горбоносый, с четким рельефом мышц на руках и животе, и Амфотер, губошлёп с широченной грудью в бурой медвежьей шерсти. Даже царь Филипп удивлялся, как от одних родителей могли появиться два таких разных сына: Кратера он собирался назначить таксиархом, несмотря на молодость, а его братец Амфотер был полным придурком, разве что слюни не пускал и сопли не жевал, но я с интересом посматривал в его сторону – а вдруг все же начнёт? Смеялся Амфотер, точь-в-точь как осел: иа, иа, иа! Я тогда посочувствовал Кратеру: должно быть, неприятно иметь такого братца, особенно когда сам молодец хоть куда. А им - ничего, жили душа в душу.
Я в разговорах с ними интереса не видел - все служили в пехоте, а я метил в конницу. Кратер, оказывается, помнит меня мальчишкой. Тут намедни жаловался, что не догадался в те времена хотя бы нос мне на бок свернуть и пару зубов спереди выбить - тогда многое в жизни могло бы пойти по-другому.
Лет двадцать назад между нашими родами была затяжная кровная вражда, но Филипп всех примирил и теперь по этому поводу отец с Кратером беззлобно шутили. Афиней потянул меня в сторону и зашептал на ухо: «Опасаюсь я, слышь. Дома мы их гору всегда обходили и они к нам не совались. Дедуля с кровниками замиряется только когда количество жертв в нашу пользу, а вдруг Кратер этот захочет счет сравнять? Вона, матёрый какой волкодав, только зазевайся - горло порвёт». Я тогда смеялся, а сейчас думаю: может, Афиней в чем и прав был? Ведь не просто так Кратер жизнь тратит на ненависть ко мне.
Земляком оказался и щитоносец Павсаний – я и не понял, что это тот самый бывший любовник царя, о котором рассказывали жуткие истории. Разулыбался ему, как и всем прочим, а Павсаний в ответ судорожно сгреб меня в объятия и долго тряс руку отцу. Отец говорил с ним весело и небрежно, как со всеми, похвалил его новые поножи, но вскоре высмотрел приятеля в толпе и отошел туда и меня утащил.
Павсаний был собой недурен, но держался неестественно, мрачно хохотал невпопад, пугая всех. Ногти у него были сгрызены до мяса, в кровавых заусенцах. Я принял его за очередного сурового спартиота – в Македонии, как и везде, полно было подражателей древним героям, которые в жизни ни разу не улыбнулись, ног не брили, сморкались в кулак, вытирая сопли о свою голову, гордились тем, что зимой в мороз ходят с голой жопой, и презирали всех, кто отошел от этих славных заветов. Тогда я Павсания пожалел, но потом оказалось, что он злой, как собака, по службе пинками нас гонял, шипел и плевался от злости и всем хотел жизнь испортить, коли и ему судьбу поломали.
По очереди рядом появлялись и все новые друзья, которые ухаживали за мной в Эгах - Гегелох, Клеандр, с ними Аттал и Кен, и другие, незнакомые. Все они были любезны, говорили приятное. Один из них почему-то встревожил меня - Аминта сын Антиоха, он был знатного рода, один из высших кавалерийских командиров, дальний родич Филиппа и его друг, но выглядел совершенно по-разбойничьи - серьга в одном ухе, шрам на лбу, который ломал ему бровь в насмешливом удивлении. У него был темный загар и изможденный вид, как у галерного раба, жестокие глаза и бесшабашный дурацкий смех.
В Македонии было слишком много Аминт, поэтому мой отец отзывался только на Аминтора и делал вид, что не слышит, если его звали попросту, по-македонски. Остальные Аминты различались кличками. При дворе был Аминта Племянник или Царский (сын царя Пердикки), я помню Аминту Белоглазого, Рыжего, Мордаша, Блоху, был Аминта Черный зад, Свинячий, Беззубый, Говорун, Жареный мерин, Дудка, Аминта Душистый Горошек, которого прозвали так за то, что он, объевшись гороху, часто портил воздух, и много всякой дворцовой мелочи с тем же именем.
А этого Аминту называли Куликом, я так и не узнал, почему. Он вертел головой по сторонам и смеялся: «Похоже, будто содержатели борделей сбежались на рынок рабов за свежим мясцом. Да уж, насмотрелись мы сегодня на голые тушки вволю, я теперь месяц мяса есть не смогу».
Завидное знакомство, казалось бы, но отец был совсем не рад, что Кулик положил на меня глаз. «Кулику уже пару раз голову в драках проламывали и это не сделало его лучше, – рассказывал потом отец. – Самый опасный человек тот, кто старается казаться простачком и забулдыгой, а сам умен и хитер. Он из тех людей, которых возбуждает запах крови, ему нужна смута и резня, чтобы по-настоящему проявить себя». В детстве он рос с братьями Филиппа Арридеем и Менелаем и, когда их взяли в плен при осаде Олинфа, Кулик испросил у царя позволения прикончить их своей рукой: «Окажи мне такую честь, сделай милость»… Зарезал их, как свиней, и сказал с полоумной улыбочкой, вытирая меч: «Когда делаешь что-то такое, чувствуешь себя полубогом». Да что друзья! Судачили, что он родного брата чуть не убил из-за дешевой девки, которую прогнал на другой день. Но меня дурная его слава не отталкивала, наоборот, только любопытство разжигала.
Это было блистательное появление. Я заметил его издалека, когда он мелькнул в ксисте, между колонн, не узнал, не разглядел толком, но сердце пропустило удар. Оно узнало Александра раньше, чем глаза его увидели. Он скользил среди людей, как кораблик по волне, как нож резчика, выписывающий безошибочный узор, избегая оскверняющих прикосновений толпы, как легкое пламя по сухой траве, мимолетно озаряя тех, рядом с кем проходил.
Он сильно вытянулся. Он научился владеть собой. Меня поразил холод и свет, исходящие от него. Одет он был подчеркнуто просто, в белоснежный короткий хитон, тем и выделялся среди разряженных мальчишек. Его торжественное взволнованное лицо уже не казалось детским. Прежде непроницаемые, мрачные глаза вдруг обрели удивительную глубину. Все это сложилось в некий совершенный образ, который ударил мне в голову, как хмель, выбил дыхание. Что бы ни было с нами прежде, теперь мы выросли, и все подлежало переоценке.
У каждого свой образ идеальной красоты, который иногда мелькнет во сне, изредка - на какой-нибудь полуосыпавшейся фреске, и почти никогда - в жизни. И вдруг, ослепительное явление в толпе; невозможность совершенства опровергнута, и замираешь, усилием воли стараясь вытолкнуть из сердца золотую стрелу…
Я облизал пересохшие губы, сжал кулаки и откинул волосы со лба - судорожная попытка изобразить из себя нечто прекрасное и безмятежное, и качнулся к нему, пьяный от нетерпения. По сравнению с ним все не стоили ни обола. Перехват горла и сладкая щемящая боль в сердце: посмотри же на меня! Я нетерпеливо тянул его взглядом – что же он медлит?
Александр приветствовал мальчишек и их отцов, а на меня и не смотрел. Я вдруг подумал, что он нарочно отводит глаза. Раньше он не умел улыбаться: или хмурился или хохотал впокат, теперь же весь ритуал с приветствиями - по паре слов и улыбке каждому из сотни прибывших - не был ему тяжел. Он подходил ко мне все ближе и мне не хватало выдержки ждать. Один парень с Александром был Протей, другой, здоровенный верзила, Протеев дядя Клит, в какого медведя вымахал, и не узнать! А еще одного я не знал и разозлился, глядя на его высокомерную гладкую морду – это что еще за явление? Спросил, и мне ответили, что это Никанор, сын Пармениона. Вон оно что! Наплевать, они мне не соперники.
Мне до сих пор стыдно за свою счастливую самоуверенную улыбку, с которой я ждал Александра. От позора меня спасло только то, что я перехватил его искоса брошенный взгляд, угрюмый и цепкий; Александр давно видел меня, но не торопился бросаться на шею.
- Первый петушок в курятнике, - услышал я хриплый голос с насмешливой растяжкой, обернулся и увидел широкий львиный нос и очень светлые дальнозоркие глаза Аминты Кулика. - Сейчас все на Александра ставят как на наследника. Каран-то батюшку огорчает что ни день...
Кулик по-звериному учуял мое смятение и его причину, а я схватился за него, как тонущий за соломинку.
- Он тебе не подходит, - сказал Кулик. - Не влюбляйся в него.
- И не собираюсь. С чего ты взял?
Я похолодел от ужаса: неужели у меня на лице это написано? Он тихо засмеялся.
- Никто не собирается, а потом - ап! в животе стрела по самое оперенье. Если он будет тебя обижать, приходи ко мне пожаловаться, я тебя утешать буду, - шептал мне на ухо Кулик, щекоча щеку теплым дыханием. Его рука лежала на моем плече и жгла меня сквозь ткань хитона.
Когда Александр подошел ко мне, я не сразу обернулся, посмотрел на него через плечо, свысока - я по-прежнему был выше ростом. Он ждал. Лицо пустое, как ладонь. Может быть, на нем была написана моя судьба, но я не умел прочесть.
Есть такие точки в жизни, прикосновение к которым мучительно.
- Добро пожаловать, - сказал Александр благосклонно и отчужденно. - Я прекрасно помню сына Аминтора. Надеюсь, ты будешь служить хорошо и твой отец будет гордиться тобой.
Протей обнял меня, как старого знакомого, Клит стукнул по спине так, что я еле на ногах устоял, Никанор смерил оценивающим взглядом, а Александр прошел дальше, не задержавшись ни на мгновенье.
Я смеялся с Куликом, а кровь полнилась едким отчаяньем. Смысл произошедшего накатывал волнами, одна за другой - сперва ледяным прикосновением к волосам, потом жаром, бросившимся в голову. Щеки горели от стыда, мутило, словно тухлятины наелся. Пусть не видеть мне в жизни ни радости, ни побед, пусть сгорю я от чумы или сгнию от проказы, пусть оближет мои кости огонь Флегетона или лед Коцита, если я когда-нибудь вспомню о нашей дружбе!
«Он еще пожалеет, - сказал Кулик. - Точно тебе говорю. Он уже сейчас себе губы грызет».
P.S. Предыдущие записи по тэгу "Новая книжка"
СБОР ОРУЖЕНОСЦЕВ И ВСТРЕЧА С АЛЕКСАНДРОМ
* * *
Звезды уже погасли, когда мы вышли из дома, но солнце было еще не ярче факела, низкое, мутное, завернутое в облака. Нижняя Пелла лежала под ногами озером тумана, и там таились бури и чудовища. Скрюченные ветви олив пытались сграбастать меня по дороге, ворота дворца раскрылись просветом между Сциллой и Харибдой, я знал, что они прихлопнут меня, как муху, если не буду хитроумен, ловок и осенен удачей. Дворец, где я в детстве знал все закоулки, вдруг предстал лабиринтом с пятьюдесятью минотаврами, они уже раздували ноздри, вострили рога и били копытами, ожидая обреченную жертву. А возвращаться было некуда - за спиной у нас с отцом, как у Энея, не было ничего, кроме дымящихся развалин.
Во мне тогда было больше звереныша, чем человека, во дворец я входил, как волчонок на разъезжающихся длинных ногах, с ледяным мокрым носом, дурковато расставленными ушами, бессмысленной улыбкой.
В пропилеях толпилось взволнованное стадо царских мальчиков в пятьдесят голов и их счастливая родня. Колтуны вычесаны, вши выловлены, и новая одежда топорщится необмятыми жесткими складками. Их повыдергивали, как репку, с родных грядок, у некоторых еще сено в волосах да навоз на сапогах; глазеют на дворец, угрюмые и злые оттого, что в мире оказалось что-то покраше их родного свинарника. Принарядились, а хвосты отцепить забыли. В синем хитоне с акантовым серебряно-черным узором по вороту и подолу, в новых сандалиях с серебряными пряжками в виде волчьих голов не спереди, а сбоку, по новой моде, я чувствовал себя искушенным столичным жителем среди сельского базара.
Отец тоже выглядел так, что македонские щеголи боялись подходить к нему слишком близко; рядом с ним какой-нибудь лощеный Филота казался недоноском. И все же некоторые, кто слышал о наших неприятностях, заговаривали с отцом с насмешкой: «Аминтор, ты откуда? А говорили ты в кратере с фалернским потонул… Много коней потерял в том табуне, которые скифы увели?» - «Пустяки. Кольца потерял, а пальцы целы,» - отвечал отец, но на самом деле он влез в огромные долги, чтобы купить фракийских кобыл, а теперь все пропало - поди, потребуй возмещения убытков с царя Атея. Все равно, нужно было держать лицо, и отец это умел, вид у него был безмятежный, он шутил, показывал, что не стоит относиться к жизни слишком всерьез.
- Вы все здесь заложники хорошего поведения ваших отцов, - жизнерадостно говорил он. - Если я взбунтуюсь, отвечать придется тебе, милый. До конца службы доживут не все. Быть может, царю придется прирезать парочку отпрысков, чтобы вразумить непутевых папаш.
Я хохотал под осуждающими взглядами соседей - разве можно так? дворец ведь, а не мимическое представление, как беотиец жену со свиньей перепутал.
Потом мальчишек суматошно согнали в подобие строя и повели в бани, приказали раздеться, всех по очереди осматривал врач. У большинства, как и у меня, были коричневые от загара шеи, руки и ноги, и белые животы. Некоторые были совсем дети, пухленькие, откормленные, вырванные из рук заботливых мамок и нянек, у других, лет пятнадцати-шестнадцати, уже борода росла и воняло козлом из подмышек. Одни были детьми, которые в жизни не ходили дальше, чем теленок на лужку вокруг колышка, другие уже считались мужчинами и кое-кто уже открыл счет убитым кабанам и людям.
Бывшие оруженосцы, которые теперь служили в коннице и пехоте, тоже пришли все, как один, чтобы поиздеваться над новенькими, показывали пальцем, смеялись. Поодаль кружили бородатые морды, жадно обшаривали взглядами, острили, сравнивали стати, как на конском базаре, прикидывали, устоят ли прошлогодние победители против новых жеребят… Мне было все равно – взглядом дырку не протрешь, и я уже знал, что выгляжу неплохо. Но мне не нравилось быть одним из пятидесяти голых мальчишек - словно горсть гороха высыпали на черно-белый мозаичный пол, сам себя потеряешь.
После осмотра нас погнали в эфебион: все мальчишки с красными ушами, чуть не плачут от стыда, глаз от земли не поднимают; хоть на скотобойню их веди, мяснику под нож, - никто не встрепенется. Илархи кружили вокруг, как овчарки, пинали отстающих ягнят, отгоняли особо наглых волчар. А я по пути вертел головой, узнавал знакомые фрески и дивился новым мозаикам и статуям. Повсюду стяли плечом к плечу надменные статуи, бронза и мрамор, и смотрели на нас с отвращением, как на чужаков.
Здесь уже был весь двор. Отцы, принаряженные и веселые, болтали и шумели, они ведь тоже в столицу выбирались несколько раз в жизни, нельзя было упустить случай запастись сплетнями и новостями на весь будущий год.
Филипп гулко смеялся с этерами, вертел в руках тонконогий килик, глаз у него горел. Меня он узнал, подмигнул и сказал отцу: "Да, сразу видно - твоя кровь. Женись, Аминтор. Народите мне еще десяток таких парней. Делать сыновей у тебя хорошо получается». Даже я услышал повисшие в воздухе непроизнесенные слова: «В отличие от всего остального». По лицам этеров пробежала снисходительная неловкая усмешка. Отец поморщился: «Женщины расслабляют. Слабоумные, блохастые создания, которые не умеют держать рот закрытым - только их мне в жизни не хватало». Все засмеялись и дальше разговор шел уже о бабах. Вот и славно.
А мальчишки, оставленные сами на себя, понемногу осматривались; все принюхивались друг к другу, отчетливо несло страхом и неуверенностью в себе.
Я задирал нос и держался, как Аполлон в свинарнике. Один из пареньков-орестийцев с самого начала прицепился ко мне, обрадовался, что земляка встретил. Я не хотел знаться с этим сиволапым, еще самого таким сочтут, но он не отставал, сопел восхищенно: «Это что, царь?» - тыча пальцем в Гераклова жреца в траченной молью львиной шкуре из овчины. Он жался ко мне, все трындел над ухом о своем «батяне», какой тот важный, и волновался, хорош ли тут будет харч, а то он дома ячменного хлеба в рот не брал, брезговал… Я со всей силы шарахнул ему пяткой по голени и сказал: «Отцепись, зараза…»
Половина парней были дремучими свинопасами, по другим было видно, что кто-то их воспитывал, но все равно – кто корявый, кто мозгляк, кто рябой, кто кривоногий, только человек десять из пятидесяти на вид были неплохи. Именно с ними я себя ревниво сравнивал и находил, что ничем не хуже. Я чувствовал себя искушенным и взрослым: я ведь бабу трахнул, человека убил, за пределом жизни побывал и с Ахиллом беседовал. А это кто? Несмышленыши, сопляки, деревенщина!
Ссоры закипали то здесь, то там, мальчишки сцеплялись и распадались, как дворовые собаки, подозрительные, обидчивые, грубые горцы сходу принялись давить языкатых, балованных и нескорых на драку эмафийцев.
Кто-то из мальчишек толковал о колдовстве Олимпиады, что царь Филипп перестал делить с ней ложе, потому что царицыны змеи в постели кусали его за ноги. Мой долг был заступиться за царицу. «Змеи - полезные животные, - сказал я наставительно. - Они мышей ловят и тараканов, и еще их кладут в молоко, чтобы не скисало». Моя бабуля принимала их за умерших родственников, которые приползли ее навестить и проверить, все ли в порядке; но об этом я рассказывать, конечно, не стал. Мне тут же сварливо ответили, что Олимпиада – эпирская ведьма и все об этом знают, и сына она тоже родила от змеюки. Я возразил: у каждой ведьмы есть хвост и необыкновенно длинный, как у лошади, язык, а у Олимпиады я прежде каждый день запросто бывал и ничего такого не замечал. Одни замолкли, впечатленные моей близостью к царям, другие строили издевательские предположения, как я царицын хвост разглядывал: «Ты что, ей подол задирал?» Я надменно молчал.
Потом один тимфаец толкнул меня плечом, а я ему сразу в хрюсло, и пошли махаться. К нему на помощь кинулись кузены, а ко мне - Афиней. Гермона не помню, должно быть, в сторонке простоял, как обычно, а в Афинее были сильны родственные чувства, несмотря на наши разногласия.
Наша маленька драка тут же намотала на себя других людей, я согрелся и повеселел. Вовремя увидел, что к нам двинулся здоровенный мужик с палкой, и в последний раз сунув кому-то кулаком под дых, я скользнул в сторону, подальше от драки, поближе к отцу, и Афинея оттащил. Дядька же быстро отработал палкой по головам и плечам не столь наблюдательных, и двинулся к другому толковищу.
* * *
Отец разговаривал с земляками из Орестиды и нас им представил. Пердикка обнял меня, как родственника. Он давно прижился во дворце и, несмотря на застенчивость, держался со всеми царственно и учтиво, - благородная кровь давала себя знать. Блестящий был юноша, его вечно всем в пример ставили. С Алкетой, его младшим братом, нам предстояло служить вместе; он был заносчивый и противный парень, узнал, что я на пару лет его моложе и посмотрел на меня, как слизняка, ну и я на него в ответ, как на вошь.
Другие два брата-орестийца были совсем взрослые: Кратер, похожий на статую победителя в Играх, тонкогубый, горбоносый, с четким рельефом мышц на руках и животе, и Амфотер, губошлёп с широченной грудью в бурой медвежьей шерсти. Даже царь Филипп удивлялся, как от одних родителей могли появиться два таких разных сына: Кратера он собирался назначить таксиархом, несмотря на молодость, а его братец Амфотер был полным придурком, разве что слюни не пускал и сопли не жевал, но я с интересом посматривал в его сторону – а вдруг все же начнёт? Смеялся Амфотер, точь-в-точь как осел: иа, иа, иа! Я тогда посочувствовал Кратеру: должно быть, неприятно иметь такого братца, особенно когда сам молодец хоть куда. А им - ничего, жили душа в душу.
Я в разговорах с ними интереса не видел - все служили в пехоте, а я метил в конницу. Кратер, оказывается, помнит меня мальчишкой. Тут намедни жаловался, что не догадался в те времена хотя бы нос мне на бок свернуть и пару зубов спереди выбить - тогда многое в жизни могло бы пойти по-другому.
Лет двадцать назад между нашими родами была затяжная кровная вражда, но Филипп всех примирил и теперь по этому поводу отец с Кратером беззлобно шутили. Афиней потянул меня в сторону и зашептал на ухо: «Опасаюсь я, слышь. Дома мы их гору всегда обходили и они к нам не совались. Дедуля с кровниками замиряется только когда количество жертв в нашу пользу, а вдруг Кратер этот захочет счет сравнять? Вона, матёрый какой волкодав, только зазевайся - горло порвёт». Я тогда смеялся, а сейчас думаю: может, Афиней в чем и прав был? Ведь не просто так Кратер жизнь тратит на ненависть ко мне.
Земляком оказался и щитоносец Павсаний – я и не понял, что это тот самый бывший любовник царя, о котором рассказывали жуткие истории. Разулыбался ему, как и всем прочим, а Павсаний в ответ судорожно сгреб меня в объятия и долго тряс руку отцу. Отец говорил с ним весело и небрежно, как со всеми, похвалил его новые поножи, но вскоре высмотрел приятеля в толпе и отошел туда и меня утащил.
Павсаний был собой недурен, но держался неестественно, мрачно хохотал невпопад, пугая всех. Ногти у него были сгрызены до мяса, в кровавых заусенцах. Я принял его за очередного сурового спартиота – в Македонии, как и везде, полно было подражателей древним героям, которые в жизни ни разу не улыбнулись, ног не брили, сморкались в кулак, вытирая сопли о свою голову, гордились тем, что зимой в мороз ходят с голой жопой, и презирали всех, кто отошел от этих славных заветов. Тогда я Павсания пожалел, но потом оказалось, что он злой, как собака, по службе пинками нас гонял, шипел и плевался от злости и всем хотел жизнь испортить, коли и ему судьбу поломали.
По очереди рядом появлялись и все новые друзья, которые ухаживали за мной в Эгах - Гегелох, Клеандр, с ними Аттал и Кен, и другие, незнакомые. Все они были любезны, говорили приятное. Один из них почему-то встревожил меня - Аминта сын Антиоха, он был знатного рода, один из высших кавалерийских командиров, дальний родич Филиппа и его друг, но выглядел совершенно по-разбойничьи - серьга в одном ухе, шрам на лбу, который ломал ему бровь в насмешливом удивлении. У него был темный загар и изможденный вид, как у галерного раба, жестокие глаза и бесшабашный дурацкий смех.
В Македонии было слишком много Аминт, поэтому мой отец отзывался только на Аминтора и делал вид, что не слышит, если его звали попросту, по-македонски. Остальные Аминты различались кличками. При дворе был Аминта Племянник или Царский (сын царя Пердикки), я помню Аминту Белоглазого, Рыжего, Мордаша, Блоху, был Аминта Черный зад, Свинячий, Беззубый, Говорун, Жареный мерин, Дудка, Аминта Душистый Горошек, которого прозвали так за то, что он, объевшись гороху, часто портил воздух, и много всякой дворцовой мелочи с тем же именем.
А этого Аминту называли Куликом, я так и не узнал, почему. Он вертел головой по сторонам и смеялся: «Похоже, будто содержатели борделей сбежались на рынок рабов за свежим мясцом. Да уж, насмотрелись мы сегодня на голые тушки вволю, я теперь месяц мяса есть не смогу».
Завидное знакомство, казалось бы, но отец был совсем не рад, что Кулик положил на меня глаз. «Кулику уже пару раз голову в драках проламывали и это не сделало его лучше, – рассказывал потом отец. – Самый опасный человек тот, кто старается казаться простачком и забулдыгой, а сам умен и хитер. Он из тех людей, которых возбуждает запах крови, ему нужна смута и резня, чтобы по-настоящему проявить себя». В детстве он рос с братьями Филиппа Арридеем и Менелаем и, когда их взяли в плен при осаде Олинфа, Кулик испросил у царя позволения прикончить их своей рукой: «Окажи мне такую честь, сделай милость»… Зарезал их, как свиней, и сказал с полоумной улыбочкой, вытирая меч: «Когда делаешь что-то такое, чувствуешь себя полубогом». Да что друзья! Судачили, что он родного брата чуть не убил из-за дешевой девки, которую прогнал на другой день. Но меня дурная его слава не отталкивала, наоборот, только любопытство разжигала.
* * *
Это было блистательное появление. Я заметил его издалека, когда он мелькнул в ксисте, между колонн, не узнал, не разглядел толком, но сердце пропустило удар. Оно узнало Александра раньше, чем глаза его увидели. Он скользил среди людей, как кораблик по волне, как нож резчика, выписывающий безошибочный узор, избегая оскверняющих прикосновений толпы, как легкое пламя по сухой траве, мимолетно озаряя тех, рядом с кем проходил.
Он сильно вытянулся. Он научился владеть собой. Меня поразил холод и свет, исходящие от него. Одет он был подчеркнуто просто, в белоснежный короткий хитон, тем и выделялся среди разряженных мальчишек. Его торжественное взволнованное лицо уже не казалось детским. Прежде непроницаемые, мрачные глаза вдруг обрели удивительную глубину. Все это сложилось в некий совершенный образ, который ударил мне в голову, как хмель, выбил дыхание. Что бы ни было с нами прежде, теперь мы выросли, и все подлежало переоценке.
У каждого свой образ идеальной красоты, который иногда мелькнет во сне, изредка - на какой-нибудь полуосыпавшейся фреске, и почти никогда - в жизни. И вдруг, ослепительное явление в толпе; невозможность совершенства опровергнута, и замираешь, усилием воли стараясь вытолкнуть из сердца золотую стрелу…
Я облизал пересохшие губы, сжал кулаки и откинул волосы со лба - судорожная попытка изобразить из себя нечто прекрасное и безмятежное, и качнулся к нему, пьяный от нетерпения. По сравнению с ним все не стоили ни обола. Перехват горла и сладкая щемящая боль в сердце: посмотри же на меня! Я нетерпеливо тянул его взглядом – что же он медлит?
Александр приветствовал мальчишек и их отцов, а на меня и не смотрел. Я вдруг подумал, что он нарочно отводит глаза. Раньше он не умел улыбаться: или хмурился или хохотал впокат, теперь же весь ритуал с приветствиями - по паре слов и улыбке каждому из сотни прибывших - не был ему тяжел. Он подходил ко мне все ближе и мне не хватало выдержки ждать. Один парень с Александром был Протей, другой, здоровенный верзила, Протеев дядя Клит, в какого медведя вымахал, и не узнать! А еще одного я не знал и разозлился, глядя на его высокомерную гладкую морду – это что еще за явление? Спросил, и мне ответили, что это Никанор, сын Пармениона. Вон оно что! Наплевать, они мне не соперники.
Мне до сих пор стыдно за свою счастливую самоуверенную улыбку, с которой я ждал Александра. От позора меня спасло только то, что я перехватил его искоса брошенный взгляд, угрюмый и цепкий; Александр давно видел меня, но не торопился бросаться на шею.
- Первый петушок в курятнике, - услышал я хриплый голос с насмешливой растяжкой, обернулся и увидел широкий львиный нос и очень светлые дальнозоркие глаза Аминты Кулика. - Сейчас все на Александра ставят как на наследника. Каран-то батюшку огорчает что ни день...
Кулик по-звериному учуял мое смятение и его причину, а я схватился за него, как тонущий за соломинку.
- Он тебе не подходит, - сказал Кулик. - Не влюбляйся в него.
- И не собираюсь. С чего ты взял?
Я похолодел от ужаса: неужели у меня на лице это написано? Он тихо засмеялся.
- Никто не собирается, а потом - ап! в животе стрела по самое оперенье. Если он будет тебя обижать, приходи ко мне пожаловаться, я тебя утешать буду, - шептал мне на ухо Кулик, щекоча щеку теплым дыханием. Его рука лежала на моем плече и жгла меня сквозь ткань хитона.
Когда Александр подошел ко мне, я не сразу обернулся, посмотрел на него через плечо, свысока - я по-прежнему был выше ростом. Он ждал. Лицо пустое, как ладонь. Может быть, на нем была написана моя судьба, но я не умел прочесть.
Есть такие точки в жизни, прикосновение к которым мучительно.
- Добро пожаловать, - сказал Александр благосклонно и отчужденно. - Я прекрасно помню сына Аминтора. Надеюсь, ты будешь служить хорошо и твой отец будет гордиться тобой.
Протей обнял меня, как старого знакомого, Клит стукнул по спине так, что я еле на ногах устоял, Никанор смерил оценивающим взглядом, а Александр прошел дальше, не задержавшись ни на мгновенье.
Я смеялся с Куликом, а кровь полнилась едким отчаяньем. Смысл произошедшего накатывал волнами, одна за другой - сперва ледяным прикосновением к волосам, потом жаром, бросившимся в голову. Щеки горели от стыда, мутило, словно тухлятины наелся. Пусть не видеть мне в жизни ни радости, ни побед, пусть сгорю я от чумы или сгнию от проказы, пусть оближет мои кости огонь Флегетона или лед Коцита, если я когда-нибудь вспомню о нашей дружбе!
«Он еще пожалеет, - сказал Кулик. - Точно тебе говорю. Он уже сейчас себе губы грызет».
P.S. Предыдущие записи по тэгу "Новая книжка"
@темы: Александр, Новая книжка
Нос Сфинкса отломал не Наполеон, а религиозный шейх, пытавшийся уничтожить его в 1496 году. А любители надписей приступили к «работе» чуть ли не в день его создания. Самая знаменитая надпись на классическом греческом языке сделана на лапе Сфинкса во времена Птолемея. Писавший поясняет в стихах, что он, подобно Сфинксу, предпочитает веселье и танцы «перерезанным глоткам людей»: