Сегодня смотрел кусочек из «Тихого Дона» про Чернецова. Хотя все ни фига не похоже, но все равно волнует – мне нравится его голос, высокий, резкий: «Соколики мои!» И Туроверов писал о его «звенящих командах». Я в свое время сразу песенку написал на мотив «Коногона». Но конечно не было у Чернецова никакого офицерского отряда, были казачата от 13 до 18, были юнкера-артиллеристы, тоже от 17 до 19. А офицеров с гулькин нос, только командиры.

Алексеев потом говорил, когда ребят отпевали в Новочеркасске: «Разоренное гнездо и убитые орлята. А где же были орлы?» А Краснов, кажется, попрекал Чернецова и прочих партизанских командиров – мол, детской кровью откупались. А что делать, если кроме детей всем было по фиг. «Уносите же ноги, спасайте щенков, я мечусь на глазах полупьяных стрелков и скликаю заблудшие души волков…» На офицерском собрании, когда никто не захотел записываться в его отряд, Чернецов сказал им: «Когда меня поведут вешать, я хоть буду знать, за что, а вас потащат, как баранов».

И Чернецов все же прорвался к себе в Белую Калитву, израненный, с раздробленной ступней, и вот там его уже взяли. И остальные бросились врассыпную и кто-то спасся, Туроверов, например. А остальных добивали – клали головой на рельсы и шпалами разбивали головы, узнать потом сложно было. Могли бы и Туроверова так, тогда никаких стихов бы не было. А может среди убитых были потенциальные поэты и посильней Туроверова – тут никогда не знаешь. У него про Чернецова я только один отрывочек из новочеркасской поэмы нашел:

… А партизаны шли и пели:
«Увидем стены мы Кремля».
Гудели пушки недалеко,
И за грехи своих отцов
Шли дети к смерти одиноко,
И впереди их Чернецов.

Жуткий момент, когда отряд заблокировали в овраге, Чернецов ранен, то с одного конца, то с другого – что патроны кончились, и все, наконец, кончилось все. Видели «как этот сильный духом и храбрый человек, обхватив голову руками и зарывшись лицом в землю, рычал, кусая землю и руки, от сознания собственного бессилия».

Темные насмешливые глаза и смугло-розовый цвет лица все отмечали – спелая вишня. «Донской Иван-царевич». У Рыбаса в «Красавице и генералах» есаул, который подавляет шахтерские восстания и спасает инженеров – это, конечно, Чернецов. Других не было.

Василий Федоров, чернецовец (ему тогда лет 13 было), последний донской атаман в изгнании, еще в михалковском фильме об эмиграции снялся в 2000 каком-то году. Пряменький, стройный, черноглазый, такой же почти солдатик, как в 1918.

Сразу неудачи в походе на Глубокую. И одно орудие заклинило, и ящик с инструментами взять забыли. И заблудились в темноте, не получилось совместного удара с офицерской ротой, связь потеряна. И на рассвете последнего дня «один партизан со сна нечаянно выстрелил в комнате и убил наповал спящего юнкера – я видел как передернулось лицо Чернецова».

Потом уже, когда их гнали к Подтелкову на расправу: «Некоторые партизаны, из самых юных, не выдержав, падали на землю и истерически кричали, прося казаков убить их сейчас. Их поднимали ударами, и снова гнали, снова били. Это была страшная, окровавленная, с обезумевшими глазами, толпа детей в подштанниках, идущих босиком по январской степи…»

Не удивительно, что когда их стали рубить, некоторые казаки, вроде Гришки Мелехова, пересматривали свои взгляды на Советскую власть.

Ну и напоследок – хороший стих Туроверова:

Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают года.
И было нам плохо, и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой.