[bushunchak]

Почитал, как празднуют Федин день рождения. Подумал, может и мне чего-нибудь по этому поводу сделать. Только в лом. У меня глав 7 романа о нем написано, и как обычно, о дальше детства не продвинулся. У меня всегда отцы и сыновья, и отцы сыновей на фиг затмевают, и, хотя меня интересуют сыновья, но я долго-долго путаюсь в отцах. В общем, с Федей и Данилычем то же вышло.

Как обычно написал страниц 300, а потом на что-то другое перескочил. Ладно, первую страничку запихну, просто чтобы Басмановы знали, что я их все равно помню, что они мне не чужие. Тут про то, как Алексей Данилыч узнает о смерти сбежавшей жены. Не фанфик, так что интереса не представляет.



ВРЕМЯ УКЛОНЯТЬСЯ ОТ ОБЪЯТИЙ

1. Речи об утерянных дарах Божиих

Письмо же такое было: "Смиренная и грешная черница Феофания брату своему и свету Алексею Даниловичу челом биет. Нынче в манастыре нашем Феодоровском преставилася во Христе сестра наша Евсевия затворница, а пред кончиною схиму приняла, а жития ея в затворе было два года с половиною. И я, грешная, тебе, свету, винюся, что прежде ложь казала о жене твоей, что ее у нас нет, спасения ради ея души, а она у нас в строгом затворе спасалася и нынче преставилась во Христе, и ты о ней Христа Бога моли и о нас грешных, грех наших ради. Богу слава".

С этим письмом на груди - угль жаркий, огонь - он проскакал двенадцать часов без роздыху, меняя запалившихся коней, а дороги не помнил, только дождь - будто одна быстрая туча гналась за ним из Москвы до Переславля. Комья жирной грязи летели в лицо, всадник стирал их с опухших глаз, выхлестанных ледяными струями. Конь несся по расплывшейся бурой дороге, всхлипывая, всхрапывая; серая беспросветная туча запечатывала небо, как толстая пленка плесени. На каждом переезде: "Водки!", но дождь выхлестывал хмель. Поздний холодный вечер был, когда впереди вдруг стена монастыря, и конь всхрапнул обреченно, голову уронил, и сердце в груди, неощутимое в скачке, пало тяжелым камнем. "Господи, ослаби..." - шепот испуганный и одиночество под монастырской стеной.
Девчонка-вратарница любопытно смотрела на него в дверное окошко и робко уговаривала уйти. Нельзя сейчас! Жутко ей было, что ночь уже и неизвестный человек. А он уткнулся горячим лбом в железную полосу на воротах и повторял одно и то же, стараясь, чтобы голос звучал нестрашно для девчонки. И она, хоть и чуяла тяжелый перегарный дух, но не захлопывала оконце перед его бледным и больным лицом. Неведомо в который раз повторялся разговор.
- Уходи, ради Христа, - она боялась, придумывая, что он ранен и умирает теперь. - Сестры давно по кельям разошлись, правило творят, ну никак не могу я матушку ключарницу тревожить.
А он называл ее сестричкой и милой девушкой, безнадежно упирался лбом в ворота и тихо просил: "Открой". Смоляные глаза глядели безнадежно и тупо. В конце концов она вдруг решилась, потому что заметила, что дыханье изо рта выходит морозным паром: "Насмерть заболеет"! Подобрала подол и побежала, прыгая через лужи, а когда добежала - и дух вон, сердце в самом горле прыгает. И тут страх нашел, что матушка Феофания заругает. Девочка чуть назад не повернула, но все же перекрестилась (сокрушенные слезы уже готовы в глазах) и поскребла в дверь совсем тихонько, чтобы та лучше не услышала, и тихонько проговорила: "Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа". - "Аминь", - глухо отозвалась Феофания, открыла дверь, возвысилась над маленькой вратарницей высоким ростом и черным куколем. Ее широкое лицо было смугло и сурово. "Что за сполох, сестра Фотина?" Та метнулась под благословенье и, запинаясь, плача горько отчего-то, объяснила про гостя. Потом осмелилась взгляд поднять. Матушка Феофания сквозь зубы: "Ладно", а лицо уже смятенное, красное, и нахмуренные брови, и неспокойные глаза. Вратарница еле поспевала вприпрыжку за ее широким мужеским шагом. Разом намокший подол тяжко бухал по ногам.

Тот же, у ворот, будто и не пошевелился ни разу. Феофания мельком глянула в окошко, закрестилась: "Оборони Господь!" - и поспешно отворила калитку. Вратарница тянулась смотреть через ее плечо.

Гость вблизи показался старше, сумрачная красота уже не так страшила, и болезнь была незаметна в нем, теперь разбойник был, а не воин раненный, голос звучал хрипло и резко: "Похоронили уже?"

Двинулся напролом, но Феофания быстро заступила ему дорогу:
- Не надо было тебе приезжать. Нельзя, братец, нельзя.
- Нельзя? - он был как зверь, сверкали черные глаза и белые зубы в черной бороде. - Нельзя?

Робкая вратарница охнула, закрыв лицо руками. Ударил же матушку, ударил, и матушка на нее качнулась, отступив, чуть с ног не сбила: "Ох, Фотина! - будто оправдывалась перед ней. - Ох, это брат мой"... А он сказал ровно:

- Ты ль меня задержишь? Дашурка, дура, стерва... Где она?
- В церкви, - Феофания прикрыла разбитый рот, обернулась к девчонке. - Я отведу его к покойнице, сестра, и перед матушкой игуменьей сама объяснюсь. Подожди нас, мы скоренько...

"Скоренько," - слово-то не ее, негордое. Вратарница глядела им вслед, а потом, спохватившись, закрыла калитку, звонко прогремев ключами, глубже сунула в рукава озябшие руки. "Девонька, милая"... Удивлялась сладко и горестно. "Грех, грех". Было тихо и слышно, как какая-то птица тяжело передвинулась на ветке тополя.

* * *
"Поликсена", - сказал он омертвевшими губами. Женщина в гробу была сердцу знакома, но уже без возраста - смертная определенность черт и неживая жемчужность лика. "Вот и встретились", - тянул он горькую мысль.

Пять лет назад она кисель кушала и говорила весело: "В монастыре у нас к каждой трепезе кисель подавали, а я его с детства есть не могла. А вот глядишь ты - теперь уж вкусно кажется, привыкла все ж". Даже услышал стук деревянной ложечки о дно миски, вспомнил, как она губы платком вытирала, а на платке - листья зеленым шелком, и кислый вкус тертых ягод во рту - клюква? морошка?
Всхлипнул смешно и упал головой на край гроба, потому что вдруг настигла мечта: "О если б живая была!"

- Сестра Евсевия, - умиленно поправила его Феофания и отступила от его взбесившегося лица.
- Чтоб ты сдохла, - тяжело дыша, сказал он. Потом снова обернулся к гробу и о сестре забыл.
- Не там виноватого ищешь, - Феофанию ободряло, что он не слушал. - Поликсена сама просила не выдавать, а то, грозилась, в пустынь сбежит. А когда ты приезжал, она уж постриг приняла. Я ведь говорила тебе, Олося, что согрешил ты супротив Господа, у Христа овечку увел... Олося!
- Да брось ты! - он поморщился от лукавой напевности ее слов, а в мертвое лицо смотрел уже без надежды, сухими глазами.
- Покуда я здесь подвизаюсь, от нас три послушницы вышли, две замуж, как и Поликсенушка, честь по чести, а третью тетка забрала. Одна на второй год померла - как-то нехорошо, говорили, то ли муж прибил, то ли сама на себя руки наложила... А две воротились, долго в ногах у матушки игуменьи валялись, выли, волосья на себе драли... Твоя-то Поликсена сперва без должного смиренья подошла: мол, мне или в обитель назад, или в омут. А матушка ей рукой указала - вон оно, озеро, иди... Тогда уж она повинилась, простите, мол, сестры, согрешила... Гордячка она была. Олося?

Он только головой дернул, не оборачиваясь. Гордячка! Поликсена перед зеркалом по платку пальцем водит, где цветы жемчугом вышиты - белым белые, голубым голубые, розовым розовые, потом побледневшие губы вымолвили: "цветы слезные". Стала объяснять, прижимая платок к груди: "Это Дуня моя предсказывала: из монастыря выйдешь, слезным цветом украсишься". До того, как к Дашурке келейницей пойти, Поликсена два года хожалкой у юродивой Дуни жила. "Была бы Дуня жива, не пошла бы я за тебя". При Дуне, бабе безумной, а порою и буйной, Поликсена на земляном полу спала, акафисты ночи напролет читала, а то сунет ей Дуня свечку и прикажет вшей бить - такие вот ночи были. Поликсена вспоминала с благоговеньем: "Одежда на ней вся из грубой шерсти была, а как истлеет - Дуня ее под себя кладет, на постель. Никому не позволяла себе постель переменять. Еще что делала - захватит с пола сор горстью и тоже под себя сыплет". Вспоминала, что любимый Дунин акафист был Духу Святому, и Поликсена каждый день в ее память читала вечерами, а он слушал глубокий голос ее: "Даруй нам злато Твое, огнем очищенное, покрый нас одеждою белою. Прииди, и озари нас невечерним сиянием. Приди, вечное Солнце незаходимое, и обитель во мне сотвори".
А еще та Дуня каждый день посылала Поликсену голубей кормить. "Может, вынести тебя, Дунюшка, сама покормишь?" - А Дуня в слезы: "не смею, - шепчет, - глянь, какая я рваница, стыжуся я голубей-то белыих". И еще ей Дуня косы отрезала, на пол бросила: "Бей змея, бей, топчи его ножками-то". А в замужестве коса отросла, тяжелая на его руке лежала, черная, в четыре грани, ночью во сне повернется случайно - и коса под рукой, точно змея, солнцем нагретая.
Про Дунино блаженное успенье Поликсена вспомнинала с легкими слезами: "Вздохнула и говорит: встань, Поля, с колен, целуй меня, прости, если согрубила тебе. И закрыла глазки свои голубиные."

- Гордячка она была, - Феофания глаза на крест подняла и твердо сказала в безупречное свое оправдание. - Тем, кто горний свет видел, Олося, в миру тяжело. Из монастыря не в жизнь, а в смерть уходят... Вам не понять. Поликсена обет молчанья приняла, до самой смерти каялась в келейке без окон... Твой грех, Олося.

Он будто очнулся, расправил плечи, минуя сестру, быстро пошел к дверям.

- Помиримся, - жалобно сказала ему в спину Феофания. Он нарочно, с жестокостью бросил через плечо:

- Пока охоты нет.