Большая фотосессия Чижа "Предприимчивая скотина"

@темы: Картинки

---

Я в ФБ на мопсовое сообщество подписан, иностранное, и там сегодня всех с Пасхой поздравляют. Картиночки пасхальные выкладывают. Сплошные кролики и цыплята. Чет не пойму, что они празднуют. День кроликовода и работника птицефермы?Вот например:

тыц

@темы: Жопа, вид спереди

---

Из одной реплики Сашки в моей книжке чет у меня целый геополитический пост сложился.

Читаю сейчас Кембриджскую историю древнего мира, и трудно от аналогий удержаться.

Кто там говорил, что западный мир - это просвещенные Афины, а мы - грубая воинственная Спарта? Ладно, пусть они Афины, но только не Периклова века, а Демосфеновы, погрязшие в судах и кляузах, неспособные себя защитить, потому что все деньги на праздники уходят и на хлебные раздачи народу, чтоб не бунтовали, а на армию им жалко денег выделять.

А Россия - Македония Филиппа. Демосфен каждый день орет про македонскую угрозу, филиппики строчит (ну типа каждый день в журналах новая карикатура на тирана). Филипп терпит, все уговаривает их: надо договоры соблюдать, объединяться против персов. Но стоит выскочить какому-то шуту с антимакедонской речью - и пофиг договоры. Афины устраивают покушения на царя, заговорщикам и разным претендентам на трон деньжат подбрасывают и помощь обещают, натравливают на Македонию соседние государства, и с персами давно спелись, служат у них наемниками, советниками и самые пылкие афинские ораторы-патриоты персидское золото брать не брезгуют - только давай.

Нас они считают варварами и хотят одного: чтобы мы им рудники золотые отдали да острова, да Византий, да путь в Тавриду открыли - вот тогда, может, они нас по плечу похлопают и филэллинами назовут.

А на Спарту мы ни фига не похожи: у них Фермопилы и подвиг трехсот спартанцев один раз в истории были, а у нас - и не сосчитать; и число всегда разное: то двадцать восемь, то один с гранатой: "Это вам за ребят".

@темы: Если дело дойдет до виселицы, пусть на ней болтаются все, Политика

---

Великая марсианская война 1914-1917

@темы: Можно сделайт отлишни шушель

---

Бессмертный Александр и смертный я (продолжение)

Вот еще кусок, продолжение праздника (и такого еще много будет).

День первый. Город

Раскрыв глаза в пробуждающемся шуме чужого дома, я уже знал - он здесь, Дионис, Бромий, Элевферий, Загрей, Освобождающий от забот, Узорешитель, Козлоногий, Ведущий Хороводы... Растворяй ворота, распахивай двери: Великий Бык идет во влажном блеске утра, в щедрой славе своей, увенчанный плющом, увенчанный бессмертием.

Выскочил из дому – и на меня хлынул свет, как вода, прорвавшая плотину. Солнце играет, облака летят тополиным пухом, аисты щелкают клювами на крыше, собаки по всему городу брешут на пьяных с утра чужаков. Уже и песни поют смятыми от сна голосами, а не поют, так прокашливаются, и где-то со стороны горы авлос выводит хрупкую спотыкающуюся песенку, и сиринга отвечает с другого конца... От одной только радости жизни и нетерпения сорвался я с места и обежал весь город по утренней росе. Все кипело нежными весенними цветами - сады, дороги, стены домов. Все, что вчера было бурьяном, сухостоем, прошлогодней гнилью, навозной вонью, все жухлое, сухое, сгнившее, - зазеленело, расцвело, заблагоухало.

Дионис шел порывами ветра, шумел листьями, гнул тополя. В каждом дворе летали качели, женская забава: воздух свистит, деревья скрипят, девы визжат, щеки яркие, глаза пьяные, летают, разгораются, ловят в ветре хмельные поцелуи златобёдрого Диониса... Казалось, весь мир за ночь обернулся и снова настали века золотые, когда боги ходили по земле и праздновали вместе с людьми, щедро сея свое семя среди земных женщин.

Я захмелел от одной только свежей прелести утра - словно бог откинул полог и дал увидеть мир так, как он замысливался, во всей торжественной красоте и одухотворенной силе. Все было полно божественной сверхжизни. Я всей кожей чувствовал себя живым и то, что вне себя, тоже как свое - ветер, запах цветов, переливы цвета и света, будто у самого солнце в груди зажглось, на голове гиацинты выросли, из ушей маки, губы в меду, в жилах молодое вино бурлит и пенится, и с кончиков пальцев текут ароматы.

Я обежал весь город по кривоколенным узеньким улочкам, посмотрел на обновленный стадион, на новую статую Артемиды Эвклии в храме - она стояла легкая, настороженная, в любой миг готовая сорваться в бег, посверкивали яркие белки на темном лице да золотой лук за плечом. Нынче не ее дни, и в храме пусто, тихо. Должно быть, Охотнице больше любезна тишина, чем праздничное многолюдье.

Один горжусь я даром - быть с тобою,
Дыханьем уст с тобой меняться звучным
И голосу внимать, лица не видя...
О, если бы, как начинаю путь
И обогнув мету, все быть с тобою.. - произнес я и ударил себя по губам, сильно, слезы выбил - не мне теперь Деве цветы приносить.

Потом я сбегал в построенный к празднику театр, потому что услышал, что там сейчас хоры репетируют. Кратин, которого прочили в победители, уже ушел куда-то со своими, но чей-то другой хор лихо отплясывал, а зрители пытались угадать, в каких же костюмах они будут представлять. Потом они запели куплеты - похоже, это был хор пьяных кентавров. "Выпьем, братцы, и взбрыкнем, выпьем-побушуем, - я старался запомнить слова и мелодию, чтобы Александра повеселить. - Сыты-пьяны, в пляс пойдем, песни загорланим. Бей в ладоши веселей – скачут пусть повыше. Бей копытом посильней - вздрогнут склоны Иды. Водопады-камнепады загрохочут, прошумят, а дриады и наяды к нам на праздник прибегут". Веселый мотивчик, но все это я уже прежде слышал не раз. Что-то не рождаются в наши дни Аристофаны, Пиндары, Еврипиды и Анакреонты, сколь их не корми.

- Олух беотийский! - орал наставник на кого-то. - Что за "тряты", какие "бутупаты"? Язык распух? Смерти моей хочешь? Дри-а-ды! Повторяй!

И красный до ушей паренек старательно выводил прозрачным родниковым голосом: "А триаты и наяты..." Незваные зрители хохотали, подбадривали хорошенького мальчишку, а в злющего наставника кидались огрызками.

* * *

Эги - сердце Македонии, которое спрятали в ларце, зарыли в горе, а сами ушли жить на новое веселое место, и лежит оно осень и зиму в тишине, как зерно в земле, а по весне шумно и буйно накатывает на него мир, и все кругом закипает, бурлит, льется через край. На площадях не протолкнуться; маленький город, куда на праздник съехалось полмира, не вмещает огромную ярмарку, и она перетекает за стены чуть не до Галиакмона. Местные жители бродят среди тысяч приезжих, оглушенные и растерянные, как заблудившиеся дети в диком лесу, слушают столичные новости, рот открыв, задавая множество нелепых вопросов, глазеют на ионийцев и сирийцев, на дерзких афинян, суровых спартанцев, разряженных коринфян, на ионийцев в длинных одеяниях и сирийцев с крашенными бородами, набираются впечатлений и рассказов на весь год до следующего праздника.

Иные показывают, что их ничем не удивишь. "Говорят, сам Дидим из Милета приплыл, чтобы сыграть Дионису на авлосе... А на кой? Будто у нас славных музыкантов нет. У нас такой хор собрали - не стыдно и на Делос к Аполлону послать. Слышал бы ты нашего школьного учителя, чисто соловей, а у меня сосед, как выпьет, как за лиру схватится, с других улиц слушать прибегают, голос у него поразительный, вроде как бык ревет, только очень уж красиво, до печенок продирает"... Говорили с гордостью и тревогой: на этот праздник денег ушло больше, чем на прошлую войну, Афины, небось, на весь свой флот меньше тратят, значит, новая война скоро, пора пустые карманы набивать.

Среди базарной чепухи и вздорных слухов одна новость меня встревожила: говорили, ночью на статую Филиппа обрушилось дерево. Статуя осталась неповрежденной, и даже с пьедестала не упала, только слегка покосилась, и все быстро выправили, но я сразу представил, как линкесты разносят сейчас по всем углам весть о дурном предзнаменовании, улыбаясь во всю пасть, и наверняка у кого-то из них острый топорик за поясом. Деревья просто так в тихую ночь не валятся.

Уже потянулись первые процессии к храму Диониса в горах. Это местные идут, со своими козами, голубями в корзинках, мехами с вином и сладкими пирожками, принаряженные, чопорные, настороженные - перед чужаками выламываться не пристало. Так уж повелось - им своего праздника хотелось, а в царской процессии им таких почетных мест не достанется. А после жертвоприношений - скорей назад: кому праздник, а кому - работа, на Дионисиях местные зарабатывали больше, чем за остальной год.

И вот - гордое шествие под огромным, из буйволиной кожи сделанным фаллосом (а раскрашен-то как искусно - словно живой). Скромные девушки из лучших эгейских семей - нарядные, гордые, как кобылицы, головы подняты, глаза опущены, щеки горят от великой чести - несли корзины с цветами, сушеными фигами, сморщенными медовыми яблочками и подсохшими гранатами, лучшие городские мужи (и Сострат впереди всех) несли священные хлеба и меха с вином. За ними - эфебы, краса и гордость Эг - что ж, некоторые и в нашей палестре неплохо смотрелись бы. Я приосанился, поправил красный плащ оруженосца и получил в ответ несколько завистливых и злобных взглядов. Они несли старинную деревянную статую бородатого Диониса в разноцветном одеянии, вытканном местными мастерицами. Гимны самые древние поют: «Шумного славить начну Диониса, венчанного хмелем, многохвалимого сына Кронида и славной Семелы»... Один громче всех выводил пропойным басом, прочие подстраивались под него. Древний лик Загрея казался печальным, как его не подкрашивай, борозды на щеках, точно от слез.

Я бродил среди этого пьянящего многолюдья, останавливался послушать софистов, гадателей и прорицателей, смотрел на ученых козочек и танцующих обезьянок с печальными старческими лицами, на пестроодетых гетер с тяжелыми от благовоний волосами, как они, нарядные, оживленные, бесцеремонные, кидают жаркие взгляды и хватают проходящих мужей за локоть. Какой-то сладкоглазый афинянин подарил мне венок из фиалок, другой, со смешным беотийским говорком, угостил вином и пирожками, третий хватал за руки и умолял прийти к нему на пир нынче ввечеру, я со всеми шутил и смеялся, но нигде не задерживался, не запоминал ни лиц, ни имен, толпа закручивала в водовороте.

Поэт читал о Дионисе-младенце, о жадных руках и оскаленных ртах титанов в крови божественного младенца, он восклицал «тайный, неистовый, неизреченный, чистый, крылатый!» Думаю, и он тоже орфиков слушал. К ним многие тянулись за надеждой и утешением.

Оратор красиво говорил о том, что когда собираются на общий праздник эллины с разных концов ойкумены, мы вспоминаем про наше общее родство, забываем о ссорах и разногласиях. Риторы стояли вокруг: одни запоминали изящные обороты, другие критиковали неудачные созвучия, третьи насмехались - мол, Никодим долго язык в параситах оттачивал, всю риторику превозмог, чтобы колбасу со стола стянуть, поучи-ка нас, дружок, поучи...

А потом я засмотрелся на фокусников: они забавляли народ исчезающими под кубками камешками, протыкали язык и щеки железными гвоздями, вытаскивали из бород у зрителей монетки и воробьев и глотали огонь. Один положил в кавсию яйцо, уселся сверху, поквохтал курицей, а когда встал, из шляпы выскочила здоровенная лягушка. Смуглый и бритый чужак в странном наряде («Египтянин, - говорили, - из-за моря, вишь, к нам приплыл, народ позабавить») лил в подставленные чаши то воду, то вино из одного кувшина. Это казалось таинственным чудом, на него смотрели с восхищенным трепетом - уж не один ли из свиты самого Бромия от своих отбился и к нам заглянул? «Нет ли здесь кощунства?» - вопросил кто-то угрюмый, но его тычками оттеснили прочь, никому не хотелось с этим разбираться - Абраксас! Лей вино во славу Диониса!

Акробаты вертели сальто, жонглировали шишками, факелами и ножами, запрыгивали друг другу на плечи - один, другой, третий, а на самый верх вскарабкался ловкий, как хорек, мальчишка, сорвал венок с головы и подбросил в воздух, крича: «Вакх, эвоэ!». Мим с накладным брюхом и огромным членом изображал кого-то хорошо знакомого хохочущей толпе. Кривлялись два карлика, один в уродливой маске духа, а второй в женской одежде, раздувал щеки, играя на флейте и ловко приплясывал. Заезжие актеры в причудливых масках и полосатых тарентинках отплясывали что-то столь лихое, что вся толпа вокруг раскачивалась и подпрыгивала вместе с ними, хлопала в ладоши, а потом все положили руки друг другу на плечи и пошли хороводом, приплясывая, притопывая, так что земля гудела, и я, одной рукой обняв стражника-скифа, другой - толстогубого фиванца, в котором я безошибочно признал вора по всем повадкам, плясал и пел и хохотал, запрокинув голову.
Вот растянули канат между деревьями и появился канатоходец в пестрых тряпках, пробует канат ногой, как воду в море, шагнул скользящим осторожным шагом, и вдруг пробежался до середины, остановился между небом и землей, взмахнул руками, как крыльями, вот улетит или упадет!.. но он держался на эфемерной грани между полетом и падением, да еще и танцевал, яркий, как зимородок. И мне туда сразу захотелось, вдвоем бы сплясали, а все смотрели бы снизу, восхищались и ужасались.


Процессии

Трубы хрипят, стонут, звенят - зовут Диониса, его ликующий расцвет.

И двинулись - из дворцовых ворот мимо смуглых бронзовых богов на Священной дороге, вниз, в город.

Впереди важно идет хорошенький румяный мальчик с кадильницей и жрецы Диониса в золотых венка - седой и пугающе странный человек без возраста с сумасшедшими взором, шатается под тяжестью золотых блях на длинном хитоне, бледнокожий, истощенный и трясущийся, как раб в каменоломне, и его цветущий сын, румяный, кудлатый и крепкий; бок о бок они шли, человек и тень человека, поглядывая друг на друга, и каждый видел свое отражение: один - каким он был прежде, другой - каким станет. Мальчишки в ланьих шкурках, храмовые служки, сироты и подкидыши, немилосердно дудели в сиринги, колотили в тимпаны и скакали козлами.

О Дионис быколикий, блаженный, в огне порожденный,
Вакх Бассарей, о Вакх вдохновенный, гремящий;
В радость тебе и кровь, и мечи, и святые менады,
Тирс твой подобен копью, о гневный, у всех ты в почете —
Ныне гряди, о плясун, о блаженный, всеобщая радость!

И вот он, Дионис, на расписном корабле-колеснице, в вышитом красно-черном хитоне до пят - тревожные цвета погребального костра, золото и серебро вышивки посверкивает искрами. Плющевым венком увенчанный, в одной руке - зеленеющий побегами посох, в другой - виноградная лоза. Девушки бросают цветы, старушки - сладкие пирожки ему в колесницу, а я смотрю жадно, ищу в торжественном лике милости и прощения, и вдруг сквозь бессмертный облик божества проступает знакомое надменное лицо Александра Молосса. Ну конечно, я же знал, просто не хотел знать. Неважно. Безумие плачущих авлосов и бешеный рокот тимпанов: расступитесь, место богу! Он приближается, хмельной, благой, грозный! К богу Вакху взываем: эвоэ!

За Дионисовым кораблем - царь, родня царская и мой Александр в пурпурном плаще, расшитом золотыми пчелами, рыкающий лев на фибуле (я сам ее застегивал, палец уколол, хорошо, что кровь на пурпуре не видна). На его круглом полудетскоом лице - вострг, маленький рот приоткрыт: он как ребенок, которому чудеса показывают - встревожен и восхищен, и хочет, чтобы это никогда не кончалось. Ну и охрана рядом оружная, хоть копья увиты плющом, а поверх доспехов цветочные гирлянды.

Женщин ведет Олимпиада, в длинном пеплосе, в тяжелых золотых украшениях, царица с головы до пят, исступленно-сдержанная, с раздувающимися ноздрями, глаза грозно горят - одержима божеством, сама почти богиня; в руках несет двух больших черных полозов, легко несет, как цветы, а они судорожно и гибко извиваются, с угрозой поднимают желтоглазые головы с красноватыми щечками, тревожно осматриваются вокруг, узкими язычками воздух пробуют, стягивают петли на ее голых предплечьях, захлестывают запястья поверх браслетов - тускло блестит золото из-под тугих медленных колец, Я чую запах змеи - резкий, гадостный, неживой. Радуйся, змеями увенчанный бог, радуйся, Лиэй, освобождающий от оков! Мималлоны хватают медяниц, подносят к оскаленным ртам, раздирают их зубами, кровь течет по подбородку, брызгает на одежды. Мужчины отшатываются, толпа захлебывается криками и всхлипами ужаса. Какова у змей кровь на вкус? Милости твоей просим, Флойос, разрывающий, оплодотворяющий, дарующий жизнь! Невнятные гортанные восклицания, смех, от которого кровь в жилах стынет, тела исступленно выгибаются, груди обращены к небу, головы запрокинуты - пьют солнечный свет, как неразбавленное вино, рты окровавленные, зубы острые...

А следом - девы, гордые, как кобылицы, с трепетом и вызовом идут в длинных хитонах, на головах короба со свежими цветами (запах, запах до головокружения! и цветы, и чистая кожа...), у других в руках священные предметы и сосуды, прикрытые вышитыми платками, венки, соль в большой серебряной солонке в виде храма... Тут и царевны: Киннана-амазонка, похожая на переряженного парня, хорошенькая Фессалоника, совсем еще малышка, и Клеопатра, которая смущала меня кровным сходством с Александром - пышные каштановые волосы, румяные щеки, диковатый мечтательный взгляд... Следом - бледноглазая и нескладная пока дочь Пармениона, зато одета богаче всех и держится царицей, старшие дочки Антипатра - маленькие, усатенькие, спокойные, дружные меж собой, простые и приятные на вид. Дети в белоснежных, отстиранных ослиной мочой хитонах несут игрушки младенцу Дионису - золотые яблоки, волчки, коленчатые куклы, раскрашенные лошадки на колесиках, маленькие колесницы и триеры.

Мы едем верхом: чем больше коней и колесниц, тем богаче город, тем пышнее праздник. Фараон, тоже нарядный, в цветах и бубенцах, приплясывает и фыркает - слишком много чужих вокруг, надо, значит, посердиться, пошалить и покрасоваться. Мы одеты сатирами, у меня оленья шкура вокруг бедер (норовит сползти еще ниже), конский хвост прицеплен, цветочная гирлянда на шее да венок на голове из белых фиалок, пьянею от их аромата, сладостного, отравного... А лицо я мелом выбелил и сам себя испугался, когда увидел отражение в тазу; испугался и очаровался: я и не я, может, такое лицо у меня мертвого будет, и чужое и свое. А другие намазались винными дрожжами, иные - в масках, завывают из-под них, как духи.

Александр, когда на меня во дворцовом дворе наткнулся, остолбенел, а потом сказал:

- Ты мне нравишься с этим хвостом и... - он повертел пальцами, не находя слов. - Я имею в виду, что одежды у тебя совсем мало и ты выглядишь замечательно. Только лицо... Как будто ты с той стороны за свежей кровью явился.

Он провел пальцем по моей щеке, смазывая мел.

- Хорошо, что ты не в маске. Не люблю я маски, как-то это тревожно и нечестно.
- А Герода в женской палле, видел? Выламывается там, аппетит людям портит.
- Видел. Неправильно это. В эти дни одеваться в женское должны настоящие мужи, ну вот как Геракл у Деяниры. А Герод и так всегда бабой был под своим хитониском.

Глухие мерные удары тимпанов в такт сердцу, и флейта по ним как кистью выводит что-то слепяще белое, нежное, томительное... Разгоняются быстрее, рваный ритм - и сердце за ним вскачь несется, голова кружится, пот течет, и вот, как с цепи сорвались - грохот, лавина, камнепад, резкие звонкие вскрики кимвалов, сухой рассыпчатый треск кроталонов, дрожь и трепет... И вдруг (верно, к какому-то алтарю подошли) процессия стала останавливаться, спешились - и задохнулись трубачи, замолк рокот тимпанов, оборванный последний звук сиринги повис в воздухе, и тишине зазвучал вдруг чистый и торжественный голос - знаменитый мелосец .. запевает гимн.

Я зову Диониса, неистовым «эвоэ!» чтимого,
Перворожденного, дважды и трижды рожденного, дикого
Вакха-царя, несказанного, тайного, с видом изменчивым,
С оком быка, плющеносца, рогатого, чистого, доброго,
Рвущего мясо сырое, Арею подобного, винного,
В ризе из трав, Эвбулея, трехлетнего, мудростью щедрого,
Бога бессмертного, Зевсом рожденного и Персефоною.
Голос услышь мой, блаженный, и будь ко мне ласков и милостив –
Ты, и твои восприемницы, чьи подпоясаны пеплосы. (перевод Garsia)

Среди праздничного многолюдья, не знаю, как, я выхватывал лица Линкестов. Вот старик Аэроп, Силен, опухший, обрюзгший, с распущенными похотливыми губами, с тусклым взглядом, по-сократовски умный, по-лесному опасный. Он едет на осле, как и положено, смеется, вино, смешанное со слюной течет по подбородку. А вдруг поднял руку, оглянувшись, опустил резко, точно в атаку людей посылает. А вот - Александр Линкест, дешевая копия Диониса - в длинном раззолоченном одеянии, плющевой венок из золота. Ничего в нем нет - ни зла, ни добра, и никогда не было... Обижен, небось, что вместо него Молосс в божественной колеснице едет, но виду не кажет. Ручной линкест, среди них есть ручные и дикие, Александр и Аминта - ручные, Аэроп, Аррабей, Геромен, Неоптолем - дикие.

Вдруг задрожал, хотя солнце палило - какой-то сквозняк в душе, муторное беспокойство. День, другой - и взрывы хохота сменятся ревом нападающих, предсмертным хрипом и проклятиями из разорванных ртов.

Филипп спокоен и празднует, и Александр с небрежной безмятежной улыбкой машет всем рукой, и никто не беспокоится, а ведь сам Дионис бежал от титанов, как затравленный зверь, и не смог спастись от погони - разодрали его в клочья, кровь по всей земле, по небу, давленные виноградные гроздья, багряный закат...

Вот они, наши титаны, шепелявый, свинячий и вяленый - Аррабей в древнем шлеме из кабаньих клыков, Геромен в львиной шкуре,, Александр Линкест в золоте... Ручной до первой крови. Я подумал - а ведь его царем будут ставить, случись что с Филиппом и его семьей.

А если подойти к нему в толпе? Мимо скользнуть и одно только неприметное движение, один удар тонким лезвием под лопатку... Словно рыбка выпрыгнула из воды и ушла на глубину. Он сразу и не поймет - так, кольнуло что-то, пройдет еще несколько шагов, потом споткнется, удивление на морде, и осядет в пыль, его окружит родня и слуги, станут в чувство приводить, по щекам хлопать, водой брызгать, кровь не сразу разглядят на его цветном платье, и я уже буду далеко. Мне кажется, он и боли-то чувствовать не способен; убить его - как бревно расколоть.

Я повертел эту мысль и так, и эдак, несколько раз повторил в уме то движение (без замаха, быстро и точно) и отбросил в сторону - ножа у меня не было, если я к Линкестам прибьюсь, на меня сразу обратят внимание, и когда Александр сказал: не лезь, он, наверно, и убийство вероятного претендента на престол имел в виду.

Когда встали у следующего алтаря я пробрался к ним поближе. Вот Геромен в львиной шкуре, злой, как черт, смотрит так на всех, что умел бы взглядом убивать - никто бы из процессии не уцелел, так и повалились бы все дохлыми чурками на землю... говорит что-то, а кому - не видно, нижняя челюсть так и щелкает, будто мясо в клочья рвет... Я так и тянулся к нему с коня, весь превратившись в ухо, - нет, ни словечка не разобрать, слишком шумно вокруг, чец-то тимпан прямо над моим плечом грохочет. И не разглядеть, кто там с ним - Неоптолем, Ванея? Только кусок плаща и черную тень на земле видел, и вдруг - уже нет никого с Героменом;-я головой заверте, обмирая от ужаса: что если эта тень сейчас приближается к Александру - мимо скользнуть, и одно только неприметное движение, один точный удар без замаха... На пурпуре кровь тоже не видна.

Послал Фараона вперед, хрен с ним, что проклятий на свою голову наслушался со всех сторон, зато почти прямо к Александру пробился, вот он - безмятежный, опьяненный музыкой, взгляд над всеми парит, ничего не видит, он с Дионисом сейчас - не здесь... А враги-то вот они, на земле, рядом, пока он душой в облаках.

Мужчины в женской одежде широко расставляют ноги, упирают руки в бока... Что за женщин они изображают? Боятся, что получится слишком хорошо? Вымазанные мелом лица духов, мертвые и смеющиеся, с красными провалами ртов, черными провалами глаз... Чья-то белая рука с темными бороздками пота по мелу, тянется ко мне - отбрасываю; кто-то другой хватает за волосы и целует в губы, я яростно кручу головой, потом по запаху понимаю, что это отец. Мне кажется, он и впрямь с ума сошел, не на время, а навсегда. Кто-то уронил корзину со змеями, и они растекаются пёстрыми струями из-под ног, женщины бросаются их ловить, орут укушенные, другие хохочут...

Что за праздник! Извелся я весь, но тут Александр заметил меня и улыбнулся, и повел головой, мол, давай за мной, и какая-то мучительная нота пронзила слух, мелодия взвилась и меня за собой потащила, как река - и я вдруг почувствовал обжигающее прикосновение Диониса, меня тоже с земли сорвало, и уже не люди вокруг, а менады и сатиры, не всадники, а кентавры, и голова Орфея плывет по Галиакмону, поет синими губами так самозабвенно, так сладко, и голова Пенфея парит над толпой на шесте, да не одна - три головы, и лики их меняются - то это лица Филиппа, Олимпиады и Александра, и волосы дыбом встают от ужаса, то Аэропа, Аррабея и Геромена, и мне снова весело и нестрашно. Все вокруг кипело угрозой и бесстрашной радостью даже перед лицом смерти. Эвоэ, Загрей, Бромий, Лиэй! освободитель, спасающий от забот, утешитель в печали, грозный, сладостный, растерзанный и воскресший...

Я выхватил мех из рук соседа, отхлебнул яркого, так, что почти утонул, но когда выплыл, все вокруг неслось в праздничном хороводе: флейтисты с подвязанными ремнем щеками выдувают разноцветные пузыри, кувыркаются мимы с привязанными фаллосами, выпуская струи вина вместо спермы, певцы дифирамбов в роскошных одеждах превращаются в слова и голоса, плясуньи с тимпанами и кимвалами рассыпаются звонкими сверкающими брызгами, звонкий хор мальчишек вспархивает к жаворонкам под облака, качаются ветви в руках - масличные и пальмовые, еловые и сосновые, дубовые и тисовые - лес шумит, буря по верхушкам, поступь бога деревья клонит до земли. Восславим Диониса! Дарующий благо, приди, Иакх!
Качается огромный фаллос над головами, плывет, как корабль многовесельный, по теплым волнам, в пене облаков чайки вскрикивают, как женщины в объятиях, земля дрожит в любовном исступлении, и люди - не люди уже, текучи и изменчивы, как вода; мужчины обращаются в женщин и груди их текут молоком, у старух вздуваются животы и они, не переставая петь и приплясывать, рожают крепеньких младенцев в подставленные подолы девственниц... Волчьи головы на плечах, лисьи, собачьи, львиные, оленьи, пардовы, рысьи, шевелят ушами, топорщат усы, скалят зубы, хвосты метут по земле...

Снова я ищу Линкестов взглядом и вижу четыре головы: жабью, кабанью, рысью и ослиную. Александр Линкест длинными серыми ушами прядает, траву задумчиво жует, тупые желтые зубы и розовые десны открываются в заунывном икающем крике; у Аррабея щетина дыбом, желтые клыки разодрали рот, длинное хрюкающее рыло; у Геромена морда в рыжей шерсти с пестринами, кисточки на ушах, с кошачьим бешеным визгом он закогтил цыпленка и сожрал с перьями, урча и мяукая. У Аэропа голова распухшая, как у утопленника, исчерна зеленая и в бурых бородавках, с разодранным до ушей ртом и выпученными глазами, белое брюхо торчит из-под задранного хитона, коротенькие лапки с перепонками. Открыл пасть (а там - зубы человеческие, только их втрое больше) и как выстрелит длиннющим языком в сторону Филиппа и Александра - прямо над толпой стеганул, чуть не достал, вместо них голову какого-то телохранителя слизал, как и не было.

Равно причудливые и омерзительные, смешные и жуткие, узнаваемые и нечеловечески чужие... Я проморгался - знал, что мне все это чудится, всё - морок Дионисов, так и Агава приняла сына за оленя... А они, должно быть, видят себя богами, вот как я вижу Александра - с солнцем в волосах, ветром в движениях, его запрокинутое в небо, освещенное изнутри лицо с расширенными глазами, из которых хлещет душа...

Бледные, ужасноликие, огненноглазые духи выходят из могил, присоединяются к нашему комосу и кружатся вместе с людьми - мир открыт для них, открыты двери, сквозь которые к нам поднимаются подземные боги. И этот странный шум в ушах - то ли волны, то ли гул голосов, то ли чье-то дыхание. Дионис приближается, властный, царственный, неодолимый, зовущий за собой. В горы, в горы!

И я, оглушенный вином, пою и выплясываю, вскочив на ноги на спине Фараона, и Фараон пляшет и поет подо мной, и душа бабочкой вылетает из тела, чтобы встретиться с собой настоящей в беспредельной синеве. Земля и небо, жизнь и смерть меняются местами, границы пали, концы исчезли, связи оборваны, узлы развязаны - свобода и безумие воцаряются в мире, безмерность и бессмертие...

Жертвоприношения

Танцующие менады и дельфины, корабль, увитый плющом и жертвенные быки, виноградная лоза и смерть Орфея... Я рассматривал новый фриз храма Диониса в Горах, дивился красоте сияющего мрамора и думал: что это за странные головы с крыльями бабочки или пчелы? Души умерших, должно быть... Умрем и полетим.

Народ тихонько, без толкотни, заходит в храм поглазеть на барельефы на стенах целлы, золотые и серебряные статуэтки, искусно отлитые фигурные чаши, мраморные блюда и краснофигурные килики, расписанные лучшими афинскими мастерами, на золотые венки, ожерелья, пояса, сосуды для возлияний и треножники, на парадное оружие и разукрашенные бычьи черепа-букрании с вызолоченными рогами и венками. Вслух читают имена дарителей, восхищаются и подшучивают над слишком богатыми и слишком бедными приношениями. А из полутьмы целлы сияет юный Дионис в падающем сверху луче.

А перед храмом жертвенные столы ломились от приношений; тут было все - от простого печенья в виде кривеньких толстоногих быков и козлов до золотых сосудов и статуй. Во всем жажда первенства - кто больше жертвует богам, кого внимательней слушают на агоре, кто держит больше прихлебателей и поклонников, чьи колесницы резвей. Такие схватки у алтарей! Завистливые искоса да исподлобья бешеные взгляды, когда ты козла привел, а сосед быка тащит с цветочной гирляндой на рогах. Иные, правда, нарочно прибедняются, но это не в духе времени. У алтаря - старинный деревянный Дионис с длинной кудрявой бородой; вид у него усталый - поутру местные уже обнесли его вокруг города, пашен и виноградников.
А сейчас все готово для царских жертвоприношений: на древнем каменном алтаре возжигают благовония, несут воду из священного источника, смешивают с вином в серебряном кратере на столике на львиных лапах. Стоны и восклицания труб, плач и пение флейт - это быков ведут. Чтимый бык (аксиос таурос), идущий впереди, - воистину божественной красоты и мощи; ни единого изъяна в нем нет; черная шерсть лоснится, золотые рога сияют, точно солнце на себе несут, страшные мускулы ходят под кожей, ноздри трепещут, чуют кровь. Но он не гневен, не испуган - своей волей кротко идет под топор. Доброе знамение! И дым высоко идет.

Мелосец Дидим запевает дифирамб: "Когда божественные луга пестрых цветов у тенистой рощи..." Молодой жрец в звенящей от золотых пластин одежде поднимает чашу и с молитвой совершает возлияние чистым вином. Темная струя льется на белый камень. Сперва вино, потом кровь.

Рядом стояла жрица, словно бронзовая статуя с безупречной фигурой, смуглая, почти черная, тоже вся в украшениях - височные кольца, серьги, ожерелья, браслеты. Не шевельнулась ни разу, даже не вздохнула, ни одна складка на покрывале не дрогнула, колечко не брякнуло, пока очередь не дошла до нее - тогда поднялись тяжелые веки, страшно сверкнули огромные глаза, и она закричала низким чистым голосом, как женщина в родах: «Он идет!».

Быка медленно ведут к алтарю. Голос певца еще дрожит серебряной паутиной в воздухе, когда, неприметный жрец, человек-тень, седой и изможденный, подкрался к быку, как убийца. Черный двойной топор кажется слишком тяжел для его старческих рук, но удар неприметен и точен - бык падает на колени, взмах ножа - и кровь хлещет на землю. Как этот густой горячий цвет по глазам ударил!

Споро заработали ножи, сдирая шкуру, обнажая слой жира в кровавых подтеках - будто разворачивали карту неведомой страны с багровыми реками среди бело-желтых холмов. Старый жрец склонился над печенью, всмотрелся, пошептал что-то сыну и тот возгласил: "Печень без изъянов, доли равные! Все знаменует благо, ничто не предвещает зла!" А старик облизывал окровавленные пальцы с тихой улыбкой, глядя в пустоту.

Народ радостно закричал. Мималлоны сорвались с места в вакхическом плясе, вымазав лица кровью; алтарные плясуны кувыркались, изгибались и прыгали, пока не падали на землю в изнеможении, их сменяли нежные девы с расширенными в экстазе глазами, с движеньями сдержанно-неловкими, как у новорожденных жеребят, танец их раскрывался медленно, как цветок.

Часть мяса и внутренностей быка обернули жиром и торжественно сожгли на жертвеннике. Жрец дал знак - и пошла работа! Один вяжет, другой держит нож, третий воскуривает, четвертый возливает... Одного за другим подводят быков к алтарю: вызолоченные или увитые плющом рога, цветочные гирлянды на крутых шеях... Их осматривали - у жертвы не должно быть изъянов, бык кивал головой, соглашаясь умереть во славу Диониса, - и удар молота, сверкание ножа, безумные глаза, тоскливое мычание, отчаянный рев... Трубачи надрывались, флейтисты раздували щеки, кимвалы гремели, заглушая предсмертные стоны. Один, второй, третий - всего было двести пятьдесят быков от царя и благотворителей. Реки крови.
Благовонный дым из множества курильниц - ладан и мирра, шафран и корица; ароматическое масло льют в огонь, подкладывают душистые травы, масло трещит на огне, искры летят, но все равно остро чувствуется вонь паленой шерсти, жженных костей, и головокружительно странный, будоражащий запах свежей крови окутывает все липкой пеленой.

Меня замутило, зашатало. Это я в отца пошел: помню, лет семь назад он руку распорол: весь цвет стек с лица в один миг, губы посинели, и, слабо взмахнув руками, он вдруг стал валиться на землю; Линкей тогда успел его подхватить, а я замер в ужасе, думая, что Аполлон насмерть поразил отца стрелой - за что? почему? и как мне теперь жить без него? А месяцем позже, я и сам брякнулся в обморок, когда поранилась моя собака. Алекто жалобно визжала и умоляюще била хвостом, я встал перед ней на колени перевязать лапу, смотрел, как кровь пропитывает белую ткань, яркое пятно расплывается все шире и заливает мне глаза; красный мир закрутился смерчем, и меня утянуло в пустоту, - маленький опыт небытия, мгновенной, но обратимой смерти. Очнулся я оттого, что Алекто, поскуливая, лизала мне щеки, и все вернулось назад - жизнь и краски мира, и стыд, что я обмер, вишь, как утка в грозу.

Смешной порок для воина по рождению, призванию и воспитанию. Слава Гераклу, ни в бою, ни в драке такое со мной не случается, всматриваться-внюхиваться некогда, а то бы хоть и вообще не жить. А в остальном - просто надо знать, чего ждать от себя, и быть готовым. Чуя, что зазвенело в ушах и свет в глазах потемнел, я принялся драть себя за уши немилосердно, под носом себе надавил так, что слезы брызнули - и в голове малость прояснилась. Я смотрел в небо, где кружили вороны и ястребы, слетевшиеся на кровь, и жадно дышал, ловя свежий ветер.

Жрецы умело свежевали тушу и разделывали мясо; раздавали куски сперва лучшим гражданам, а потом и всем подряд. Весь город тут был - многие целый год ждали случая наесться до отвала. Оборачивают мясо в лопухи и капустные листья, радостно несут домой. Поутру - жалобы Керберу на боль в пустых кишках, ввечеру - икота, пердеж, хрюканье перекормленной свиньи и прочие безобразия сытости.

Загорелись костры. Пока жарится мясо и готовят пир, собираются новые шествия: одни - обойти город, другие - на виноградники, третьи - в горы и леса для тайных обрядов.

Я увидел отца в процессии орфиков. Сперва гимн пели: «Дерзайте, мисты, господа спасенного: нам из трудов страстных взойдет спасение". А потом стали выкрикивать уж совсем безумное, дергая головами, чтобы быстрее войти в божественное исступление: "Мир - вражда, истина - ложь, свет - тьма, жизнь - свет!"

Отец, с исступленным белым лицом, шатался, как опоенный; он нес чашу с кровью и брызгал ею вокруг. Так обезумевший Дионис обходил моря и землю, ища избавления. Да нет же! Темное несмешанное вино это было... отчего я решил, что кровь? Он хохотал, запрокинув голову, кричал в небо: "Тело - гробница, душа - бабочка, падение - полет!" А я смотрел на него и чувствовал: что-то рвется в нем, решается, меняется необратимо. Вспомнил, как он говорил о таинствах: "Выворачивают тебя наизнанку и бросают в бесконечность, по другую сторону всего, и больше не понимаешь мир, который только что покинул". Каким он вернётся поутру? Узнаем ли мы друг друга?

Тем временем началось застолье и состязания - кто больше выпьет, кто быстрее осушит Гераклов кубок. "Чтобы в жилах кровь не выдохлась - добавим к ней яркого вина!" Царь махнул рукой, резкий и чистый звук трубы - все схватились за чаши, и пошла потеха.

Анаксарх, который сидел неподалеку рядом с Аристотелем, с чашей в руках возгласил: "Нам судьба путей не открывает: ни наукой, ни хитростью ее не купишь тайн. Сообрази ж и веселись". (Еврипид) Философы, блюдя разум незамутненным во славу Аполлона, в винопитии умеренны, а вот поэты и драматурги - слуги Диониса и пьют как сатиры.

Победителям в состязании выпивох сам царь вручал подарки - кому мех лучшего вина, кому свиную ногу, кому красивую посуду. Большинство тех победителей на ногах уже стоять не могли, их болельщики с боков поддерживали, а те шатались, мычали и пытались сдержать рвоту - не каждому удавалось.

По фессалийскому, прижившемуся у нас обычаю пускали чаши по кругу. Царь ходил среди празднующих, сыпал зерно на головы. Все звали его по имени, кричали «Филипп! Филипп! Иди сюда, выпей с нами» - дионисийское равенство, пир на весь мир.

Некоторые устраивались пировать прямо здесь, у святилища. Разгорались костры, пар от жареного мяса поднимался к небу. Из корзин раздавали хлеб, не только ячменный, но и пшеничный, замотанные рабы разливали вино, подносили соусы, оливковое масло и уксус, торговцы продавали сыр, колбасу, маковые пирожки и медовые крендельки. Запах шафрана и цветов, чеснока и мяса. И меха с вином повсюду.

Одни удобно улеглись на покрывалах и подушках, иногда с парой гетер в обнимку, и свои рабы наливали им вино и подавали мясо на узорчатых блюдах, но большинство устраивалось прямо на голой земле, жарили мясо на углях и тут же ели, сидя на корточках, закусывая луком и чесноком. Пробиваются к столам, работая локтями, бросаются на мясо со страстью истомленного любовника, рвут колбасные круги, рубят ножами твердый сыр с тмином, впиваются зубами в пышные калачи.

Старикашка, который всем рассказывал, что у него больной желудок и кишки, так что он может только за других радоваться на этом празднике, сел на корточки перед костром и всей тощей грудью вдыхал запах бычьей ноги,чтобы хоть им насытится, с тоской провожал каждый кусок, отправляющийся в чужие рты. Кто-то крикнул: "Да пожри ты хоть раз во славу Диониса! Кишки тебя простят". И он, разволновавшись, как ребенок, взял с ножа маленький кусочек мяса и принялся сосать его с наслаждением. Шамкал беззубым ртом: "Хорошшшо! Пригорело лишь шамую малошть"...

Оглушенные вином пели сперва дифирамбы нестройными голосами, потом скабрезные песенки, приставали к гетерам: "Вот красотка, а можно тебя поприжать?", а потом петь бросили и в пляс пошли под бешеный треск кроталонов и бряцанье кимвалов. Плясали до упаду, вертелись в хороводах козлоногие сатиры, менады в небридах, духи, вставшие из могил, и я тоже плясал, люблю это дело, и как тут бога не почтить, Ведущего Хороводы?

Ванея вдруг запел старую афинскую сколию со своим жестким иллирийским акцентом - про Гармодия и Аристогитона и убийство тирана. И все вокруг были так пьяны, что подхватили, только Филипп смотрел на певцов, прищурившись и жестко усмехаясь.

Какой-то бродяга (я в нем безошибочно опознал матерого вора по Лабракову образцу) сидел посреди поляны, ноги калачиком подвернув, обдирал с прутика куски жареного мяса и жрал оливки из большой миски, выплевывая веточки укропа, рассуждал вслух: мол, на царском столе, должно быть, павлины и фазаны и маринованный копаидский угорь, и винцо-то непростое, а с крупинками амбры, шафрана и корицы - "на вес серебра такое вино". Он, не в пример остальным, был трезв, и, когда пошел валкой походочкой к толпившимся вокруг мимов зевакам, видно было - человек работает.

Мимы разыгрывают драку афинян из-за Филократова мира - Дрочила-Демосфен и Громыхало-Эсхин мутузят друг друга под азартные крики народа, а сам Филократ тем временем уползает в кусты, а актер в одноглазой маске, виртуозно передразнивающий хромоту и осанку Филиппа, ворует у них мешки с надписью Эвбея, Византий, Перинф.

- Кто у нас Царь сатиров? Кто такой длиннорукий, сильномогучий, всё загребущий, всех побивающий, баб не пропускающий? - звучно вопрошал статный актер, изображающий Эсхина. - Кто у нас самый длинный язык в Элладе?

И зрители орали хором:

- Филипп!

- Кто у нас самый длинный хер в Элладе?

Все хохотали впокат и дружно орали ответ. Царь сатиров принялся вытягивать из-под хитона помянутый хер, пядь за пядью, до колен, до земли, в два шага длиной, в пять, аккуратно сворачивал его кольцами на сгибе локтя, отсчитывая витки, как канатчик.

- Да удавиться ему на своем хере, - орал Дрочила а маске Демосфена. - За что ему такое богатство, когда у достойных афинских граждан между ног и горохового стручка не сыщешь?

И царь сатиров забрасывал петлю из своего непомерного фаллоса на шею, но, передумав, разгонял афинян, хлеща их хреном, как бичом.

Филипп хохотал до слез, народ помирал, надрывая животики, Александр смеялся, густо краснея - он не любил похабщины, но тут удержаться было трудно. Доброе старое македонское веселье: Дрочила с перепугу навалил большую вонючую кучу посреди поляны, отчего зрители прянули назад, заткнув носы, а Громыхало вывозил его в той куче мордой. Людям нравилось.

Ближе к концу представления, когда зрители по традиции должны надавать царю тумаков и сбросить его в речку, телохранители заслонили Филиппа, а тех, кто все же пытался к нему пробиться, вежливо, но непреклонно отталкивали копьями и с широкими ухмылками указывали на актера: "Вон ваш Филипп, его и бейте". Одежду бедняги разодрали на клочки, самого отколошматили и бросили в ручей; он вопил - вода-то ледяная.

Я снова подобрался поближе к линкестам. Их взгляды все время скрещивались на Филиппе и Александре: охотятся, выслеживают, выцеливают... Навострив уши, услышал, как Геромен сказал: "Будет им жертвоприношение", а Аэроп, отсмеявшись серебристым смехом-ручейком, ткнул пальцем в актера, который все пытался затолкать свой длиннющий член под хитон: "Нашелся ведь тот, кто и Крона оскопил". С ними был какой-то афинянин, и он хохотал напоказ, когда царю сатиров на сцене доставалось пинка, кричал: "Так его, бей сильней!"

Выламывались шуты, народ веселили, мимы изображали что-то уж совсем непотребное, дрались, размахивая огромными фаллосами, заскакивали друг на друга, как бык на корову. Шутливые поединки похабников и перебранки - кто кого крепче и заковыристей обругает. Разлетались в черепки пустые амфоры. А я всё плясал, пока Александр не подошел ко мне и не взял меня за руку.

@темы: Александр, Новая книжка

---

На списки погибших смотреть страшно. Трое детишек из одной семьи, а родителей в списке нет - каково им там, несчастным?
Детки из одного класса сельской школы:



Зверята из контактного зоопарка.

Тут прям за день до трагедии стишок в ленте был:

Андрей Анпилов
24 марта в 22:49 ·

На пригорке, на припёке
От весенней теплоты
Вдруг на маленькие ноги
Встали первые цветы.

Этот в беленьком платочке,
У того лиловый глаз
Подморгнул в зелёной почке,
Вылез, глянул и погас.

Посреди коричневатой
И свалявшейся травы
В небо выбрались ребята,
Не жалея головы.

Меж песчинок продавились,
Глины, тьмы, кусочков льда
Детским садом заявились,
Вы туда, а мы сюда.

Каждый чистенький, умытый,
Весь с иголочки одет,
Как подземный, ввысь пролитый
В небо северное свет.

Кулачками потрясая,
Шляпкой, складками плаща,
Каждый лезет, воскресая,
Торжествуя и пища.

24.3.18

---

баю-баюшки-баю
не ложися на краю
а вообще давай ложись
че я лезу в твою жизнь

@темы: Картинки, Стихи

---

Разное

Если я влезаю в интернет и начинаю радостно забрасывать всех комментариями – значит, я с утра неплохо поработал и меня попустило. Если работа не идет, я мрачный и вроде как епитимью на себя накладываю, в соцсети захожу с черного входа, стою в уголке, а потом срываюсь с места и убегаю, в надежде все же что-нибудь полезное сделать, или - пропадай моя телега – остервенело раскладываю пасьянсы, чтобы уж окончательно почувствовать себя ничтожным омерзительным червем.

В последние дни мне внезапно пишется, боюсь спугнуть.

* * *
Задумался вдруг, как ко мне относятся люди в интернете. Вообще я в жизни этим не заморачиваюсь - бесполезно, ничего не понять. Но вдруг чет обеспокоился. Я-то себя считаю вежливым и безобидным, но легко могу себе представить, что кажусь кому-то убогим придурком или снобом или наглым и навязчивым или гнусным притворой (я сам всегда считал, что похож одновременно на Фалалея и Фому Опискина из "Села Степанчикова", ну не так чтоб вылитый, но свои способы манипуляций и некоего внутреннего идиотизма узнаю у этих персов), особенно меня пугает такая штука: вдруг кого-то от меня прям тошнит, но он терпит из вежливости, а когда видит мой комментарий стискивает зубы и закатывает глаза. Легко могу себе представить - я небрежничаю в записях, в каментах неуклюж и скучен. Я это пишу не для того, чтобы меня разубеждали и утешали, а вот просто подумалось, что никогда не узнаешь: в интернет-общении и так много недопонимания, а уж тонкости чужого восприятия вообще наглухо закрыты и если человек прямо не напишет - нипочем не догадаешься.

Ну ладно, это так, весенним ветром принесло, иногда вспыхивают странные фобии на пару секунд.

+++
Опять натолкнулся на спор о феминитивах. Аргументы их сторонников: мол, все феминитивы сперва смотрятся непривычно, а постепенно это все усваивается языком.
Так вот, опоздали они. Если бы феминитивы насильственно ввнли декретом в 1918 году, они, может быть, к нынешнему времени уже и стали бы привычными, но в реале уже давно языком усвоены формы типа "она - хороший редактор, она - известный профессор, она - опытний бухгалтер". Это давно стало естественным, потому что тут никакого насилия над языком нет - испокон веков говорили: "он - законченная сволочь, он - воплощенная доброта, он - подлая тварь, он - полная бестолочь, она - хороший человек, она - верный друг".

Легко и естественно феминитивы образуются от слов с суффиксами - летчик-летчица, футболист-футболистка, оценщик - оценщица, но и тут, на мой взгляд, надеяться не на что. В языке идет обратный процесс - тенденция избавления от феминитивов. Язык настолько глубоко принял формы типа "она - наш директор", что уже чаще говорят: "она - хороший поэт, летчик, учитель, начальник", вместо "поэтесса, учительница, летчица, начальница". Если пол человека понятен из определений и местоимений, то феминитив воспринимается как избыточный.

Может быть, феминитивы останутся в просторечии. Чем чаще будет звучать "она - писатель", тем пренебрежительнее будет "писательница". Суффикс для образования женского рода уже воспринимается как ненужный, поэтому ему интуитивно придаются другие оттенки - сниженные, неуважительные или какие-то еще. Например: "она - мой друг" (имеется в виду дружба), "она - его подружка" (имеется в виду несерьезная интимная связь), и даже до недавних пор достойное и уважительное слово "подруга" - внезапно стало принимать иронический или оскорбительный оттенок.

Чет сомневаюсь я, что феминистски смогут переломить эту стихийную тенденцию избавления от феминитивов. Вне их круга "авторка" уже звучит как диагноз.

* * *

Неожиданно прям заворожил украинский язык в стихотворении Кабанова.

Пам’ятай, як тане сніг та останній дзвін трамваю,
пахне м’ятою доріг, я тебе не пам’ятаю,
де зім’ятий мій бузок, де мій крим без курултаю,
тане білий, мов танок, я тебе не пам'ятаю.
Мироточить сніг війни, мертвий сніг бахчисараю,
кавуни лежать в труні, я тебе не пам'ятаю,
де акація цвіте – їй підспівує джамала,
депортація – не те, іншого, на жаль, замало.
Спи, кохана крижана, переходить ніч на чвари,
де обличчя схоже на медіатор для гітари,
сходить місяць, наче я - чорний маятник хитаю,
ти – поразка нічия, я тебе не пам'ятаю.

Конечно, я перевел его кое-как с гугл-переводчиком, но это неважно - меня само звучание загипнотизировало.



СОЛОМЕННЫЕ ПСЫ, США, 1971, Сэм Пекинпа – 8/10
Классика кино. И правда – фильм очень хороший, римейк и рядом не стоял. Как кто-то в отзывах написал – «гениальная сцена изнасилования». Звучит дико, но так и есть – очень тонко все, жутко, сложно. Ничего равного по глубине на эту тему я в кино не вспомню. Вообще мне жену было жальче всех – она такая молодая, живая, настоящая, так хочет любви и боится боли. Она для меня совершенно затмила героя Дастина Хоффмана, мне он вообще героем не кажется – в нем изначально некая фашистская холодность есть и властность, и поначалу он ведет себя, как трус, а вовсе не из-за излишней мягкости, нет в нем ее, но потом прорывает, да, наверно, у каждого есть такой предел, когда лучше сдохнуть, чем отступить. И как классно проработаны характеры злодеев, все разные и все как-то по-особому мертвенно отвратительны. Великолепный пример, что может сделать хороший режиссер с банальнейшим сюжетом.

@темы: О кино, Жизнь, Стихи, Цитаты

---

Жалобы и веселая смесь из интернета

Весна у меня началась со странной болезни. Я смотрел в интернете размягчение мозга, но это не оно, хотя по ощущениям похоже.

Табак английский, сюртук французский, из Аргентины сапоги.
Коньяк голландский, характер блядский, в мозгах - ни проблеска, ни зги.

Прям детство вспоминал - глюки звуковые и зрительные, головокружение, тошнота (экзистенциальная и буквальная), бессонница перемежающаяся с летаргией, зомби в зеркале, хожу на четвереньках, глюки отгоняю, думать не могу, писать не могу, от компьютера тошнит (буквально), по нескольку дней даже на выключенный экран без тошноты смотреть не мог. Но у меня с детства наработаны интуитивные способы борьбы с собственной шизой. Помню, как я в 17 лет, чтобы справиться с психозом купил себе собственноручно юлу и пирамидку и дома, как накатит, запускал юлу, меланхолично ее разглядывал, собирал пирамидку раза три подряд, и вроде отпускало. В общем, смысл в том, чтобы делать какие-то простецкие вещи, где мозги не надобны, желательно что-то детское и невинное, а не трахаться и водку квасить. В общем, в этот раз меня Чарская спасла. Читать я мог, только что-то чрезвычайно глупое, и она пошла как по маслу. Прочел я, кажется, все, и отвалившись от очередной сиротки-гимназистки, в результате пришел в себя.

Вообще, человек ко всему привыкает. Вот я тут фильмы про призраков смотрел - и думал, что даже не волновался бы по их поводу, если бы они ко мне вселились, пожимал бы плечами, как ежик в тумане: мол, псих какой-то, и дальше бы своими делами занимался. Что касается призраков и глюков, я фаталист. К чему суету разводить или стараться понять? Ну поет кто-то из-под подушки веселым хором что-то пионерское, ну из унитаза кто-то вякнет - и хрен с ними, пока кусаться не начали. Ну вижу, что за плечом кто-то ходит, хотя там кроме герани и батареи ни хрена нет, обернулся - он спрятался, вот и славно, наверно, показалось. Ну цапнул меня кто-то из-под стола за пятку (а Чиж на коленях спит), заглянул под стол - никого, слава Богу, что не крыса, и дальше читаю про шалуний с добрым сердцем и гимназические экзамены по географии.

Смесь из интернета:

Я попытаюсь определить крайние случаи очень злого и очень доброго человека. Злой человек подобен раковой клетке. Для него характерна гордыня, тяжёлое как свинец чувство собственного достоинства, распухшее от духовной водянки представление о собственных правах и значимости. Добрый человек подобен пушинке, он не просто знает (как я сейчас знаю), а чувствует своё ничтожество перед Богом и не связан своей собственной персоной. Добрый человек способен быть счастливым не присваивая, переживать эстетическое наслаждение от созерцания красивой женщины (при том, что сам является женщиной заурядной внешности, или мужчиной нетоварного вида, которому "не светит"), восхищаться чужим умом, причём человека близкого, а значит конкурента. Злой человек несчастен по обратной причине, если добрый человек растворён в мире, то злой крайне сосредоточен на себе и в этом смысле ограничен, для злого любая не своя победа - поражение. Злой человек очень тяжело умирает, если не мгновенно, то для него характерен панический страх смерти, переживание своего ухода как величайшей трагедии, вроде вымирания динозавров. Его оскорбляет, если кто-то из близких и приближённых занят ещё чем-то, кроме переживания этой трагедии. Добрый человек отходит легко, а иногда радостно, переживает как воспримет новость старый родственник со слабым сердцем, что не успел доделать важное дело, не узнает чем закончился любимый сериал. Но всё равно спокойно "у вас тут интересно и здорово, но там куда я ухожу ещё интереснее, я готов".

ivanov-petrov.livejournal.com/2113289.html?thre...

* * *
Легенда о рождении Александра

Персидская легенда: Дарий II победил македонского царя Филиппа и взял себе его красавицу дочь, но провел с ней только одну ночь, потому что у нее плохо пахло изо рта. Она вернулась в Македонию и вернула свежесть дыханию, жуя скандикс - в честь этого она и назвала сына Сикандар.

* * *

Сергей Круглов:
В послесловии к одной из книг Айрис Мердок, в старой книге, в старом послесловии, перечел:
"Мердок четко различает понятия воображения и фантазирования - не в пользу второго. Воображение - в ее интерпретации - это творчески усиленное внимание к окружающей реальности и ближнему своему, суверенность которого надо уважать и беречь. Что же касается фантазирования, то в нем заключена высокомерная претензия на "подгонку" действительности под наши представления о ней. Своевольное навязчивое фантазирование на темы реальности и уводит человека в лабиринты миражей и заблуждений, порой - трагических и преступных, чаще всего - смехотворных и жалких".
Так и живем.

* * *
Сергей Круглов о молитвенном правиле (мне прям очень подошло):

Я думаю, оптимальный вариант - это те молитвы из утреннего и вечернего правила, которые не повторяют одна другую и наиболее тебе близки + одна-две кафизмы (или хотя бы одна слава) утром и одна-две главы из Библии вечером - по порядку. Можно и больше. конечно, но одна - в обязательном порядке. По субботам-воскресениям - каноны к святому причащению и Новый Завет (тоже по порядку).

* * *
Таня Зэ:
Все-таки узбекский язык и гугл-переводчик - это божественно. Вот вроде бы обычная речь президента:

"Из министра губернатор заставил меня понять, что мое тело было лидером старика. Хаос каравана, караван каравана каравана, был вандализмом, драгоценностями для жизни. Рыболовное озеро 150 лодок, около 200 кустов. На самом деле лидер не думал, что он слишком стар или слишком молод. Это время, когда мы были в мире, у нас хватит смелости кричать, проклятие. Маросим, как молодой, так и старый, не смог убежать. Медсестра ничего не говорила о ней, но это была все ее ... Она родилась 20 кг откормочных собак на ее мокрой кровати, телевизор, подделка, невыносимая".

А вот как объясняет смысл речи живой человек-переводчик с Одзолика: "Президент, говоря о том, что сегодня он создал для узбекских чиновников «невиданные в истории блага, включая роскошные дома, автомобили и другие материальные ценности», заявляет о необходимости упорядочения проведения свадебных торжеств, которые, с его слов, являются одной из причин коррупции в стране".

* * *
Слово «тульпа» действительно тибетское, и оно в самом деле имеет важное значение в тибетском буддизме. Вот только не такое. «Тульпам» западных любителей больше всего соответствует тибетский «йидам» – божество-покровитель. Там есть практики, в ходе которых нужно воображать йидама настолько ярко, чтобы иметь возможность беседовать с ним и получать от него благословения. Однако адепт вовсе не создает йидама силой своего ума. Представляемые им образы – лишь призрачная форма, в которую должно сойти настоящее божество. Фактически, йидам – что-то вроде чудотворной иконы, которую буддист должен написать и освятить в собственном уме. Это классическая тантрическая практика. В Индии встречаются и более экзотические ее варианты – там, например, требуется визуализировать отдельное божество в каждой чакре. ...А что же такое, собственно, тульпа? Это проекция, частное воплощение, которое посылает в земной мир божество, будда или бодхисатва. Сами они, естественно, не могут воплотиться в прямом смысле – они пребывают в своей блаженной реальности. Но вот их проекции активно действуют в обусловленном мире, помогая людям. Таково высшее проявление небесного милосердия.

anairos.livejournal.com/75192.html

* * *
А если ночью внезапно выйти в сад за чабрецом и тем удивить сову, то она говорит "О_о". Кстати, очень сильное впечатление производит, когда ты в саду совершенно один, кроме круга света от фонарика ничего не видишь, и тут тебе в ухо произносят "О_о".
catta.livejournal.com/160368.html

* * *
Андрей Юркин‎:
Американский физик Роберт Вуд прослыл любителем острых ощущений и экспериментов. Как-то раз он решил поставить на себе рискованный опыт — испытать действие наркотика.
Раздобыв опиум и накурившись этого чудо-зелья, он вскоре впал в забытье. Когда же сознание вновь вернулось, он вспомнил, что, находясь в одурманенном состоянии, напал на какую-то чрезвычайно глубокую и важную научную идею, но на какую именно — начисто вылетело из головы.
Тогда Вуд решил повторить опыт в надежде, что ему посчастливится вновь обрести ускользнувшую мысль. И действительно, как только начало сказываться наркотическое действие опиума, забытая мысль не замедлила возникнуть в уме ученого. Чувствуя, что сознание вот-вот покинет его, Вуд сумел в последний момент сконцентрировать волю, записать идею на бумажке и впал в беспамятство.
Очнувшись, он с ликованием подумал об удачном исходе столь трудного и опасного опыта и, дрожа от нетерпения, поспешно развернул бумажку с драгоценной записью. На ней он прочел : «Банан велик, а кожура еще больше».

* * *

Galina Gavrilenko: В Санкт-Петербурге приостановлены работы по возведению здания театра на 11 линии Васильевского острова. На участке нашли останки шерстистого носорога — млекопитающего, исчезнувшего примерно 8—14 тысяч лет назад. Сотрудники театра уже дали носорогу прозвище Йося. «Потому что он, в отличие от Бродского, пришел умирать на Васильевский остров» (с) ВСЕ ПРАВИЛЬНО СДЕЛАЛ

* * *

"А помогите найти фильм, смотрел в детстве на видеокассете. Там богатая женщина живет в большом доме одна, и как-то раз вызывает водопроводчика, тот приходит и с хозяйкой заигрывает, а садовник в окно подглядывает. Дальше досмотреть не смог - родители вернулись, кассету на место надо было положить, чтоб не заругали. Помню, что фильм на немецком языке был. Хотелось бы узнать, чем там дело кончилось" (с)

* * *

Какъ ни хочется иногда до предѣла унизить и подавить собесѣдника (для чего четкая, изысканная, богатая рѣчь подходит куда лучше, чем грубости и сѣтевой жаргонъ), вовремя вспоминаешь о вѣжливости и терпимости и переходишь на матъ.

@темы: И на луну не голоси, Все было прекрасно и ничуть не больно

---

Кино и книжки за март

Давно ничего не писал и теперь прям с трудом разбираюсь. Ладно, пока для порядку про кино и книжки (кино приличное смотрел, а книжки барахляные)

Про кино:

73. ПРИНЕСИТЕ МНЕ ГОЛОВУ АЛЬФРЕДО ГАРСИА, реж. Сэм Пекинпа, США-Мексика, 1974 - 7/10
Хороший меланхоличный фильм, про то, как пианист хочет срубить легких денег (богач обещает миллион за голову злодея обесчестившего его дочь, а подружка пианиста знает, что он недавно погиб, и надо всего лишь отрубить башку мертвецу и доставить по назначению). Мексиканские песни подружки, В общем, это адское роад-муви по прекрасной нищей Мексике с гниющей головой рядом на сиденье. На этом пути он теряет любимую подружку, убивает всех, кто пытается помешать, говорит с головой, подкладывает льда в мешок, понимает, что может получить раз в сто больше без посредников. Прибывает к заказчику,икогда тот крестит своего незаконного внучка, счастливый дедушка. но миллион отдает. Пианисту уже миллион особо не нужен, так что он устраивает там бойню, и собирается везти голову назад в могилу, но пеоны, возмущенные, что он испортил им праздник, убивают пианиста. Это все как-то завораживает, душевное кино.

74. ГЛУБОКОВОДНЫЙ ГОРИЗОНТ - 4/10
Про аварию на буровой платформе. Я задумался: а вот каково выжившим и родственникам погибших на это смотреть? С одной стороны, фильм посвящен их памяти, с другой - чтобы наварить бабла на смерти. Непонятно. Ну тк, обычный фильм-катастрофа с морем огня.

75. НОЧЬ НАПРОТИВ, реж. Рауль Руис, Чили, 2012 - 9/10
Про старика, у которого реальность путается с воспоминаниями о детстве, фантазиями и снами. "Катышки времени". Чудесный фильм, сам, как сон, там Бетховен и Джон Сильвер, и все в теплых тонах заходящего солнца. И старость у него такая, в закатных лучах, в игре воображения. Он ждет человека, который придет его убить. Руис - один из моих любимых режиссеров, он добрый и у него одного, кажется, фантазии ближе к снам, чем к сказкам, они очень личные, меланхолично-светлые. И никаких концов у сюжетов. Среди тех режиссеров, кто постоянно использует тему снов и воображения (Дель Торо, Малик, не говоря уж про ужасного Нолана), он у меня безоговорочно на первом месте.

76. ПЛАВУЧИЕ ТРАВЫ, Япония, 1959 - 7/10
Такой японский неореализм. Хороший фильм про неудачливых актеров театра кабуки. Очень европейский. Даже не знаю, почему меня это не цепляет. То ли слишком наивно, то ли слишком сентиментально. Подчеркнуто "простая история".

77. ОХОТНИК ЗА РАЗУМОМ, сериал, США, 2017 – 6/10
По книжке, которая мне понравилась, о создании поведенческого отдела в ФБР, о психологических портретах маньяков и т.д. Ничего, неторопливо, интересно. Главный герой, правда, какой-то деревянный.
Сериал медленный, подчеркнуто не кровавый, не особо динамичный, и характеры неэффектные - обычный молодой честолюбец, ослабленный вариант Шерлока, и пожилой агент с семейными проблемами и одинокая холодная дама-ученый, и это тоже свежо показалось, потому что яркость характеров (каждый со своей придурью, все все более эксцентричные) тоже уже становится штампом и банальностью. главный герой неприятный, но сама тема интересна, и приятно даже смотреть такую псевдо-скукотень, потому что все же не только вспарываемые животы и перерезанные глотки могут быть интересны. И подчеркнутая неяркость происходящего придает ему особое обаяние. Неплохо.

78. ЧИСТИЛЬЩИК - 5/10
Ничего, обычное кинцо, но неплохое. Про мужика, который квартиры после убийств чистит.

79. МРАЧНЫЕ ТЕНИ, реж. Тим Бертон, - 4/10
Что за удовольствие Джонни Деппу играть в таком барахле, такие тупые роли?

80. СОБСТВЕННОСТЬ ДЬЯВОЛА – 6/10
Старый душевный сентиментальный фильм про ирландского террориста в Америке. Там молоденький Бред Питт и Харрисон Форд.

81. ОХОТНИК ЗА ГОЛОВАМИ – 6/10
Хороший детективчик, легкий, правда, главный герой не вызывает симпатии, редкий гаденыш, собачку убил, гад (поэтому меня бесит, что он вышел из всего этого весь в шоколаде).

82. СТАЛЬНАЯ БАБОЧКА – 5/10
Про беспризорную девочку, которая ловит с ментами маньяка, а потом никому не нужна. Средне.

83. ПРИЧАСТИЕ, реж. Бергман – 6/10
Сейчас я Бергмана разлюбил. Про потерю веры и любви.

84. НЕЛЮБИМЫЙ, минисериал, реж. Говорухин – 5/10
Фигня, но смотрится легко, особенно, когда параллельно такую же глупую книжку читаю.

85. АБСОЛЮТНОЕ ЗЛО – 4/10
Чет я не понял посыла. Все герои ведут себя неестественно и нелогично. Если негр - демон-искуситель, почему его грохнули без проблем и почему никто раньше как-то сопротивляться ему не мог. То его никто не видит, то его все видят. Я был уверен, что в луже, никого не окажется. Если киллер, посланный к ГГ - на фиг он убил всех остальных? С какой стати герой вежливо приглашает к себе домой массового убийцу, чтобы потом орать: ты их не тронешь и все такое. Чего он добивался от героя? Чтобы он озверел? Чет результат не впечатляющий. Зачем все это было вообще?

86. УБЕЙ МЕНЯ ТРИЖДЫ – 6/10
Бодренько, забавно.

87. ОПАСНЫЕ ПАССАЖИРЫ ПОЕЗДА 123 - 5/10
Вроде приличный боевичок про захват заложников, но скучновато.

88. МЯСНИК, реж. Клод Шаброль, 1969 – 8/10
Отличный фильм про маньяка, влюбленного в отстраненную учительницу, его и жаль, и мороз по коже от него. Огромная тень Достоевского над французским здравомыслием и практичностью.

89. ВИОЛЕТТА НОЗЬЕР, 1978, реж. Клод Шаброль – 7,5/10
С молоденькой, еле узнаваемой Изабель Юппер про известную 18-летнюю преступницу-гарсонне, которая ради денег на развлечения отравила родителей. Лживая девчонка, воровала у родителей деньги на развлечения, подрабатывала проституцией, чтобы содержать любовника, заразилась сифилисом, обвинила в этом родителей, мол, сифилис наследственный, а она девственница, дважды пыталась убить родителей, давала им яд под видом лекарства от сифилиса, во второй раз почти удачно, отец умер, а мать выжила. В общем, типичная психопатка. Ее современники странно воодушевились этой историей, стихи ей посвящали, целую книгу з
В кино отец к ней все лапы тянет, мать прячет письма от любовника, Виолетта знает, что он ее настоящий отец, шантажирует его. Деньги отдает своему любовнику, а у того потребности большие: "Я к тебе привязалась, как привязываются животные".
В реале вряд ли был какой-либо инцест, иначе с чего бы отцу в ее девственность и что сифилис наследственный? Барышня всегда врала как дышала и просто пыталась отвертеться от гильотины. В результате ей это и удалось, хотя никто в инцест тогда не поверил, кроме сюрреалистов. Родители были, кажется, вполне нормальные, снисходительные, доверчивые, собирали дочке приданое и всё такое. А она их стыдилась - недостаточно богатые, немодные, а девке, как и многим, хотелось веселиться и врать, какая она крутая, модель у Пакена и все дела. Полно таких.
Она отсидела лет десять, потом жила с матерью какое-то время, вышла замуж, родила пятерых детей и вела образцовую добродетельную жизнь. Видимо, неглупа была.
В фильме все тоньше, двойственно, сомнительно, нерешенно, даже на инцест одни намеки, ничто не договаривается до конца. Хороший фильм, и Юппер завораживающе таинственная, непроницаемый звереныш.

90. ИЗ ДОМА, , Франция, 2012, Франсуа Озон – 7/10
Учитель читает сочинение одного из учеников (вуайеристское, тот подглядывает за семьей одноклассника) и находит там проблески таланта. Парень пишет по странице каждый день, учитель с женой увлеченно читают каждый день и ждут продолжения - как пацан вползает в чужой дом, заглядывается на мать (а одноклассник - на него). Учитель дает литературные советы, а парень начинает им ловко манипулировать - если тот хочет читать прлдолжение. Потом дело заходит далеко - парень представляет секс с матерью, самоубийство одноклассника... Учитель пытается все прекратить, перестает читать. Парень придумыаает разные финалы своего романа. Заканчивает ту историю и припирается к жене учителя. Учителя увольняют, жена его спит с мальчишкой и бьет учителя по голове "Путешествием на край ночи" Селина, они расходятся. В результате бомжевптый учитель остается на подхвате у ученика, чтобы дальше чттать его вуайеристские истории.
Интересная композиция, Озон переводит кино в текст. Занятное кино.

91. ТЕНИ, Македония, 2007, Милчо Манчевский. - 7/10
Очень приятный фильм, с чудесными пейзажами, красивым героем. Про призраков и близость сумасшествия. Молодой врач после аварии начинает видеть призраков - то старушку в его доме, говорящую на древнем диалекте, то соседа с ребенком на руках, оставляющего кровавые следы, то милую девушку с синяками на шее. Все это в очень приятном стиле, призраки - обычные люди, без черных губ и меловой бледности, от этого еще больше завораживающе. К герою призрачный волк в гости ходит. Вообще - почти идиллия, волшебная природа, маленькие города, живописные дома. Призраки не страшные, скорее, трогательные, ничем не хуже живых, только печальные. И любовная история с призраком душевная. Сюжет банальнейший, но из этого сделано чудесное, обаятельное, доброе кино, не страшное, а эмоциональное.

92. ЗА БРОДОМ, Италия-Германия, 2013, Лоренцо Бьянкини - 5/10
Медленное, медитативное кино про зоолога в лесу. Брошенная каменная разрушенная деревенька, отрезанность от мира, черно-белые съемки диких животных, чье-то невидимое присутствие. Похоже на "Ведьму из Блэо", но еще что-то от того итальянского фильма про замок тамплиеров по атмосфере. Я бы предпочел, чтобы было больше второго, к "Ведьме" я холоден. Хороший фильм для любителей, но не в моем вкусе. По описанию должно было зайти, но не зашло, пожалуй. Почему - не пойму, должно быть на меня какие-то другие изобразительные средства действуют. Актер какой-то безликий. Может, со звуком надо было лучше поработать? Но здесь есть очарование деталей, всякие мелочи в брошенных домах и чудесные пейзажи.

93. МЕРТВЕННО-БЛЕДНЫЙ, 2011, Франция, Бустильо и Мори – 5/10
Красиво и с фантазией все сделали, оператор прекрасный, детали интересные. Чаепитие чучел с оскаленными мордаии, балерина в белоснежной пачке с окровавленным ртом. Сюжет, кончно, дебильный (маньячка, вампиры, каких-то личинок вживляют в людей, призрак матери-самоубийцы, балет как садистское занятие, переселение душ в другие тела, и финал - надо только порвать рот старушке, так, чтобы череп пополам, и ты летаешь, как розовый пони) но это все пустяки. Красиво зато и с настроением, и абсурд происходящего тоже веселит.



Про книжки: (зацените, какое барахло я читаю)

ЖОЭЛЬ ДИККЕР. ПРАВДА О ДЕЛЕ ГАРРИ КВЕБЕРТА
Очень противный главный герой, молодой писатель, тупая девка-жертва, которую подают как ангела небесного и самую яркую звезду на небосклоне (в реале - обычный хомячок знаменитости). Невозможно такой картон читать. До каких-то сюжетных наворотов не добрался, может, они там и будут, не знаю, бросил.

32. АГАТА КРИСТИ. УБИЙСТВО ПО АЛФАВИТУ. Старая книжка, еще с Гастингсом
33. ИВАН ОЧЕНКОВ. ВЗГЛЯД ВАСИЛИСКА
Симпатичная альтернативка без попаданцев про Русско-японскую.
34. DANIEL EASTERMAN. DAY OF WRATH
Приятный политический триллер, но слабее других, которые я читал - жаль, что про Ирландию, а не про Восток. Многовато всего намешано
35. БУДОГСКАЯ. ПОВЕСТЬ О РЫЖЕЙ ДЕВОЧКЕ
Увидел тут у Джейка детскую книжку, которую раньше не читал. Мило, но мало. Злой отец-жандарм. Детская любовь, гимназия.
Ну и понеслось, пошел Чарскую читать.
36. ЛИДИЯ ЧАРСКАЯ. СЧАСТЛИВЧИК
Чет представляю, как во время революции этому Счастливчику его бедные приятели припоминают и выезд, на котором его в школу возили, и обеды, которыми с ними делился.
37. ЧАРСКАЯ. БЕЛЫЕ ПЕЛЕРИНЫ
С ужасом ждал, что Чарская непременно заморит эту румяную южаночку в петербургском институте. У нее это быстро, княжну Джаваху уже заморила, больно уж ей нравится, когда за гробом идет герой-генерал с поседевшей от горя головой и безумно рыдает над могилой единственной дочери. А здесь дедушка-генерал, герой русско-турецкой. Думаю, конец девке. Прям посреди книжки писать в дайри хотел, спросить, может, кто читал - помрет девка от чахотки или как. Удержался. И вот, как и ожидалось, девочка слегла в горячке, дед рыдает, денщик рыдает, злодейки рыдают и раскаиваются, девочка мечется в бреду. Но выздоровела, слава Богу. Вот бы и с Джавахой так.
38. ЧАРСКАЯ. ТРИНАДЦАТАЯ
Опять про шаловливую шумную деваху - для придания ей должной кротости Чарская ее сперва в болоте топила, потом с крыши сбросила, потом голову проломила, но в живых, правда, оставила.
39. ЧАРСКАЯ. ГИМНАЗИСТКИ
40. ЧАРСКАЯ. ВЕЧЕРНИЕ РАССКАЗЫ
41. КУРИЛКИН. СЫН ЛЕКАРЯ
Безыскусная книжка про войну с эльфами, но ничего пошла, не раздражает.
42. МАЗИН. УТРО СУДНОГО ДНЯ
Тема мне как-то не очень, но в целом, мило.
43-44. БУШКОВ. ПИРАНЬЯ ПРОТИВ ВОРОВ - 1, 2

@темы: О книгах, О кино

---

Интересно, что они решат. Тут, на мой взгляд, некий рубеж, куда пойдет мир в ближайшем будущем.

13.03.2018 в 23:12

Пишет  Шано:

13.03.2018 в 22:33

Пишет  Нари:

zen.yandex.ru/media/id/5a95b23f256d5c111c2b7753...

Чтение книг может вызвать депрессию, заявляют студенты западных вузов. И поэтому книги должны быть снабжены комментариями, предупреждающими читателя об опасности. Социолог Фрэнк Фурди (Frank Furedi) отмечает, что с требованием снабдить учебную литературу предупреждениями о возможном вреде выступают студенты из разных стран и университетов.

При этом речь идет не о том, чтобы признать опасными какие-нибудь странные произведения малоизвестных авторов. Нет, студенты заявляют о том, что снабжать предупреждения нужно классические произведения вроде романа Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Великий Гэтсби». Почему?

Потому что чтение может спровоцировать болезненные переживания. Фрэнк Фурди – английский социолог, заслуженный профессор социологии в Кентском университете, автор многих научных работ. По его словам, поведение студентов, которые требуют защитить их от книг, является прецедентом.

В статье «Книги опасны» («Books are dangerous») он анализирует ситуацию, как ученый - проводит экскурс в историю, как в разные исторические эпохи разные исторические деятели и группы выступали за введение книжной цензуры. «Мои университетские коллеги сообщают, что впервые в своей карьере сталкиваются с ситуацией, когда некоторые из студентов просят о праве отказаться от чтения текстов, которые они считают оскорбительными или травмирующими», - пишет Фурди.

По его словам, уникальность ситуации в том, что раньше появлению новых направлений в книжной отрасли противились патерналисты, представители разных религиозных групп. Это были люди, которые считали, что новые веяния разрушают нравственные устои общества. Сейчас за ограничения выступают сами читатели, и не по отношению к новым жанрам, а по отношению к классической литературе.

Обосновываются эти ограничения не нормами общества, а собственными субъективными переживаниями и состояниями. Английский социолог называет поведение молодых читателей инфантильным. Но что стоит за инфантилизацией молодежи, и к каким последствиям она может привести?

Студенты считают себя вправе отказаться от знакомства с классической литературой, если чтение вызывает дискомфорт. Очевидно, что если следовать этой логике, то «фильтровать» необходимо не только тексты, но и картины, фильмы, скульптуру, музыку – всю тысячелетнюю человеческую культуру.

Получается, что заявка от молодежи (вернее, какой-то части западной молодежи) в том, чтобы обучение было комфортным, чтобы знакомство с произведениями культуры не причиняло душевных страданий. Но что тогда останется от культуры?

Виктор Франкл – знаменитый австрийский психолог и психиатр, многие работы которого посвящены изучению психологических состояний людей, находящихся в поисках смысла жизни. Франкл указывает на то, что распространенный в западном обществе культ поклонения успеху связан со стремлением избегать негативных переживаний.

При этом человек склонен переоценивать значимость собственных негативных и позитивных эмоций (студент, который отказывается читать книгу, столкнувшись с неприятным эпизодом – прекрасный пример подобной неадекватно раздутой оценки).

Франкл утверждает, что негативные эмоции имеют огромное значение, потому что страдание способно вызывать преобразующее духовное напряжение. «Мы мужаем и растем в страданиях, они делают нас богаче и сильнее», - пишет австрийский психолог.

Как указывает Франкл, попытка огородить себя от негативных переживаний наносит огромный ущерб внутреннему развитию человека: «Духовная анестезия может привести к смерти духовной. Постоянно подавляя действительно значимые эмоциональные импульсы из-за того, что они могут вызвать отрицательные переживания, человек в итоге убивает свою внутреннюю жизнь».

Справедливо ли сказанное по отношению к культуре? Еще как! Освободить культуру от всего, что может вызывать сложные переживания, значит оскопить ее – оставить от нее форму без содержания. Оскопленная культура потеряет свою главную ценность, как источника духовного развития человека.

Особенно катастрофичными будут последствия для самой молодежи, которую попросту отсекают от возможности взрослеть и формировать мировоззрение.

Сергей Трубников, РВС

Тут, на мой взгляд, должно быть как с физкультурой. Справка от врача, что у тебя сломан позвоночник и ты не можешь кувыркаться, а если нет - пшел на фиг, если не сдал зачет. Душу надо тренировать, как и тело, и сострадание необходимо, как мышечная боль, иначе вырастешь убогим придурком.

Если слишком нежный, чтобы прочесть Лолиту или Ромео и Джульетту - значит, профнепригоден, как хирург с гемофобией. Иди в Макдональдс чизбургеры продавать, только не думай про нищасных цыплят. Как-то так.

А историки? Тут ваще нервы железобетонные нужны. Или проще всю историю переписать, пустить цветочки по каемочке, рассказать лавстори с Евой Браун (без финала) и Жозефиной (до развода) - и будет с них, сердечки, блестки, чмоки.

То, что эти фиялки настаивают на своем праве жить в стране розовых пони и не знать, о том что в мире происходят ужасные вещи, - опасная штука. Правда обычно неприглядна. Прекрасный повод для власти скрывать всю неприятную информацию. Вышел кто-то с плакатиком: "Сауды забрасывают камнями женщин и казнят геев", а его в кутузку - он травмировал кучу проходящих мимо фиялок, у них депрессия, они теперь кушать не могут. Под это дело можно кучу фиялок безнаказанно зачморить, а когда они жаловаться придут: "Замолчите, вы нас травмируете своими ужасными историями".

@темы: Я такой нежный, нах мне это показывают?, Если дело дойдет до виселицы, пусть на ней болтаются все

---

Заглянул тут в шкаф, где у меня хранятся старые черновики, искал одну тетрадку, но не нашел, зато обнаружил другую - блин, оказывается, я когда-то фэнтези писал вот в таком стиле:

"Шесть кос сестры моей. Они щедры, как виноградная лоза, они льнут и вьются, причудливо переплетаясь с алыми лентами. Так было шесть лет назад.

Первая отрезанная коса Мунчи обвилась вокруг руки Тайгон-Арранта, нашего отца, когда мы хоронили его тело под хрустальными плитами большого зала. Я вижу сквозь хрусталь - он празднично наряжен. Черная лента на его запястье - коса Мунчи, алая на шее - след от серпа палача.

В венок была вплетена вторая коса моей сестры, опущена вместе с венком в светлые воды Тангузели, где сгинуло тело нашей матери, веселой Ливейны, которая не принимала подарков от врагов и потому отказалась от жизни. Имя озера означает «Синяя тишь», имя матери - «Крик орлицы». Коса Мунчи навек сплела тишину и крик.

Третью косу, оскверненную прикосновением врага, Мунча бросила в огонь.

Четвертая стала звонкой тетивой моего лука, сделанного в мятежном Тирле.

Пятая стала опорой для зимних плетистых роз на галерее, соединяющей наши покои. Я помню, как в прошлом году, в Дни Лунной Пыли, разразилась страшная гроза без дождя и снега. Молнии освещали пустой замерзший сад и можно было разглядеть даже иней на колючках колоквинта. Лишь мы, бросившись друг к другу, одни оставались невидимы, скрытые снежным цветением на воздушном мостике высоко над землей.

Шестая коса на моей груди, она хранит меня от зла и греет сердце в стужу.

Как прекрасны короткие волосы моей сестры, как легки! Словно черные кудри ашнача, который выезжает на путь правой войны, вооруженный черной саблей и свободой бесстрашной души."

Чет думаю, может, мне фрирайтом что-то вроде этого писать, в полном отрыве от реальности, истории, законов природы и прочей фигни, выдумывая все с самого начала, и не заморачиваясь сюжетом - куда вынесет, туда и вынесет.

@темы: Можно сделайт отлишни шушель

---

Увел из ФБ:

"Барышня в разговоре не должна упоминать про черта, акушерок, любовников, бородавки, кислую капусту, грибы, редьку, колбасу, хвост, нижнее белье, желудочно-кишечные заболевания, свиней, пиво, лысины, новорожденных детей и бандажи".

"Правила светской жизни и этикета" Юрьев, "Сборник советов и наставлений" 1896 г.

Может, перевод с английского? Мне кажется, русские барышни всегда на это плевали с высокой колокольни.

---

С праздником!

Счастья вам, дорогие, и тепла с цветами поскорее. И искренне желаю успеха в борьбе за свои права.

Не по-феминистски и не для этого праздника, но душевно, на мой взгляд

ЖЕНЩИНА ПРОИЗОШЛА ИЗ РЕБРА МУЖЧИНЫ. - НЕ ИЗ НОГИ, ЧТОБЫ БЫТЬ УНИЖЕННОЙ... НЕ ИЗ ГОЛОВЫ, ЧТОБЫ ПРЕВОСХОДИТЬ... А ИЗ БОКА, ЧТОБЫ БЫТЬ БОК О БОК С НИМ, ЧТОБЫ БЫТЬ РАВНОЙ... ИЗ-ПОД РУКИ, ЧТОБЫ БЫТЬ ЗАЩИЩЕННОЙ... И СО СТОРОНЫ СЕРДЦА, ЧТОБЫ БЫТЬ ЛЮБИМОЙ (Августин Блаженный)

А вот это по-феминистски, тоже душевно:

"Среди всех доблестных деяний, совершенных сообща женщинами,, нет более знаменитого, чем борьба, которую вели в защиту своей родины против спартанского царя Клеомена аргосские женщины, вдохновляемые поэтессой Телесиллой. Она, как передают, происходила из знатного дома; болезненное телосложение побудило ее обратиться за помощью к оракулу, и ей было дано указание почитать Муз. Повинуясь божеству, она посвятила свое усердие песням и гармонии и скоро не только избавилась от недомогания, но и прославилась среди женщин как поэтесса. А когда Клеомен, нанеся аргосцам большие потери (нет надобности верить сказке, будто число убитых составило семь тысяч семьсот семьдесят семь), подступил к городу, все женщины в цвете возраста, воодушевленные неким божественным порывом, поднялись на защиту родины. Предводительствуемые Телесиллой, они вооружаются, занимают укрепления, окружают своими отрядами стены, изумляя этим врагов. Они отразили Клеомена с большими для него потерями, вытеснили и второго царя Демарата, уже проникшего в город и захватившего Памфилиакон, о чем сообщает аргосский историк Сократ.
Так был спасен город. Женщин, павших в этой битве, с почетом похоронили на Аргосской дороге, а оставшимся в живых было предоставлено воздвигнуть памятную статую Эниалию." (Плутарх)

---

Бессмертный Александр и смертный я (продолжение)

Чет последняя глава у меня получается огромнейшей. Уже лист написал, а конца не видно. Материала еще листа на два, не меньше, если не урезывать жестоко. Это потому что я туда решил, кроме сюжета, свалить все, что можно, о богах, праздниках, орфиках, да еще и сюжет все ж надо закончить с заговором. Ну ладно, пока выложу кусок, а то я его уже несколько месяцев правлю, блох ловлю, надо к другому переходить.

* * *
Третий день ехали, всем двором, с шумом, песнями, звоном, в преддверии праздника уже вполпьяна, в венках из полевых цветов, и я - на бесценном моем Фараоне, вздернув голову, прикусив губу, под звероватыми взглядами холеных жеребцов с лоснящимися крупами. Я ненавидел себя и старался держаться потише. Что-то во мне надломилось после этой истории с Куликом; черное солнце взошло незакатное, незасыпающая печаль.

У Александра волосы растрепаны на ветру, щеки горят, точно от радости, но какое уж тут веселье... Он даже по сторонам не смотрит, недвижным взглядом прожигает пылящую дорогу впереди да хвост царского коня, гнедого великана Арейона. Когда я подъезжаю, он стискивает узду так, что белеют костяшки пальцев; Букефал чует и бесится, кровавым глазом косится на нас с Фараоном, как на врагов.

Всё неладно между нами, и нечему тут удивляться – себя кляни. Вина меня грызла, что-то скрипело и стонало в душе, как в брошенном доме, страх мучил: неужели я погубил всё непоправимо? И как жить без Александра? С Фараоном остаток века проводить? Хорошо еще, Кулик вместе со всеми не поехал, а то бы еще тяжелее пришлось. Все чаще приходило на ум, сперва бредом, потом холодным рассуждением: а не убить ли его, и тем дело решить окончательно? Я тешил себя надеждой, что удовольствия дороги, торжественный простор и благоуханный ветер с лугов развеют вонь моей измены, а пуще всего уповал на сердце Александра. "Ты же знаешь, как я люблю тебя", - повторял я про себя, веря, что он каким-то образом услышит, и всё смотрел на него умоляющими глазами.

Он великодушен, думал я, он всегда меня прощал, вот только... моя грязь теперь на нем, мою тяжесть я на него переложил и с себя не снял, тут надвое не делится, а умножается. Страшно смотреть на него, я перед ним как перед грозным судьей стою, руки скручены, голова опущена, приговора жду. И злоба поднимается: кто ты, чтобы меня судить? что я тебе должен? кто меня полгода ни за что мучил? вот помучайся и ты, а я посмотрю. А не помиримся - ладно, я уже жил без тебя, не умер ведь. Не умер. Я тогда себя с цепи спущу, я ведь ради тебя себя на цепь посадил, а тогда - воля вольная, воля горькая, буду ходить, куда глаза глядят, целовать, кого вздумается, пропадать, как намечтается. К орфикам пойду, пророчествовать о воскресении, к наемникам, в Сузы поеду, к персидскому царю, или в Таврию, или в Египет... В пираты. В поэты. В актеры. В пьяницы.

Александр ехал впереди, легкий и настороженный, оглянулся на меня через плечо, словно что почуял. Мне бы заговорить хоть о пустяке, но язык бык оттоптал.

Возчики пели:

«Мы Берою пройдем с вечера,
А в Эгею придем на алой заре,
Мы у царских могил остановимся
Шатры там раскинем просторные»...

У одного голос был такой чистый, взлетал в небеса к жаворонкам, парил и дрожал там, в синеве, и падал наземь, печально выговаривая:

"Но тебя, мой друг, не найти нигде...
На азийском берегу мы прощались,
Думали - на день, сталось - навек".

"Не о том печешься", - укорял я себя. Любовь любовью, а я царёв человек на службе боевой; смотри: вокруг царя Линкесты, как стервятники над добыче - весёлые рожи, добродушные шутки, словно все сердечные товарищи и верные слуги. Умом можно тронуться, зная, что эти добрые люди, если боги будут на их стороне, через несколько дней запалят резню и искромсают царскую семью в мясную подливу... "И тебя, радость моя", - смотрел я на Александра с тоской... А если все пройдет, как должно, и боги поступят по справедливости, те весельчаки будут на дыбе висеть, а царь, который сейчас хохочет врокат, сцепившись языком с Линкестами, раскаленным железом заставит их выть и блевать от боли. Все не то, чем кажется. Там, около царя, царские телохранители под плащами рукояти мечей стискивают, у каждого из Линкестов за спиной по убийце наизготовку, каждый их вздох отслеживают - вот уж кому дорога не в радость; ни днем, ни ночью покоя нет; Адмет за три дня пути на десять лет постарел...

Солнце поднималось все выше, блестел росой зеленый плащ Диониса с пестрой цветочной каймой, облака таяли под ударами света, как молоко, пролитое в ручей, налетал теплый ветер, и текли медовые ароматы, и жаворонки пели счастливо, невидимые в сияющем эфире... Кто-то, взвизгнув от избытка жизни, бросает коня вперед, и остальные срываются следом ловить ветер в поле; воздух взрывается криками "алала", кони мчатся, вытянувшись струной, журавлиным клином разлетаясь по лугам, и поднимаются стаи птиц над перелесками.

И вдруг Александр, бросив на меня горячий и влажный взгляд, громко гикнул и послал Букефала вскачь. Бессознательно и слепо я полетел следом, задыхаясь от счастья и благодарности. Фараон стлался над землей, Букефаловы ноги, крепкие и тонкие, как стрелы, мелькали впереди, черный хвост распустился по ветру. В этом задыхающемся полете размыкалась моя вина, наша общая тяжесть и печаль.

К концу дня уже все было хорошо: Александр не отводил глаз, не делал усилий, чтобы сказать мне что-то недрогнувшим голосом, и улыбался просто так во все стороны, на собак и лошадей. А когда мы подъезжали к Галиакмону, он уже отвечал мне простодушно и доверчиво, как всегда.

В прошлый раз, когда мы с отцом ехали по этой дороге, меня трепала лихорадка, я лежал в телеге, смотрел в небо, и пахло клевером и тимьяном. Сейчас я тоже все запрокидывал голову, как вакхант, в дремотную воздушную синеву, до головокружения следил за парящим орлом - одно крыло в нашем мире, другое в вечности; мне казалось, я падаю ввысь; солнце выбивало слезы и выжигало их досуха на щеках; как пьяный, я смотрел по сторонам и останавливался взглядом на лице Александра, и все сверкало и туманилось сквозь слезы на ресницах.

Круглые горы синели впереди и по правую руку. Мы нацепили одинаковые фиалковые венки, купленные у случайно подвернувшейся старушки, ехали бок о бок, были случайные пожатья рук и несколько поцелуев украдкой, когда мы вдруг оказались одни за нежно зеленеющим орешником. Всполошенные ящерки струйками разбежались с нагретого валуна. Я одеревенел от восторга, а он дышал горячо и беспомощно.

На красивом лугу мы стали лагерем на последний ночной привал у стен Берои. Поднимались шатры, разгорались костры, поплыл запах набитой за день дичи, жир верещал на огне. Александр ушел обедать в царский шатер, а двух уток, подстреленных на закате, отдал нам, а я остался дремать у костра, пока наши дружинники из орестийской илы готовили еду.
Бледное пламя костра вздрагивало и взметывалось, горячий воздух струился над ним, как речка с истоком на земле и устьем в небе, сухие былинки вспыхивали и вертелись в его водовороте. Фараон тихонько подошел ко мне, наклонил голову, пошарил губами в моих волосах и вытянул цветок у меня из-за уха.

- Добрый конёк растет? - спросил Линкей.
- Злюка и предатель.
- То-то. Коня корми, как сына, а стерегись, как врага. Курица пьет?
- Пьет.
- И мы выпьем.

Пустили чашу по кругу. Отец напивался молча, а Линкей затеял страшную сказку: как повстречался один наш орестиец в горах с девицей, заморочила она молодца, а руки свои железные с ножами вместо пальцев под плащом спрятала, а на спину ее дырявую, где всю требуху насквозь видать, он не смотрел - всё в черные очи да на белую грудь, и не заметил, как вынула она черным когтем его сердце и бросила в костер...

- Это кто ж у нас такой неприметливый? - лениво спросил Крет.
- О прадеде Фамиры сказывали, который в горах молодым пропал.
- Брешут. Коли он с концами пропал, кто ж тогда про белую грудь рассказывал?
- Вот народ! - подивился Линкей. - Что ни соврешь - ничему не верят.

В сказках он был мастер, низкий, рокочущий голос и усыплял, и тревожил.

- Шел он день и ночь, и ни души не встретил на голых скалах, но все чудилось ему, что кто-то неотвязно идет следом, и чьи-то голодные глаза порой мерцали в темноте, и манили в пропасть нежные голоса: "Сойди на зеленый лужок, братец, приляг у чистого ручья"... Не было дна у той пропасти, ни луга, ни ручья - клубился там багровый туман, да стекал по камням яд из лживых уст Крылатого Змея...

Небо темнело и раскрывалось, ярче сиял бледный осколок луны, острые звезды, как легкий снежок на угле... Я дал себе волю бояться и так себя навертел, что от громкого щелка ветки в костре подскакивал и воочию видел сползающиеся шипастые спины тварей, приподнимающиеся над травой в судорожных движениях.

Закончили с едой, побросали кости собакам, и спать завалились рано, по-походному, чтобы завтра выйти до света. Ночь подхватила нас, как тихая река. Мне не спалось, бил озноб от холодной росы и лунного света; от других костров еще доносились переборы лиры и обрывки разговоров, лошади фыркали, перебирали ногами и громко вздыхали во сне, смутный гул стоял над лугом. Белые цветы звездами тускло светились в темноте, густел молочный туман, синекрылые сны витали вокруг, и детство возвращалось лихорадочным мороком - горы были близко, и где-то там бродили бессмертный медведь Протей и неуловимый разбойник Коршун, великий дуб тонул ветвями в небе, шептали из-под земли заговоренные на кровь клады, и голодные духи мёртвых ждали подношений.

Но сильней, чем внешняя тьма с чудовищами, страшил меня сгусток черноты у меня внутри, то, что, свернувшись клубком, спит там, тихое и безгласное, и вдруг просыпается и встает во весь свой ужасный рост, овладевает волей и решает мою судьбу. Не зверь, не божество, не человек, не чудище, а всё разом - я сам, себе незнакомый.

* * *

Дорога была полна людей; элимиоты, орестийцы, афиняне и коринфяне, фессалийцы, фракийцы и беотийцы - все стекались в Эги на праздник. Панэгерия, как мечтал Исократ. Гнали стада быков для жертвоприношений - звери все отборные, крутобокие, дикоглазые, высокорогие, без единого изъяна; этеры восхищенно цокали языком, людишки попроще, для кого общественный пир, может, единственная возможность наесться мяса до отвала, шумно глотали слюни.

Мы обгоняли вереницы телег с винными мехами и амфорами, закутанными в сено, актеров и музыкантов, торговцев и крестьян, жрецов и послов. Передние всадники расчищали нам дорогу. Филипп цвёл и перебрасывался шутками с народом.
- Радуйтесь, люди добрые. Как вы тут без меня? Горы ещё стоят, аль иллирийцы спёрли?

- Стоят, царь, что им деется, - бойко отвечал самый почтенный с седой бородой и хитрющими глазами. - А иллирийцев который год только на рабских рынках и видим с побелёнными ногами, за что тебе и богам нашим отеческим премного благодарствуем.

Непривычно много было женщин; нарядные, возбужденные, они смотрели вокруг с жадным любопытством, словно всю жизнь до того в подполе просидели, а свистнешь им – сразу кутаются в паллы с головой, такие скромницы, мужья сжимают кулаки, а рабы хватаются за дубинки. Гетеры были посмелее, одна даже верхом скакала на неплохой каурой кобылке, целую илу всадников вокруг собрала: веди на приступ, Ипполита, алала, сколько стоит твой поясок развязать...

Близость реки я почуял по запаху и свежим струям в воздухе, звуки как-то изменились, а потом - серебряный блеск между ив, струящиеся тени, отблески и сверкание, речная прохлада. Кен запел протяжно и печально:

«На крутом бережочке в черном лесу
Сердце мое пылает костром.
Видишь ли меня?
В том лесу, на высоком дубу
Соловьем моя душа разливается.
Слышишь ли меня?..»

Мы с Александром, не сговариваясь, погнали лошадей. И вот брод – на золотистой воде солнце играет, сперва валуны и галька, потом мягкий песочек; птахи в тальнике поют. Галиакмон - река широкая, еще не осевшая после дождей; здесь среди полей течет, а дальше на закат – между гор, там берега отвесные, скалы да стремнины.

Переправлялись со смехом и вскриками, суматошно и шумно, с неизбежными падениями в туче брызг; замутили прозрачную воду. Потом сушились, умывались, меняли походную одежду на праздничное (у меня зеленый хитон, расшитый виноградными листьями и черными гроздьями, у Александра – алый в золотых львах и оленях) - и сразу все запестрело вокруг, заиграло, как змеиная чешуя. Я кудрями встряхнул, ноздри раздул, как призовой конь, приосанился, а Александр сидел на Букефале по-прежнему, по-походному, расслабленно сутулясь, все думал о чем-то, ничего не видя вокруг, но, если кто из простых людей обращался к нему, касался его ноги, он улыбался и отвечал ласково, краснел по-детски от похвал и благословений.

Еще немного прошли по предгорьям – и вот они, Эги: грубые стены, среди серо-бурых домов (их здесь не раскрашивали и не облицовывали, как в Пелле) - остров зелени, роща у храма Артемиды Эвклии; на склоне горы - расколотая чаша театра, свежие, светлые деревянные скамьи рядами, выложенный цветной галькой круг орхестры, и надо всем - суровая треугольная крепость дворца. А дальше - синие горы, заросшие елями и соснами, каменным дубом, лавровыми и миртовыми деревьями, дикими сливами и цветущими яблонями, ущелье по правую руку, и где-то там Миеза, Нимфея, куда мы скоро отправимся на три года.

Взгляд тянуло вверх и вдаль, к Орестиде, где небо сходится с горами, - там всё пребывало в неизменной, торжественной, великой тишине, там когда-то я был счастлив и свободен в неведении и бесчувствии детства.

Вдоль дороги тянулось кладбище. Люди жили здесь давно и умирали обильно. Нигде не видел столько могил! они окружали город со всех сторон бесчисленными рядами: еле заметные древние курганы - должно быть, ещё до троянской войны здесь героев хоронили; белые надгробные камни и плиты, тесно наставленные, поваленные, словно камнепад прошел, склепы с разбитой черепицей, статуи со съеденными временем лицами, похожие на обломки скал, вазы с выцветшим рисунком, без дна, чтобы вино, молоко и масло возлияний текли прямо к мертвым в землю; македонские восемнадцатиконечные звезды, нечитаемые буквы эпитафий, двойные топоры и секиры, вырезанные в камне… Царские склепы с мраморными дверьми заросли розами - знаменитые розы с шестьюдесятью лепестками из садов Мидаса! а на забытых могилах - бурьян и маки. Черные факелы кипарисов, как клочки подземного мрака - здесь и в самый лютый зной отдохнуть не приляжешь, их густая кладбищенская тень выпьет у спящего жизнь и разум. На дубу неподалеку висел грабитель могил, а на нем вороны, клюющие его так яростно, что повешенный дергался, точно кордак плясал.

Вокруг города живых и города мертвых еще один город вырос - Дионисов. Прибывшие на праздник растягивали навесы и ставили палатки; веселые толпы устраивались перекусить под деревьями; торговцы шныряли повсюду с выпивкой и закуской. Где-то визжат от хохота, у колодца – надрывные голоса, ссора, трещат и рвутся нарядные хитоны; один уже напился вдрызг и спит на переплетённых корнях старой оливы, сверкая голым брюхом на солнце, другой уже протрезвел и заунывно кличет продавца рассола, а под кипарисом жалобно орет покусанный скорпионом.

Отец вдруг с коня соскочил, бросился через толпу, кого-то обнял жарко, как потерянного брата. Я присмотрелся: никогда прежде этого человека не видел. С виду настоящий бродяга - сивобородый, босой, в буром ветхом плаще на голое тело и широкополой страннической шляпе, а лицо непривычно доброе и странно восторженное; на мгновенье я подумал, что он слеп - глаза у него странно блуждали, ни на чем не задерживаясь. "Что за сизый голубь?"- пробормотал Линкей, тоже удивленно всматриваясь в незнакомца. Отец был как влюбленный, разрумянился и выглядел совсем молодым. Любопытный Александр решительно подъехал послушать, и я за ним.

- Мы ведь не договорили тогда, Демонакт... Ты словно сквозь меня смотришь, друг. Куда?

- К отцу нашему... Либеру... освободителю... пришли... - отвечал бродяга, задыхаясь от восторга. Дрожащей рукой он обвёл маленькое стадо своих спутников. Были тут и нищие, как он, и люди побогаче, в скромных плащах, но дорогой обуви, и даже один фракиец в синих татуировках, всклокоченный и навечно изумленный всем вокруг.

- Кто вы? - спросил Александр.
- Странники... искатели...
- Чего же вы ищете?

Бродяга смотрел на него и сквозь него, улыбался тому, что видел, и отвечать забыл.

- Истину? - неуверенно подсказал Александр.

- Освобождения ищем... от смертной доли... человеческой... - сказал тот, переводя на него сияющие глаза и запинаясь на каждом слове, как ребенок перед учителем. - Истина... одно утверждает... прочее отвергает. А мы ищем... в божественном безумии ... принять... всё. В беспредельности той... в зеленом луче Дионисовом... в омывающем прибое... всё потерять и всё обрести.

Отец слушал его в некоем исступлении, кивал головой: "так... так..." - и грыз костяшки пальцев, словно готовясь к какому-то бесповоротному решению.

Потом отец объяснил, что это бродячие орфики, но не те, что на базарах амулетами торгуют и деньги на хитон Дионису выклянчивают, а истинные, отрешившиеся от всего земного ради вечного, и главный из них - Демонакт, фиванец знатного рода, который раздал все, что имел сестрам в приданное и бедной родне, а сам ушел странствовать по путям Диониса. "Духовное странствие, - пояснил он. - Не столь в протяженности земной, сколь в лабиринтах души человеческой".

- Мне он понравился, - сказал Александр. - Выглядит дурачком, а говорит, как жрец.

* * *

Эги нынче - вселенский торг и балаган. Ярмарочное толковище в священных воротах; народу - как вшей в гребешке; шуму! вони! Мы пробивались в город, как на приступ шли при ожесточенном сопротивлении осажденных, ругаясь, распихивали овец, еле удерживаясь, чтобы не разобраться с ними на Аяксов манер; от коровьего надсадного мычания сам быком взревёшь с тоски, а уж как люди вопят! точно им глотки на час выдали, а потом навек отобрать грозятся. Уж как Эги крепки да суровы, сотни лет стоят, но нынче того и гляди расколются от такого крику, лопнут, набитые народом свыше меры, раскатятся обломками ржавых кирпичей...

У маленького фонтана, оттеснив прочих чумазых странников, напились чистой воды, смыли пыль. Филипп остановился у алтаря Зевса для благодарственного возлияния, молился, возвышая голос, но все одно ничего слышно не было сквозь крик и гомон. Народу еще прибавилось - сбегались отовсюду на царя поглазеть, один аж из цирюльни прискакал с намыленной рожей и цирюльником на хвосте.

Я вертел головой, пытаясь уследить разом за всеми, – в такой толпе легко неприметно дротиком ткнуть, нож бросить. Встретился с волчьими глазами Ванеи иллирийца и двинул Фараона так, чтобы перекрыть ему дорогу к царю и Александру. Он усмехнулся, скрестил на груди свои страшные руки в черной кудлатой шерсти, зубами клацнул (челюсти тяжкие, железные) - сожру, мол, с костями, стерегись, щенок.

А потом тех, у кого родня в городе, царь отпустил; я помахал Александру, он состроил печальную рожицу, и разъехались мы в разные стороны: он во дворец, а мы - к дяде Сострату.

Дом за полгода наполовину облицевали туфом; над новой дверью с начищенными бронзовыми полосами и петлями были приколочены здоровенные бычьи рога, украшенные лентами и цветами. "Слава Гераклу! Значит, мясом нас здесь накормят", - порадовался Крет.

Дядя Сострат за полгода еще важности поднабрал; еще плотней нору набил, на год осады хватит; в доме не чихнешь - статуэтки с полочек посыплются. У царя он в чести и доверии, в городе - самый почтенный управитель, щедрый жертвователь (хочешь власти - денег не жалей) и по всему видно - государственный человек, от деревенского произношения избавился, греческий подтянул (не зря у него афинский ритор целый год кормился)... вот только спина круглая и во дворике для упражнений на свежем песке ни следочка, и смеется, как прежде, с оглядкой, пряча дурные зубы за ладошкой в мозолях от стилоса. Полгода назад во мне это поднимало море презрения, а сейчас - какие ж пустяки!

Сострат меня всего охлопал, потом отодвинул полюбоваться: «Вырос-то как! Новую статую, Аполлона с ящерицей, уж не с тебя ль отливали?» - на палец поплевал, деловито стер грязное пятно с моего носа. И я его обнял в ответ, не кривя душой, искренно. Стыдно вспомнить, каким глупым щенком полгода назад сюда входил, сгорая от сумасшедшей гордости и тщеславия. А теперь - жизнь причесала железной скребницей и вдоль шерсти и поперек, научила хорошее отношение ценить; я теперь любому рад, кто не враг, а доброму родичу - особенно.

Гермона дома встречали, как царевича, и наш тихушник вдруг загремел Зевесом - гроза! даже будто в плечах шире стал. Сострат с порога похвалился честью: царь выбрал его пасынка в товарищи к Александру в новой философской академии. Он сам Миезу и обустраивал весь последний месяц. Вдруг смутился, спросил отца осторожно:

- А твой едет ли?
- Да, они снова с Александром не разлей вода, - сказал отец небрежно. - Куда один, туда и другой.

Гермон же торжествовал; выглядело это причудливо - он кусал губы в кровь и смотрел на меня обжигающим злорадным взглядом:

- Думал, отделаешься от меня?
И задохнулся от неожиданности, когда я мирно ответил:
- Вот здорово! Вместе мы любому вломим.

Он так рассиялся, что я опять трижды дураком себя назвал: чего ради была вся эта вражда? Может, буду к людям добрее, и боги ко мне милостивы будут?

Отец позже заметил:

- А парень-то выправился. Приятный юноша, не такой простак, как Афиней. Кажется, он у тебя много перенял... Осанка, жесты... Ему это на пользу. Коли так дело пойдет, скоро говорить станут, что это ты ему подражаешь.

Я фыркнул: вырядилась ворона орлом - перьев много, а полету нет. Отец усмехнулся.

- Не боишься? Может, ты и прав. Только знаешь, богатство много к обаянию добавляет...

Что мне богатство? была б удача да Александр со мной...

Нынче ввечеру Сострат большой пир устраивает в честь жертвоприношения, говорит, смущенно посмеиваясь: "Такой пышный, чтобы и через десять лет вспоминали". Десять лож в андроне поставили: побежали на базар свежие венки и гирлянды покупать, дорогую посуду из сундуков вынимают, подушки пуховые, покрывала узорчатые... Местные пороги обивают, чтоб хоть одним глазком взглянуть, хоть из-за забора понюхать, что люди едят. Сострат счастлив, и напевает под нос «мю-мю-мю» да «мю-мю-мю» - что-то из прошлогодней комедии.

Чтобы целый день слюной не давиться в ожидании пира, я отправился во дворец. А там суматоха, толкутся этеры, иноземные гости, жрецы, с женской половины - визг незатухающей свары, носятся слуги с тряпками, лоханями, мётлами - только уворачивайся, под ногами мечутся одичавшие за зиму ласки. Кто-то невезучий Олимпиаде под ноги таз грязной воды вывернул - обдерут ему сегодня спину до костей... Александр мне обрадовался - ему хотелось убраться отсюда поскорей.

- Едем в горы!

Прыгнули на коней и погнали прочь от всей этой суеты. А в горах все тихо, замерло, как перед грозой. Дионис уже здесь, в пене яблоневых садов, в темно-розовых цветах диких слив, в зеленеющих дубах; Великий Пан сотней диких очей из-за каждого дерева глядит; в ветре и шелесте - голоса; чуть прислушайся - разберешь слова дифирамба в птичьем пении. Луки мы зря с собой взяли - в такую пору стрелять рука не поднималась - все птицы сегодня - вестники, деревья - свидетели, звери празднуют Дионисову смерть и воскрешение. Гудит в стволах прозрачная кровь, открываются очи дриад, в складках коры улыбаются онемевшие губы; фавны и нимфы выходят из чащ на опушку, плещутся в ручьях, на ветвях качаются - тихо, так тихо... Завтра сюда люди придут, наполнят лес светом факелов, криками менад и вакхантов, загудят трубы, призывающие Бромия и его милость, зазвучат гимны и дифирамбы, а сегодня - тишина и тайна, как в пустом храме, всё в ожидании чуда.

А сам я чего от праздника жду? Очищения? Чтобы принимать радость жизни без горького привкуса неудачи, без страха потери и расплаты, без предчувствия падения? А что Александру? Его жгла мука неполного бытия, недовоплощения: «Мне бы хватило одного сражения, одного великого дня…» Может, Дионис даст ему почувствовать вкус невозможной мечты на губах, утолит тоску по иной жизни, освободит от вечного напряжения, от страха, что всё будет, как у всех, и не выйти из давящего круга?

Мы пробирались среди деревьев, выбирая лес посветлее, тропинки пошире, прошлогодние черные листья каменного дуба пророчески шелестели, серые стволы бугрились складками. Прямо под ноги выскочил зайчонок. Александр коршуном бросился на него с коня, схватил за уши и спрятал за пазухой; поворковал над ним и поднял на меня улыбающееся растроганное лицо: "Вот и мы с добычей". Дрогнули просвечивающие нежные ушки с розовой подкладкой у него из-за пазухи.

Когда отлетят от сердца
Тяжкие заботы, —
Мы поплывем по золотым морям
К обманчивому берегу,
И нищий станет тогда богат, а богач беспечен,
И исполнятся мира сердца,
Укрощенные виноградными стрелами…. (Пиндар, слегка мной исправленный)


* * *

Я позвал Александра на пир к Сострату. Он охотно согласился - хороших чиновников он ценил высоко, не то что простые этеры. Во дворце он пристроил зайчонка к Олимпиаде, переоделся в праздничное и мне любовно подобрал гиматий, расшитый серебряными нитями (любил наряжать меня в свое).

Вот уж подарок хозяину драгоценный! Сострат чуть с ума не сошел от счастья, увидев Александра, сразу затеял ложа переставлять, чтобы устроить его по-царски, но Александр скромно отказался от почетного места и предпочел наш с отцом уголок. Тогда ему подали золотую чашу, пурпурные подушки, обрызгали благовониями, и он вспыхнул от удовольствия.

Народу было побольше, чем муз, но в просторном андроне Сострата все разместились свободно. Когда отец притащил на обед своего орфика, Демонакта, Сострат и слова не сказал.

У Сострата симпосий был совсем не таким, как в доме моего отца - все было чинно, богато и немного неуклюже. Сострат был симпосиархом, правила симпосия читал долго, как список новых налогов, шутил много и вымученно, видно, придумал все шутки заранее и учил их наизусть; тему же определил - вино и радость жизни. Первым начал говорить какой-то длиннобородый софист, похожий на унылого, но склочного козла, человек заслуженный, но скучный, и вскоре вокруг каждого столика заговорили о своем, а старикашка все бубнил и бубнил, возвышая разработанный голос в особо выразительных местах. Слушал его, кажется, один Сострат, который поначалу было пытался усмирить непокорных болтунов, но начальственный тон на симпосии был неуместен, а на ласковые укоры никто не обращал внимания. Отчаявшись, он бросил взывать к совести гостей и один упрямо слушал нудного старичка, глубокомысленно кивая время от времени: "верно сказано", "какая тонкая мысль и как изящно выражена". Он старался быть безупречно гостеприимным, бедный честняга.

Когда старикашка заткнулся, стало совсем хорошо. Лавровую ветвь передавали из рук в руки; Сострат спел шутливый и приличный сколион, передал ветвь Александру и тот, покраснев до ушей, чисто и звонко пропел из «Лягушек», голос у него еще не ломался, как ни старался он говорить баском:

Иакх наш, снизойди к нам, золотых стен обитатель!
Иакх, о Иакх!
К нам приди, на святой луг, на зеленый!
С нами будь рад, в наш вступи ряд!
Пусть венок мирт многоцветных
Пышнокудрый окружит лоб!
Попляши, бог! И ногой в лад бей о землю!
Иакх, о Иакх,
Ты, ночных хороводов пламеносец!
Запылал луг, заалел лог,
Выше витень подымай,
Выводи рой молодежи
На цветистый, травянистый,
На святой луг, на зеленый...

Отец говорил со своим орфиком, и я невольно прислушивался.

- В наших краях богов не называют по имени, - отец говорил Демонакту не о Пелле, а об Орестиде. Здесь, в тени высоких склонов, и он, как я, вспомнил, откуда родом.
- Но какое имя произносят, когда молятся? - добивался Демонакт.
- Конник, Ловчий...
- Это имена Диониса. Имена разные, а бог один. А ваш родовой бог?
- Он другой, Неведомый и Безымянный. Отец мой иногда говорил - Летучий или Спящий.
- Что ж, и это может быть именем Диониса, Неведомым и Безымянным он был, когда лежал, растерзанный титанами, Спящим до своего воскресения, Летучим, когда вознесся на Олимп для нового рождения. Ты проходил посвящение?
- Да, и мой сын тоже.
- Значит, ты жрец?
- Нет, не я - мой отец. Из меня бы получился нерадивый служитель.

- Твой сын мог бы стать жрецом, - сказал Демонакт. Его младенчески чистый взор обратился на меня и захватил, как арканом.
Александр ревниво заглянул мне в глаза –«не вздумай!». И отец нахмурился:

- У меня на него другие планы.

- Он станет жрецом, когда вернется домой после долгого путешествия, - продолжал орфик сонно, глаза полузакрыты, голос словно чужой, тягучий, напевный. - Если вернется. Если не выберет себе иного бога. Это длинная и торная дорога. Как бы вы не отрицали свою суть, вы оба посвящены богу и должны приносить ему жертвы. Тут не в вашем желании дело - бог свое возьмет, вас не спросит...

Мне совсем не хотелось это слушать, так далеко это все было от меня, и неловко перед Александром. Ему бы лучше что предсказал, Александру нужнее, а мне - ни к чему. А отец над каждым словом Демонакта задумывался. Высших олимпийцев, с их высокомерной чуждостью людям и жестокостью надсмотрщиков в каменоломнях, отец почитал лишь из чувства долга; на людях исполнял, что должно, и от меня того же требовал, но искал другого - дыхания божества в жизни, откровения, экстазов. Он был у пифагорейцев, проходил посвящения, участвовал в таинствах в Элевсине и Самофракии, сперва горел, но скоро угасал. «Девичьи сны да бабьи сказки, мой милый… Фальшивый бред и умышленная горячка. На трезвую голову понимаешь, что знания, полученные в мистериях и экстазах, весьма сомнительны и стоят недорого. Выпей неразбавленного вина с маковым отваром и пророчествуй...» Получалось так, что толком он ни во что не верил, но жил в нем неутолимый голод по вере, и искать он не переставал.

Теперь вот орфики. Они отцу сразу приглянулись. Сперва он ходил слушать проповеди одного раба: «О, я с таким пылом раскрывал ему братские объятия... - рассказывал он со смехом. - Понимаешь, я просто упивался новыми ощущениями, снисходительным великодушием, самоуничижением, даже сожалел втайне, что он недостаточно несчастен, грязен и вонюч. Он вполне приличный человек был, образованный эллин, с хорошими манерами - я таких множество у себя в доме принимаю; это несколько сбивало меня с настроя, да и он на мои порывы смотрел весьма иронически, не спешил обливаться благодарными слезами, совсем не спешил. Но я готов был идти за ним хоть на край света. Правда, вскорости надоело...»

Вот так оно всегда и получалось. Я смотрел на его метания со стороны - он сложный человек, а я простой.

А теперь отец слушает Демонакта, как оракула, и снова говорит о возвращении в материнское чрево, об очищении и новом рождении.

- У орфиков, - объяснял он Александру, - совсем другое отношение к богам. Они дают надежду, что кто-то там любит нас и жалеет. А их таинства открывают такую беспредельность! все преграды взламывают между нашим миром и божественным, между жизнью и смертью... и в самом себе помогают открыть истоки божественного.

Александр слушал, сдвинув брови, верил и не верил.

Отец осушил чашу и забормотал сердито и жалобно:

- Мир нам враждебен, и боги нам враждебны – не видят наших мучений и смеются над нашими мечтами и надеждами. Мойры плетут нити судеб в тишине и темноте… Что они там наплели? Каждый час ранит, последний убивает. Богов не умолишь – они не заключают договоров с человеком, просто отнимают счастье и убивают. Помните, что Ахилл сказал Гектору? Не проси, не жалуйся, не надейся, не жди пощады и справедливости... А камень сивиллы в Дельфах припечатывает: "Покорись судьбе". Вот все, что нам остается.

- Потому люди и прославляют отца нашего Лиэя Освободителя, ведь он сам, разорванный титанами в клочья, страдал и потому понимает нашу боль, он сам возродился из праха и верных своих ведет на волю, к неиссякающему источнику жизни.

- Смертным неловко мечтать о бессмертии, но надежда не зависит от доводов разума... - говорил отец, и Александр слушал, склонив голову к плечу.
- Ты проживешь до восьмидесяти лет и даже дольше, - сказал Демонакт отцу. Что-то он сегодня щедр на пророчества.
- Это было бы ужасно, - серьезно ответил отец. - Моего терпения, кажется, и на пару лет не хватит. Только того и ищу – как душу свою расточить.

Орфик слегка забавлялся, глядя на него, отец чувствовал это и злился, тоже слегка.

- Считаешь меня легкомысленным? Мол, взвешен и найден слишком легким? Нет, друг мой, я ломлюсь от тяжести, душа свинцом забита … Легкости-то я и ищу, покоя и удачи, воздуха и эфира!
- Таинства Дионисовы выправят искалеченный ум и исцелят израненное сердце. А душу верой заполняют, - сказал орфик. - И любовью.
- А где их взять? Я б купил, если б не поиздержался.

- Но ведь только тяжелые труды создают великую судьбу, - сказал Александр невпопад. - Настоящая жизнь не бывает легкой.

Отец обернулся, и они смотрели друг на друга, как чужеземцы, удивленно и враждебно, синие глаза и карие, отчаянные и отчаявшиеся.

Получив лавровую ветвь, орфик встал и заговорил о растерзанном Дионисе:

- Быть растерзанным, разорванным, превращенным в прах! Разве не судьба это каждого человека и всех его упований, желаний, стремлений? - вопрошал он с жалобным бабьим подвыванием. - Душа мечется в темноте тела, замурованная, как в могиле, сквозь крошечные дыры зрачков глядит на свет в ожидании своей страшной участи. И что мы можем сделать? Что? Потому мудрецы говорят: "Лучший жребий не родиться вовсе на свет, если же родился - лучше скорее его покинуть". Потому поэты пишут:
Лучший удел из уделов земных - не родиться на землю.
Дар вожделенный - не зреть солнечных острых лучей.
Если ж родился, скорее пройти чрез ворота Аида, -
В черную землю главу глухо зарыв, опочить. (Феогнид)

Все разом пригорюнились, кто за чашу схватился, кто скорбно качал головой, соглашаясь, а гетеры дружно смахнули слезинки с ясных глазок.

- Отец Дионис наш показывает нам путь через пустыню нашей жизни, где змеи и тернии, где болезни и несчастья, и злые люди. Мы можем воскреснуть для жизни иной, обещает он нам - сможем, если очистимся! И пусть здесь, на этой грубой и ненасытной земле, пожирающей наши труды и нас самих, в наш железный век, среди вздымающегося вокруг моря вражды, зависти и обид, счастья нам не найти - мы должны знать: отец Дионис, щедрый, благосклонный, милосердный, может открыть нам жизнь иную, путь к истинной радости и бессмертию. Не на поля асфоделей, не на берега Коцита и Флегетона поведет он нас, где души витают, забыв обо всем, кроме страдания, а на острова блаженных, на елисейские поля, где его верных мистов ждет тихая чистая жизнь, пиры с героями и беседы с мудрецами, вечная жизнь в присутствии божества.

Голос его взлетал и падал, тени его рук огромными птицами метались по стенам.

- Как воскреснуть? Как очиститься? Живи чисто, будь верным, ничего не бойся, почитай бога - и он откроется тебе в таинствах и мистериях, в откровениях и видениях, ты услышишь его в шелесте листвы и плеске воды, найдешь его на дне чаши, в глотке алого вина. Сбросить, как змея, свою ветхую кожу, все наносное, все слишком человеческое, смертное, убогое, мелочное... Прочь бедность, прочь богатство, прочь гордыня, прочь униженность, прочь господин, прочь раб, прочь воин, прочь торговец, прочь софист! Пусть останется один голый человек, каким он родился из материнского чрева, каким создали его боги из глины, - новорожденный, незапятнанный, с открытыми ушами, чтобы слушать бога, с открытыми глазами, чтобы видеть бога, с дифирамбами и гимнами на устах, в освобождающем танце, в беге, посвященном богу, в честном бою и в честной работе, вдохновленный богом, в дальнем странствии в поисках божественного, в любви, которая даст тебе блаженство, в изначальной истине, которая сокрыта, но откроется, если станешь ее достоин, если готов будешь ее услышать.

Александр слушал это все завороженно, шевелил губами, повторяя за орфиком: "Вечная жизнь в присутствии божества... если станешь ее достоин"...

Обед был сногсшибательный - давно я так не наедался. Слуги беззвучно протирали пол, и свежая мозаика сверкала в свете факелов; играл знаменитый фригийский авлет, застольные песни запевал звучноголосый ионийский кифаред и две коринфские гетеры умело вели беседу, ловко сплетая сеть из шуток, стихов, улыбок и взглядов, а после третьей перемены блюд выскочили танцовщицы.

* * *

Наслушался я этих кровавых орфических разговоров, вот и увидел потом в пьяном дерганном сне разорванных на части младенцев - ножка там, ручка со сжатым кулачком здесь, маленькие головы летят с обрыва, разбрызгивая кровь, как росу. И это бы ничего, мало ли я кошмаров в жизни видел? но потом появились титаны. В белой горе, которая двигалась ко мне, колыхаясь как паучье брюхо, я с отвращением и ужасом узнал Аэропа Линкеста, а когда другая гора, ощетинившаяся лесом, двинулась на меня с резким и грубым хрюканьем, я сразу догадался, что это Аррабей Шепелявый... Я пошел следом за ними, собирая куски растерзанных тел. Поднял оторванную руку и сразу узнал эти пальцы (три сломано, один оторван, синие ногти, под которыми запеклась кровь - но я узнал), нога со знакомым шрамом на колене - узнал, только не хотел признаться себе. А потом увидел голову на пне - полузакрытые веки, из-под них видна тусклая полоска закатившихся глаз, колтун бурых от крови волос... "Помни меня", - почти беззвучно прошелестели разбитые губы Александра.

Мне надо найти его сердце, думал я. Я вложу сердце ему в грудь, и он воскреснет, всё заживет, на нем всё быстро заживает. Я искал под еловыми ветвями, в оврагах под прошлогодними листьями, в муравейниках и в ручье, но натыкался только на большие красные мухоморы, пульсирующие, живые. "Его сердце высоко", - подсказал мне некий голос. Я увидел темную вязкую лужицу под дубом, поднял голову, а там - воронье гнездо, из которого капля за каплей сочится кровь. Там оно и было, сердце Александра, в вороньем гнезде, еще билось. Я завернул его в плащ, спрыгнул на землю и побежал на поляну, где оставил другие части его тела и голову, но никак не мог ее найти. Деревья медленно кружились вокруг, сердце его еще билось, но все тише, медленней...

Когда я проснулся, я помнил сон во всех его очертаниях и решил, что он послан мне богом, а не просто так, а потом снова заснул и увидел что-то легкое, короткое, с плясками и поцелуями, и это немного разбавило потрясение от первого сна, как комедия о карликах и вороватых рабах после Прометеевой трагедии.

@темы: Александр, Новая книжка

---

Экзистенциальный букварь

Увел ссылку у  haermaunne

Картинки из букваря, наполненные новым смыслом:

Остальное - там

@темы: Картинки, Я такой нежный, нах мне это показывают?

---

Про жизнь и снег

Сон. На прогулке два испанца обижают третьего, похоже на Аликанте - гора, на горе замок, внизу шоссе с эстакадой, но вместо моря - парк развлечений. Обиженный испанец, вполне такой мачо, в щетине, чуть не плачет. Разбираю только: сомбре, сомбре... Пробегает мимо меня, хочет ударить, я перехватываю его руку, матерю его по-русски, он пугается и извиняется.

Умер какой-то всеми уважаемый старик, писатель или ученый, нобелевский лауреат, я в редакции, которая должна опубликовать его дневники. Семья торжественно вручает их редактору, трепет исторического момента, все счастливы, солидные гранты для всего издательства. Наутро редактор (мой приятель) весь трясется, всю ночь дневники читал, орет: "Грязный старикашка! Это невозможно печатать! Половина дневника - про проституток, а все остальное - антисемитский бред".

Я злорадно ржу. Мне нужно переводить его записи на русском. Они про котов, он следил за их сексуальной жизнью из окна - сплошной мат в описаниях, кошки у него тоже сплошь кобели и проститутки.

* * *

Поток сознания о зиме:

Таинственность зимы, тихо и ясно, мертвенно, но под снегом вызревает надежда. Белизна прекрасна, как ясные очи, как начало и рождение, как до всякого начала и до рождения. Неосуществленность и возможность осуществления. Смерть, которая может стать новым рождением. Когда смотришь на грязный снег и серые тучи это кажется не слишком актуальным, но сама идея - да, совершенство. И снег пойдет и убелит все, и вся грязь будет скрыта, все снова станет чистым и совершенным, как душа после исповеди.

Снег - ангельские крылья. Кресты жаром на солнце горят. Снег - саван, снег - постель, перина, сон. Не жизнь, а идея жизни, вода жизни кристаллизованная, застывшая - растопить и жить. Разве не прекрасна эта белизна поутру, когда из окна сквозь шторы - нежное сияние, неживое-немертвое, нездешнее, странный тихий свет, нежный и холодный, без жара, без страсти, не с неба, не с земли, а отовсюду. И льется, вкрадывается, ясный холодный свет, стыдно жить плохо - ведь снег - напоминание о смерти, о небытии, о до-бытии, пред-бытии, когда все еще было возможно, ничто не испорчено, одежды не запятнаны, взгляд чист. Умывание снегом, омовение. Тишина, неспешность. Призрачность, когда взгляд не отвлекается на детали, а видит все полотно разом, видит основное - белизну, красоту. Да тихое и безмолвное житие поживем во всяком благочестии и чистоте.

Зима прекрасна, если подходить к ней благочестиво, как к дару. Может, это моя последняя зима со сверкающими сугробами, застывшая пена бесконечного моря, откуда я вышел, и куда вернусь. Тишина предвечная. Тишина посмертная. Звуки приглушены, формы приглушены, цвета присыпаны белым. Упасть в снег, как на грудь Отца, как в объятья ангельских крыл.

Неспешность, подлинность, призрачность. Безмятежность - и к жизни, и к смерти, не надо экзистенциальной суеты. Просто смотри, просто закрывай глаза, просто думай, просто молись, просто вспоминай, просто живи или умри.

Тайна и покров. Тайна, которая светла и ясна, просторная, огромная, тихая, величиной со всю жизнь, со всю вселенную. Беспредельная. Не личная, темная, а всеобщая и сияющая. Сокровенная и открытая, невидимая и блистающая, слепящая и очищающая взор.

Снег, где жизнь и смерть смерзаются в одно, рассыпаны щедро, неотличимы почти, как и должно быть. Это победительная эфемерность. Надежда и безнадежность.



Про кино:

68. КЛАДБИЩЕ БЛЕСКА, реж. Апитчатпон Виресетакул, Таиланд, 2015 - 6/10

Госпиталь в маленьком городке. Содаты больны какой-то сонной болезнью. Девушка-медиум умеет разговаривать с ними, пока они спят, передает родственникам их пожелания, рассказывает о том, где они сейчас. Потом выясняется, что госпиталь на месте старого кладбища, и древние умершие короли пьют души солдат, чтобы вести сражения. Санитарка находит дневник одного из спящих, а там странные схемы и непонятный язык.

69. КРОВЬ С МОЛОКОМ (Six Ways to Sunday), реж. Адам Бернштейн, 1998 - 8/10

Замечательное кино. Играет совсем юный Норман Ридус из "Святых из Бундока", Эдриан Броуди и очаровательная большеротая румынка, Элина Ловенсон, которая у Гранрийе и в "Наде". Фильм про пацана лет 18 с воображаемым другом и завышенной агрессивностью, которого заботливая мамочка моет в ванне, девушек он стесняется, но при этом делает быструю карьеру убийцы в еврейской мафии. Кровища, инцест и сплошное умиление. Ридус - отличный, оказывается, актер, только это его единственная, походу, хорошая роль. Стебное, чумовое, душевное кино, стильное и чрезвычайно циничное. Даже странно, что я ни от кого про него не слышал. Прям ни на что не похоже. Вроде бы черных комедий до фига, но здесь это все снято в просветленно-лирической манере, что в сочетании с трэшовым сюжетом создает незабываемый эффект. Похоже на "Заводной апельсин", который прикинулся таким скромником и историей про первую любовь.

70. КРОВАВЫЙ ОКРУГ: 1974, Великобритания, 2009 - 6/10

В стиле "Настоящего полицейского". Мрачный триллер о преступной власти, скорее символический, без деталей расследования. Неплохой, красивый.

71. ИЗГНАНИЕ, реж. Звягинцев - 5/10

Все очень вторично, Тарковский, Бергман, и опять увидел, как все в лоб у него. Аборт - и Благовещение на мозаике, и дети читают о любви из 1 послания к коринфянам, "похоронить Веру". При втором просмотре это стало раздражать. Но очень красиво, места чудесные. В общем, Звягинцев меня чет разочаровывает, не оправдал надежд. Ну ничего, у меня Сокуров есть и Герман-младший.

72. ИСКУПЛЕНИЕ, Россия, реж. Прошкин – 7/10

Отзывы попадались так себе, а мне понравилось, хорошее кино, трогательное. Героиня отличная – замкнутая на себе одной, безжалостная, влюбленная до самозабвения, слепая и глухая к чужой боли, ко всем остальным. "Грубое сердце". Характеры есть и время хорошо показано, и есть добрые люди. Панин чудесный. Вообще много хороших актеров.
Прошкин иногда хорошие делает фильмы, а иногда - очень раздражающие, и везде есть какой-то момент, когда кажется, что он взял и испортил свое хорошее кино, его хочется исправлять и переделывать. Мне у него целиком только мини-сериал нравится про режиссера и Петроград 1921 года. Но вообще он интересный режиссер, надо его смотреть.

73. КРОВАВЫЙ ОКРУГ: 1980

Чет мне как-то не зашел такой сюжет, когда в центре не расследование, а противодействие ему полиции и начальства.

@темы: О кино, Жизнь, Сны

---

История о простом русском герое

Пишет Диана Удовиченко:

Хочу рассказать вам про человека-росомаху. Такого же смелого, бесстрашного и живучего, как этот прекрасный зверь из русских лесов.

Жил в России Василий Николаевич Кочетков. Родился он в 1785 году, а в 1811 поступил на военную службу. Вскоре началась Отечественная война 1812 года.

— Эх, хорошо, война! — обрадовался Кочетков, и подал рапорт о переводе в строевые.

Зачислили его в лейб-гренадерский полк. Кочетков с этим полком дрался при Бородине и брал Париж, приговаривая:

— Эка невидаль: лягушатники. Всех побьем.

И бил. Дослужился до фельдфебеля. В 1820 году перевели его в Павловский лейб-гвардейский полк, а в 1828 году началась русско-турецкая война.

— И турок побьем, — сказал Кочетков, и пошел бить.

Потом началась война с польскими мятежниками:

— Один черт, кого бить, — решил Кочетков, и бил поляков.

В 1836 году вызывает его командир, и говорит:

— Ну что, Василий, закончилась твоя служба. 25 лет выслуги, выходи в отставку, ступай домой.

— И чего там делать? — удивляется Кочетков. — На огороде пахать? Нет уж, остаюсь в солдатах.

И остался. Началась Кавказская война, и Василий Николаевич, с тем же лозунгом «плевать, кого бить», отбыл на Кавказ. Было ему уже 58 лет. Целый год он дрался на Кавказе, был ранен в шею навылет и в обе ноги. Подлечился, и опять дрался. Но тут в бою при ауле Дарго его снова ранили в ногу и взяли в плен.

В чеченском плену Кочетков пробыл 9 месяцев и 23 дня, а потом сбежал, как рана затянулась. Уж как он это сделал, черт его знает, ну так росомаха же. Дали за это Кочеткову Георгиевский крест 4 степени.

— Ишь, блошки-матрешки, — порадовался Кочетков.

И в 1849 году отправился в Венгрию, приговаривая:

— Венгров еще не бил.

Вернулся из Венгрии, его вызывает командование и говорит:

— Тебе по выслуге лет полагается экзамен на подпоручика.

— Староват я, ваше высокоблагородие, экзамены сдавать, — отвечает Кочетков. — Школяр я вам, что ли? Отправьте лучше на войну.

— Все войны у нас для тебя закончились, — отвечают ему. А раз староват, так выходи в отставку и чеши домой.

Пришлось Кочеткову сдавать экзамен. Пожаловали ему чин подпоручика, а Василий говорит:

— Вот уж это вы меня не заставите. Желаю быть солдатом и бить врага. Отправляйте на войну, черти.

И отказался от эполет. Командование задумалось, что делать с этим отморозком. В итоге оставили в солдатах, дали серебряный шеврон на рукав, офицерский темляк на саблю и 2/3 оклада подпоручика. Но на войну не послали, а в 1851 году выперли все ж в отставку, со словами:

— У нас тут не дом престарелых, а армия. Иди уже, пожалуйста, домой.

— Гады вы, и черти неуважительные, — огорчился Кочетков, и вышел в отставку.

Но в 1853 году началась Крымская война. Пошел Кочетков призываться.

— Тебе уже 68 лет, — говорят. — Куда собрался? Сиди на завалинке.

— Вам не суп из меня варить, — отвечает мощный старик. — И не жениться прошусь, а в армию. Принимайте, иначе вас тут бить вместо врага начну.

Делать нечего, приняли его. И отправился Кочетков с Казанским конно-егерским полком в Крым. Там он опять дрался, защищал Севастополь, принимал участие в вылазках и оборонял Корниловский бастион. Но тут рядом с ним разорвалась бомба, и его ранило осколками.

— Ну ад какой-то, — расстроился Кочетков. — Опять не успел врага побить, как следует.

Отправили его в госпиталь, обвешали медалями и орденами, и сообщили о неубиваемом дедушке императору Александру II. Мол, не знаем, как и унять росомаху эту сумасшедшую.

— Вы чего над человеком издеваетесь, бюрократы чертовы? — Мудро сказало величество. — Он двум моим предшественникам служил, и мне еще послужит. — Хочет драться, и пусть дерется. А мне такие люди нужны.

И издал высочайший приказ, чтоб перевести героя в почетную роту дворцовых гренадер, с производством в унтер-офицеры. Сделали Василию Николаевичу специальные погоны, с соединенными вензелями трех императоров, которым он служил: Александра I, Николая I и Александра II. На левом рукаве было восемь рядов нашивок из золотого и серебряного галуна и тесьмы за отличия в службе, а на шее и груди Кочеткова висело 23 креста и медали.

— Ишь ты, ерундовина какая заковыристая, — снова порадовался Кочетков. — Как елка я теперь новогодняя.

Вот ходил он по дворцу, тряс орденами и медалями, но быстро заскучал, и написал рапорт Александру II:

«Царь-батюшка, не вели казнить, вели на войну послать. Замучился я по паркетам шастать, фрейлины духами шибко воняют, а ордена шею натирают. Желаю бить врага во славу России».

— Ой, всё, — ответил Александр, — Вали и бей, раз так хочется.

И Кочетков 84 года отправился в Среднюю Азию, бить врага. Там он участвовал в боях за Самарканд и Туркестан, брал Хиву.

В 1874 году пришло ему письмо от Александра II:

«Дорогой Вася, есть у меня к тебе дело. Надо императорский поезд конвоировать, а кроме тебя и некому. Выручай, братец. С уважением, твой государь император».

Поступил Кочетков в конвой императорского поезда, но тут в 1876 году на Балканах восстали Сербия и Черногория.

— Надо бить же! — радостно воскликнул Кочетков. Засиделся я при поезде этом, никаких развлечений.

И отбыл на Балканы. Было ему 92 года. Там дрался, а потом началась Русско-Турецкая война.

— Вроде было уже что-то подобное, — почесал репу Кочетков. — Вроде мы уж турок разбивали. Видать, новые народились. Пойду я.

Дрался он на Шипке, и там был ранен, потерял левую ногу.

— Нога — не голова, — трезво рассудил он. — Не особо-то и нужна.

Выздоровел, и был переведен в конно-артиллеристскую бригаду. Чтоб без ноги удобнее было, на конях-то. И добивал турок до конца войны.

— Может, уже вернешься в дворцовые гренадеры? — осторожно спросил Александр II.

— Да пожалуй, — нехотя согласился Кочетков. — А то войны приличной нету, хоть так послужу.

И служил еще 13 лет. Потом говорит:

— Пойду я, царь-батюшка, домой. Старый стал немножко, отдохнуть охота. Но ежели кого побить надо, так ты зови. Мы со всем нашим удовольствием.

Вышел в отставку в 1892 году, и отправился домой. Но внезапно умер по дороге. В 107 лет.

«Смерть застигла беднягу-солдатика совершенно неожиданно, в то время, когда он, получив увольнение в отставку, возвращался на родину», — написали о нем в «Вестнике военного духовенства».

И это действительно было неожиданно, потому как все были уверены: Кочетков немножко отдохнет, и прослужит еще лет 50, а может, 100.

Вот такие у нас в России водятся мужики-росомахи.

Вечная память и слава героям!

@темы: На фига козе баян, она и так веселая., Цитаты

---

Начало Ледяного похода

И новую фотографию внезапно нашел, вернее, редко публикуемую

Марков на рисунках всегда такой грозный, уверенный, а на фотографиях вечно будто хочет смыться из кадра, не знает, куда папиросу деть, погоны сползли. Ну да, он на столах сидеть любил.

@темы: Картинки

---

Antonio Palmerini

Люблю такие штуки. И лица кажутся нездешними, прекрасными.

А тут его портфолио

@темы: Картинки