Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Я и на Прозу.ру главу очередную выложил (в этот раз быстро получилось)
Музычка, чтобы не скучно было читать.
О ЛЕОНИДЕ И ВОСПИТАНИИ ЦАРЕВИЧЕЙ НА ПРИМЕРАХ ИЗ ИСТОРИИ **********
Прямой, как палка, Леонид казался каким-то облезлым, лысина сияла, как начищенная медь в закатных лучах. Основной его целью было убедить Александра, что он принадлежит не себе, а своему отцу и Македонии, и научить его подчиняться. Он очень ценил свою полную власть над Александром и использовал ее в полной мере: выматывающие душу назидания, замечания, упреки, унылые и злые насмешки, розги в умеренном количестве, противные рассказы об умирающих от порки спартанских мальчиках. Наказывал он холодно, без сердца, не прощая ни одного нарушения правил и подсчитывая удары.
Леонид считал, что мальчик непременно должен спать на постели из тростника; во всей Македонии такой не нашлось, так что Леонид сам ее делал, ходил по болоту, камыш собирал. Мою нарядную и теплую одежду он высмеивал, как и все македонские длиннорукавные двойные хитониски, и по его воле Александр всегда дрожал то в одном гиматии, то в одном легком хитоне. И что получилось? Теперь я холода не выношу, а Александру почти всегда тепло, - так что в этом старый хрыч, может, был и прав.
А еще он выступал против теплых ванн и вообще излишнего мытья. Я спросил у отца: «Что же в Спарте все ходят грязными и вшивыми?» - «Ну да, - отвечал он. – Идеальные граждане».
Филиппу вряд ли бы понравилось, если бы его сын вырос грязным, угрюмым, тупым и не мог бы двух слов связать, как спартанцы. Не думаю, что он всерьез относился к идеям Леонида. Он, наверно, знал, что кровь возьмет свое, а Леонид просто должен придерживать мальчишку, пока не подрастет, – «а то бабы его избалуют вконец». И свои серебряные браслеты и золотую фибулу на плаще Александр носил с отцовского позволения, назло Леониду, который был жаден и завистлив к деньгам, высокому положению, молодости, веселью...
Олимпиада считала, что Леонид морит ее сына голодом. Мы тогда росли ни по дням, а по часам, и оба, как волчата, сгрызали все, что попадалось под руку. А Леонид проводил в покоях Александра неожиданные обыски, выискивая сласти – считал, что для мальчишек лучше всего простая еда, а пирожки приводят к падению великих царств, стоит только начать. Сам-то он был кислый, желтый, с больными кишками, кроме каши ничего жрать не мог, нутро не принимало, вот и нам не давал. Унюхав, что Александр ел мясо, он негодовал: «Ты пользуешься хлебом, как приправой, а приправой, как хлебом», и выдергивал кусок у него изо рта.
У нас с Олимпиадой был стратегический союз против Леонида. Всегда ее первый вопрос об Александре: «Как он ест?» Меня Леонид не обыскивал, так что финики, засахаренные орешки и маковое печенье я прятал у себя. Александр ел их на ходу, пока я стоял на страже, но иногда и отказывался: «Унизительно есть украдкой». Я жаловался Олимпиаде, что теперь в него ничего не впихнешь, а она смотрела на меня с подозрением – не сам ли я все слопал?
Умом Леонид не блистал. Александра безумно раздражала его медленная тяжелая речь. Тот говорил непререкаемым тоном три-четыре слова и придирчиво смотрел: дошло ли? не нужно ли повторить и разъяснить? Так он мог вещать часами, словно гвозди вколачивал, а Александр держался за голову и мучился.
В воспитательных целях Леонид показывал пальцем на какого-нибудь толстяка, к примеру, и спрашивал: «Чем плох этот гражданин?» Александр фыркал и отворачивался, не снисходя до ответа, а я изощрялся в фантазиях: толстяк скрывает под плащом краденую серебряную чашу, нет, он забеременел от своего осла, вон он как ласково на него посматривает, или нет - его поймали какие-нибудь пьяные озорники и надули через соломинку, как лягушку, а если вытащить затычку из зада, то он сдуется. Леонид только морду кривил, не зная, что как меня заткнуть – вот разве что треснуть посохом по оливе и заорать: «Хватит!»
Александр же угрюмо молчал: «Я делаю все, что он скажет, выслушиваю все, что он говорит. Чего еще от меня надо? Чтобы я от счастья прыгал? Обойдется!» У них была глухая и непримиримая вражда. Я помню, как застывало лицо Александра, когда Леонид его подзывал. «Я подчиняюсь пока, но твое время когда-нибудь кончится». Только мне одному он мог пожаловаться на обиды, которые терпел от этого «эпирского гада»: «Ужасно то, что он имеет право меня бить, а я не могу ударить в ответ. Это похоже на казнь, а Леонид отвратителен мне, как палач». Для него было невыносимо зависеть от чужой воли и распоряжений; он совсем ожесточился из-за постоянной, унизительной слежки, и жил, стиснув зубы, как человек, которому все равно некуда деться.
- Может, его отравить? – Я вполне серьезно над этим задумывался. Мне самому на Леонида было наплевать, но я ненавидел его из-за Александра.
- Не надо, он сам скоро сдохнет, - холодно говорил Александр. Он считал, что Леонид – посланное ему богами испытание на прочность, которое он должен вынести достойно. – Лет через десять мы будем праздновать победы, а Леонид, дряхлый, колченогий, с соплями из носа, будет толкаться за пологом шатра вместе с попрошайками и вопить, что нужно быть умеренным во всем и жрать одну чечевицу.
Леонид мучился камнями в мочевом пузыре, и во время приступов воспаленным взором водил вокруг в надежде, что подвернется кто-нибудь, кого можно пнуть безнаказанно. Как-то показывал нам размеры вышедшего камня. «Похоже, дырка в его члене в десять раз шире самого члена,» - блеснул логикой Александр. Нос у Леонида был весь покрыт сетью багрово-синих сосудов, что выдавало в нем тайного пьянчугу, налитые кровью глаза шарили по сторонам – кого бы прищучить, а уж запах перегара по утрам из его смердящей пасти никаких сомнений не оставлял в том, за какими благочестивыми трудами он провел вчерашний вечер. Он был посмешищем для слуг: ну напивайся вусмерть, если хочешь – никто слова не скажет, зачем же на людей бросаться? Закусывать надо.
Тем не менее, Леониду худо-бедно удавалось управляться с десятком резвых, как жеребята, мальчишек, которые учились во дворце вместе с Александром. Его ледяной тон и непреклонность нагоняли страху. Никто их ему не поручал, но он не мог не вмешиваться. Никто его не любил. Гадкая у него была натура – любил стравливать детей между собой, натравливать всех на одного – слабого или, по его мнению, дерзкого. Он по-спартански считал, что слабые не заслуживают ничего, кроме презрения и насмешек, и на невысокого болезненного Александра смотрел поначалу с брезгливостью. Говорил: «Я сделаю человека из этого заморыша, червяка, блохи»… Леонид считал, что насмешками и оскорблениями можно заставить человека стремиться к лучшему. «Блоху» Александр запомнил и никогда ему не простил.
Леонида возмущало, что Александр решительно и быстро захватил лидерство среди ровесников. Он не мог понять, почему, и подбивал мальчишек на бунт: «Отчего вы его слушаетесь? Здесь он равный среди равных и должен заслужить уважение своими достоинствами». Все лупали глазами, не понимая, чего он от них хочет. «Он дерется больно,» - уныло отозвался кто-то.
Однажды мы играли в «Семерых против Фив», штурмуя недостроенную пристройку ко дворцу. И тогда кто-то, оглядываясь на Леонида, заявил: «А почему Александр всегда главный?» Александр в мгновение ока подхватил с земли камень, шарахнул им строптивцу в лоб, а потом с яростным воплем кинулся сверху и стал молотить кулаками, приговаривая: «Вот поэтому, паскуда, вот поэтому!» Когда Леонид его оттащил, я подошел к мятежнику, который вытирал кровавые сопли, и тихонько сказал с улыбочкой: «А я расколю тебе череп топором и сожру твои мозги» (в этой игре я изображал Тидея).
«Необходимо прежде справиться с необузданностью его чувств, - заявлял Леонид Филиппу, не заботясь, что Александр стоял рядом и вострил уши.
- Может, кто меня и обуздает, но не этот старый хрыч, - мстительно издевался потом Александр. – Он вчера пьяный с осла упал. Да и на жене его, говорят, наездники получше него скачут…
Однажды Леонид в наказание запер Александра с утра в какой-то комнате. Александр в кровь разбил кулаки о дверь, но так и не смог ее выломать; тогда он принялся за ставни. Я стоял у двери с другой стороны и жалел его, но звуки оттуда доносились такие, словно там не ребенок был, а взрослый дикий зверь, вроде горного льва, пытался вырваться на волю – то тихое остервенелое рычание, то яростные вопли, то низкий протяжный вой, и непрестанные сильнейшие удары, скрежет… Ставни он все-таки разломал, сорвав при этом несколько ногтей и оставив в доске свой молочный зуб.
Вдруг треск, шум падения и затем – полная тишина. Я бросился наружу. Александр вывалился из окна второго этажа прямо под ноги Леониду. Не глядя на него, он поднялся и ушел, хромая, свистнув мне, как собаке. Каждый шаг его состоял из ярости, боли и упрямства. Потом я смывал с него кровь и дул на его израненные руки. Он, упрямо сдвинув брови, смотрел перед собой – вид у него был грозный и решительный.
Какие там подвиги Геракла? Я ходил за ним с открытым от изумления ртом. Самоубийственное безрассудство Александра и его непредсказуемые выходки каждый день поражали меня куда сильнее.
********
Кроме спартанцев, у Леонида был еще один любимый герой – афинянин Фемистокл. Тот, вроде бы, когда сбежал в Эпир, то жил в доме у Леонидова прадеда. (Интересно, Фемистокла эта семейка тоже привечала тростниковой постелью и блюдом чечевицы? Не удивительно, что герой предпочел подбирать объедки с персидского стола.)
Леониду, который всегда злился, если видел нас веселыми и играющими в свое удовольствие, нравоучительно указывал, что Фемистокл даже в детстве после занятий не оставался праздным, и уж конечно не играл в кости, и не орал дурным голосом непристойные песни, но обдумывал и сочинял речи, обличающие пороки его приятелей и их дурные поступки. Думаю, этот герой Эллады вечно битым ходил – кто ж такое потерпит?
Сейчас-то я понимаю, иногда человек себя настоящего от всех прячет, ходит таким скромнягой, тише воды, ниже травы, восхваляет умеренность, но в рассказах про других проговаривается. Вот и Леонид ничуть не осуждал Фемистокла за то, что после битвы при Марафоне он не мог спать от зависти к победителю Мильтиаду, хотя сам в это время был человеком ничтожным и никому неизвестным, – так он горел стремлением к славе и ни с кем не хотел ее делить, даже с величайшими героями. Одобрял Леонид и то, что Фемистокл, если кто отказывал ему в просьбе, угрожал затаскать этого человека по судам по ложным обвинениям, разорить, обесчестить, - и не по добру, так из страха добивался своего.
Ничего не совершив доброго, Фемистокл уже соревновался с лучшими, соперничал с ними в роскоши, осуждал их образ жизни, как равный им в заслугах, а то и превосходящий их. Хотя сам он даже благородным происхождением похвастаться не мог – мать у него была фракиянка, а сам незаконнорожденным. Но народ его любил, потому что он знал всех по именам и всем жал руки, когда выходил в город.
Мне казалось, что Фемистокл вместе с Леонидом – оба совершенно невыносимы. А Александр слушал и запоминал.
Перед саламинской битвой Фемистокл принес в жертву Дионису трех знатных персидских пленников. Просвещенные афиняне!
- Все убивают пленников, - говорил Леонид. – Это сделано во славу божества и чтобы воодушевить чернь.
- Мы не покупаем человеческими жертвами побед у богов, - хмуро сказал Александр.
А эта жуткая история с толмачом? Тот, исполняя службу, перевел слова персидского посла, который потребовал от афинян земли и воды. А Фемистокл велел схватить и казнить его за то, что он смел использовать язык свободных эллинов для передачи приказаний варваров. Всё для того, чтобы понравиться толпе, которая разъярилась и хотела крови.
А после того, как его самого изгнали из Афин (как говорят, Фемистокл слишком докучал согражданам в Народном Собрании напоминанием о своих заслугах), он уже тогда впутался в заговор с персами и спартанским царем Павсанием, а когда Павсания поймали и замуровали заживо, убежал сперва в Эпир, а потом к персидскому царю, да не просто сбежал, а в женском обличье, в платье и женской повозке, и еще кучу денег с собой из Афин вывез. Добравшись до персидского царя, падал ниц перед ним, врал, что послан к нему служить богом, будто бы так ему велел додонский оракул и обещал привести в подчинение Персии всю Элладу. Через год Фемистокл выучил персидский и стал царю наговаривать на его приближенных, чем заслужил общую горячую любовь, как и в Афинах, видимо. Но от царя он получил три города – на хлеб, на вино, и на воду, и, наслаждаясь жизнью, острил: «Дети, мы погибли бы, если бы не погибли». И воспоминанья о бедном толмаче, казненном по его приказу, аппетита ему не портили.
Я задавал неудобные вопросы и насмешничал. Мне было о чем сказать, потому что отец, ревнуя, часто расспрашивал, чему нас учат и иронически комментировал речи учителей. Я и его слова повторял и от себя придумывал. «Речистый», - с неудовольствием замечал Леонид. О второй половине жизни Фемистокла он предпочитал не рассказывать, но я делал это за него. Леонид защищал своего любимца, как мог: «Когда персидский царь потребовал от него исполнить обещание и выступить против эллинов, Фемистокл выпил бычьей крови и умер, лишь бы не поднимать оружие против своих».
Отец только посмеялся, когда я ему все это пересказывал. «О, это дети и внуки его сочинили, когда захотели вернуться в Грецию. Убил себя! С чего бы? Долго же он ждал случая – до шестидесяти пяти лет. Такие себя не убивают. Это все сказки, полезные его потомкам и лестные для афинян».
Леонид подробно и нудно расспрашивал меня об отце: достаточно ли благородна наша семья, чтобы я мог дружить с Александром? Он не поленился и пришел к нам домой познакомиться и узнать, благонамерен ли образ мыслей отца и добродетельна ли его жизнь. Они возненавидели друг друга с первого взгляда. Леонид сообщил, что я дерзок и увертлив, лжив и непослушен, ему также не нравилось, что я много смеюсь и болтаю, и он любезно предложил пороть меня по мере надобности, уж коли я много времени провожу с Александром. Мол, ему, Леониду, это не трудно. Отец вежливо и непреклонно запретил меня даже пальцем трогать. Гордо заявил: «Я сам наказываю своего сына». (Когда на нас жаловались наперебой, отец порой делал мне выговоры, что-то вроде: «Так, зайка мой, нельзя…»)
- Что за потачки? – горячился Леонид. - Неужели можно позволять воспитывать детей, как кому вздумается? Ты кого из сына растишь, Аминтор? Танцора? Актера? Поэта? Пустого болтуна, отрывающего чашу от губ только для того, чтобы сказать какую-нибудь дерзость или высмеять старших и опытных? Ликург учил, что детей должно воспитывать государство, а не родители в пестроте нравов, как кому угодно. Дети должны быть отлиты по одной форме.
- Надеюсь, боги сохранят нас от такого несчастья. Да и кому известен божественный образец идеального человека?
- Древняя Спарта дает прекрасные образцы…
- А кто бы нам тогда на флейте играл и благовония привозил? – дразнил его отец.
Леонид отмахивался и возмущался:
- Неужели же разрешать каждому жить, как он хочет?!
Потом он, кажется, даже с Филиппом говорил, не следует ли запретить общение царевича с мальчишкой, которого воспитывают так вольно и порочно? Царь нас с отцом в обиду не дал.
Музычка, чтобы не скучно было читать.
О ЛЕОНИДЕ И ВОСПИТАНИИ ЦАРЕВИЧЕЙ НА ПРИМЕРАХ ИЗ ИСТОРИИ **********
Прямой, как палка, Леонид казался каким-то облезлым, лысина сияла, как начищенная медь в закатных лучах. Основной его целью было убедить Александра, что он принадлежит не себе, а своему отцу и Македонии, и научить его подчиняться. Он очень ценил свою полную власть над Александром и использовал ее в полной мере: выматывающие душу назидания, замечания, упреки, унылые и злые насмешки, розги в умеренном количестве, противные рассказы об умирающих от порки спартанских мальчиках. Наказывал он холодно, без сердца, не прощая ни одного нарушения правил и подсчитывая удары.
Леонид считал, что мальчик непременно должен спать на постели из тростника; во всей Македонии такой не нашлось, так что Леонид сам ее делал, ходил по болоту, камыш собирал. Мою нарядную и теплую одежду он высмеивал, как и все македонские длиннорукавные двойные хитониски, и по его воле Александр всегда дрожал то в одном гиматии, то в одном легком хитоне. И что получилось? Теперь я холода не выношу, а Александру почти всегда тепло, - так что в этом старый хрыч, может, был и прав.
А еще он выступал против теплых ванн и вообще излишнего мытья. Я спросил у отца: «Что же в Спарте все ходят грязными и вшивыми?» - «Ну да, - отвечал он. – Идеальные граждане».
Филиппу вряд ли бы понравилось, если бы его сын вырос грязным, угрюмым, тупым и не мог бы двух слов связать, как спартанцы. Не думаю, что он всерьез относился к идеям Леонида. Он, наверно, знал, что кровь возьмет свое, а Леонид просто должен придерживать мальчишку, пока не подрастет, – «а то бабы его избалуют вконец». И свои серебряные браслеты и золотую фибулу на плаще Александр носил с отцовского позволения, назло Леониду, который был жаден и завистлив к деньгам, высокому положению, молодости, веселью...
Олимпиада считала, что Леонид морит ее сына голодом. Мы тогда росли ни по дням, а по часам, и оба, как волчата, сгрызали все, что попадалось под руку. А Леонид проводил в покоях Александра неожиданные обыски, выискивая сласти – считал, что для мальчишек лучше всего простая еда, а пирожки приводят к падению великих царств, стоит только начать. Сам-то он был кислый, желтый, с больными кишками, кроме каши ничего жрать не мог, нутро не принимало, вот и нам не давал. Унюхав, что Александр ел мясо, он негодовал: «Ты пользуешься хлебом, как приправой, а приправой, как хлебом», и выдергивал кусок у него изо рта.
У нас с Олимпиадой был стратегический союз против Леонида. Всегда ее первый вопрос об Александре: «Как он ест?» Меня Леонид не обыскивал, так что финики, засахаренные орешки и маковое печенье я прятал у себя. Александр ел их на ходу, пока я стоял на страже, но иногда и отказывался: «Унизительно есть украдкой». Я жаловался Олимпиаде, что теперь в него ничего не впихнешь, а она смотрела на меня с подозрением – не сам ли я все слопал?
Умом Леонид не блистал. Александра безумно раздражала его медленная тяжелая речь. Тот говорил непререкаемым тоном три-четыре слова и придирчиво смотрел: дошло ли? не нужно ли повторить и разъяснить? Так он мог вещать часами, словно гвозди вколачивал, а Александр держался за голову и мучился.
В воспитательных целях Леонид показывал пальцем на какого-нибудь толстяка, к примеру, и спрашивал: «Чем плох этот гражданин?» Александр фыркал и отворачивался, не снисходя до ответа, а я изощрялся в фантазиях: толстяк скрывает под плащом краденую серебряную чашу, нет, он забеременел от своего осла, вон он как ласково на него посматривает, или нет - его поймали какие-нибудь пьяные озорники и надули через соломинку, как лягушку, а если вытащить затычку из зада, то он сдуется. Леонид только морду кривил, не зная, что как меня заткнуть – вот разве что треснуть посохом по оливе и заорать: «Хватит!»
Александр же угрюмо молчал: «Я делаю все, что он скажет, выслушиваю все, что он говорит. Чего еще от меня надо? Чтобы я от счастья прыгал? Обойдется!» У них была глухая и непримиримая вражда. Я помню, как застывало лицо Александра, когда Леонид его подзывал. «Я подчиняюсь пока, но твое время когда-нибудь кончится». Только мне одному он мог пожаловаться на обиды, которые терпел от этого «эпирского гада»: «Ужасно то, что он имеет право меня бить, а я не могу ударить в ответ. Это похоже на казнь, а Леонид отвратителен мне, как палач». Для него было невыносимо зависеть от чужой воли и распоряжений; он совсем ожесточился из-за постоянной, унизительной слежки, и жил, стиснув зубы, как человек, которому все равно некуда деться.
- Может, его отравить? – Я вполне серьезно над этим задумывался. Мне самому на Леонида было наплевать, но я ненавидел его из-за Александра.
- Не надо, он сам скоро сдохнет, - холодно говорил Александр. Он считал, что Леонид – посланное ему богами испытание на прочность, которое он должен вынести достойно. – Лет через десять мы будем праздновать победы, а Леонид, дряхлый, колченогий, с соплями из носа, будет толкаться за пологом шатра вместе с попрошайками и вопить, что нужно быть умеренным во всем и жрать одну чечевицу.
Леонид мучился камнями в мочевом пузыре, и во время приступов воспаленным взором водил вокруг в надежде, что подвернется кто-нибудь, кого можно пнуть безнаказанно. Как-то показывал нам размеры вышедшего камня. «Похоже, дырка в его члене в десять раз шире самого члена,» - блеснул логикой Александр. Нос у Леонида был весь покрыт сетью багрово-синих сосудов, что выдавало в нем тайного пьянчугу, налитые кровью глаза шарили по сторонам – кого бы прищучить, а уж запах перегара по утрам из его смердящей пасти никаких сомнений не оставлял в том, за какими благочестивыми трудами он провел вчерашний вечер. Он был посмешищем для слуг: ну напивайся вусмерть, если хочешь – никто слова не скажет, зачем же на людей бросаться? Закусывать надо.
Тем не менее, Леониду худо-бедно удавалось управляться с десятком резвых, как жеребята, мальчишек, которые учились во дворце вместе с Александром. Его ледяной тон и непреклонность нагоняли страху. Никто их ему не поручал, но он не мог не вмешиваться. Никто его не любил. Гадкая у него была натура – любил стравливать детей между собой, натравливать всех на одного – слабого или, по его мнению, дерзкого. Он по-спартански считал, что слабые не заслуживают ничего, кроме презрения и насмешек, и на невысокого болезненного Александра смотрел поначалу с брезгливостью. Говорил: «Я сделаю человека из этого заморыша, червяка, блохи»… Леонид считал, что насмешками и оскорблениями можно заставить человека стремиться к лучшему. «Блоху» Александр запомнил и никогда ему не простил.
Леонида возмущало, что Александр решительно и быстро захватил лидерство среди ровесников. Он не мог понять, почему, и подбивал мальчишек на бунт: «Отчего вы его слушаетесь? Здесь он равный среди равных и должен заслужить уважение своими достоинствами». Все лупали глазами, не понимая, чего он от них хочет. «Он дерется больно,» - уныло отозвался кто-то.
Однажды мы играли в «Семерых против Фив», штурмуя недостроенную пристройку ко дворцу. И тогда кто-то, оглядываясь на Леонида, заявил: «А почему Александр всегда главный?» Александр в мгновение ока подхватил с земли камень, шарахнул им строптивцу в лоб, а потом с яростным воплем кинулся сверху и стал молотить кулаками, приговаривая: «Вот поэтому, паскуда, вот поэтому!» Когда Леонид его оттащил, я подошел к мятежнику, который вытирал кровавые сопли, и тихонько сказал с улыбочкой: «А я расколю тебе череп топором и сожру твои мозги» (в этой игре я изображал Тидея).
«Необходимо прежде справиться с необузданностью его чувств, - заявлял Леонид Филиппу, не заботясь, что Александр стоял рядом и вострил уши.
- Может, кто меня и обуздает, но не этот старый хрыч, - мстительно издевался потом Александр. – Он вчера пьяный с осла упал. Да и на жене его, говорят, наездники получше него скачут…
Однажды Леонид в наказание запер Александра с утра в какой-то комнате. Александр в кровь разбил кулаки о дверь, но так и не смог ее выломать; тогда он принялся за ставни. Я стоял у двери с другой стороны и жалел его, но звуки оттуда доносились такие, словно там не ребенок был, а взрослый дикий зверь, вроде горного льва, пытался вырваться на волю – то тихое остервенелое рычание, то яростные вопли, то низкий протяжный вой, и непрестанные сильнейшие удары, скрежет… Ставни он все-таки разломал, сорвав при этом несколько ногтей и оставив в доске свой молочный зуб.
Вдруг треск, шум падения и затем – полная тишина. Я бросился наружу. Александр вывалился из окна второго этажа прямо под ноги Леониду. Не глядя на него, он поднялся и ушел, хромая, свистнув мне, как собаке. Каждый шаг его состоял из ярости, боли и упрямства. Потом я смывал с него кровь и дул на его израненные руки. Он, упрямо сдвинув брови, смотрел перед собой – вид у него был грозный и решительный.
Какие там подвиги Геракла? Я ходил за ним с открытым от изумления ртом. Самоубийственное безрассудство Александра и его непредсказуемые выходки каждый день поражали меня куда сильнее.
********
Кроме спартанцев, у Леонида был еще один любимый герой – афинянин Фемистокл. Тот, вроде бы, когда сбежал в Эпир, то жил в доме у Леонидова прадеда. (Интересно, Фемистокла эта семейка тоже привечала тростниковой постелью и блюдом чечевицы? Не удивительно, что герой предпочел подбирать объедки с персидского стола.)
Леониду, который всегда злился, если видел нас веселыми и играющими в свое удовольствие, нравоучительно указывал, что Фемистокл даже в детстве после занятий не оставался праздным, и уж конечно не играл в кости, и не орал дурным голосом непристойные песни, но обдумывал и сочинял речи, обличающие пороки его приятелей и их дурные поступки. Думаю, этот герой Эллады вечно битым ходил – кто ж такое потерпит?
Сейчас-то я понимаю, иногда человек себя настоящего от всех прячет, ходит таким скромнягой, тише воды, ниже травы, восхваляет умеренность, но в рассказах про других проговаривается. Вот и Леонид ничуть не осуждал Фемистокла за то, что после битвы при Марафоне он не мог спать от зависти к победителю Мильтиаду, хотя сам в это время был человеком ничтожным и никому неизвестным, – так он горел стремлением к славе и ни с кем не хотел ее делить, даже с величайшими героями. Одобрял Леонид и то, что Фемистокл, если кто отказывал ему в просьбе, угрожал затаскать этого человека по судам по ложным обвинениям, разорить, обесчестить, - и не по добру, так из страха добивался своего.
Ничего не совершив доброго, Фемистокл уже соревновался с лучшими, соперничал с ними в роскоши, осуждал их образ жизни, как равный им в заслугах, а то и превосходящий их. Хотя сам он даже благородным происхождением похвастаться не мог – мать у него была фракиянка, а сам незаконнорожденным. Но народ его любил, потому что он знал всех по именам и всем жал руки, когда выходил в город.
Мне казалось, что Фемистокл вместе с Леонидом – оба совершенно невыносимы. А Александр слушал и запоминал.
Перед саламинской битвой Фемистокл принес в жертву Дионису трех знатных персидских пленников. Просвещенные афиняне!
- Все убивают пленников, - говорил Леонид. – Это сделано во славу божества и чтобы воодушевить чернь.
- Мы не покупаем человеческими жертвами побед у богов, - хмуро сказал Александр.
А эта жуткая история с толмачом? Тот, исполняя службу, перевел слова персидского посла, который потребовал от афинян земли и воды. А Фемистокл велел схватить и казнить его за то, что он смел использовать язык свободных эллинов для передачи приказаний варваров. Всё для того, чтобы понравиться толпе, которая разъярилась и хотела крови.
А после того, как его самого изгнали из Афин (как говорят, Фемистокл слишком докучал согражданам в Народном Собрании напоминанием о своих заслугах), он уже тогда впутался в заговор с персами и спартанским царем Павсанием, а когда Павсания поймали и замуровали заживо, убежал сперва в Эпир, а потом к персидскому царю, да не просто сбежал, а в женском обличье, в платье и женской повозке, и еще кучу денег с собой из Афин вывез. Добравшись до персидского царя, падал ниц перед ним, врал, что послан к нему служить богом, будто бы так ему велел додонский оракул и обещал привести в подчинение Персии всю Элладу. Через год Фемистокл выучил персидский и стал царю наговаривать на его приближенных, чем заслужил общую горячую любовь, как и в Афинах, видимо. Но от царя он получил три города – на хлеб, на вино, и на воду, и, наслаждаясь жизнью, острил: «Дети, мы погибли бы, если бы не погибли». И воспоминанья о бедном толмаче, казненном по его приказу, аппетита ему не портили.
Я задавал неудобные вопросы и насмешничал. Мне было о чем сказать, потому что отец, ревнуя, часто расспрашивал, чему нас учат и иронически комментировал речи учителей. Я и его слова повторял и от себя придумывал. «Речистый», - с неудовольствием замечал Леонид. О второй половине жизни Фемистокла он предпочитал не рассказывать, но я делал это за него. Леонид защищал своего любимца, как мог: «Когда персидский царь потребовал от него исполнить обещание и выступить против эллинов, Фемистокл выпил бычьей крови и умер, лишь бы не поднимать оружие против своих».
Отец только посмеялся, когда я ему все это пересказывал. «О, это дети и внуки его сочинили, когда захотели вернуться в Грецию. Убил себя! С чего бы? Долго же он ждал случая – до шестидесяти пяти лет. Такие себя не убивают. Это все сказки, полезные его потомкам и лестные для афинян».
Леонид подробно и нудно расспрашивал меня об отце: достаточно ли благородна наша семья, чтобы я мог дружить с Александром? Он не поленился и пришел к нам домой познакомиться и узнать, благонамерен ли образ мыслей отца и добродетельна ли его жизнь. Они возненавидели друг друга с первого взгляда. Леонид сообщил, что я дерзок и увертлив, лжив и непослушен, ему также не нравилось, что я много смеюсь и болтаю, и он любезно предложил пороть меня по мере надобности, уж коли я много времени провожу с Александром. Мол, ему, Леониду, это не трудно. Отец вежливо и непреклонно запретил меня даже пальцем трогать. Гордо заявил: «Я сам наказываю своего сына». (Когда на нас жаловались наперебой, отец порой делал мне выговоры, что-то вроде: «Так, зайка мой, нельзя…»)
- Что за потачки? – горячился Леонид. - Неужели можно позволять воспитывать детей, как кому вздумается? Ты кого из сына растишь, Аминтор? Танцора? Актера? Поэта? Пустого болтуна, отрывающего чашу от губ только для того, чтобы сказать какую-нибудь дерзость или высмеять старших и опытных? Ликург учил, что детей должно воспитывать государство, а не родители в пестроте нравов, как кому угодно. Дети должны быть отлиты по одной форме.
- Надеюсь, боги сохранят нас от такого несчастья. Да и кому известен божественный образец идеального человека?
- Древняя Спарта дает прекрасные образцы…
- А кто бы нам тогда на флейте играл и благовония привозил? – дразнил его отец.
Леонид отмахивался и возмущался:
- Неужели же разрешать каждому жить, как он хочет?!
Потом он, кажется, даже с Филиппом говорил, не следует ли запретить общение царевича с мальчишкой, которого воспитывают так вольно и порочно? Царь нас с отцом в обиду не дал.
Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка"
@темы: Александр, Новая книжка
Морда такая неподвижная, как пластмассовая - я думал, что он тональным кремом так наштукатурился, но судя по всему ботокс. Жирные ляжки в портках в обтяжку, как обычно. Такие упитанные окорочка, трутся друг о друга со свистом. Я все ждал треска лопающихся штанов. Говорил гадости, что не стоит связываться с бисексуалами, которые поматросят и бросят, с ними серьезных отношений не создашь, они с бабами семьи заводят. И Паразит подпевал. А я себя чувствовал Штирлицем в РСХА (в буденовке с парашютом за спиной) во вражьем логове.
Сейчас разные красивые фотографии смотрю. И после Планеты людей и после подборки Итиль - все никак уняться не могу. Я уже знаю, что если просто имя города набирать - выходит какая-то банальная дрянь, типа Эйфелевой башни, а я уже приладился - побольше слов. Нашел кучу красивых венецианских фотографий, когда погуглил Венецию из окна.
Хороший фильм сейчас смотрел - "Планета людей", первую часть про океаны. Красота такая, просто дух захватывает. Наверно, было бы еще более сильное впечатление, если бы вместо текста была классическая музыка. Лучше бы титры пустили, а кино под Баха и Малера. Теперь буду все остальные серии смотреть - лучше, чем ужасы, я пока от каннибалов не отойду никак, хватит с меня страха. А тут очень красиво, очень.
(
