Ну вот, для затравки, кусочек из моей книжки про Генриха

[bushunchak]

одна главка из романа

Латыни меня научила матушка. Эти воспоминания раньше приводили меня в бешенство, а теперь даже забавно. Такая идиллическая картинка - женщина с невинным младенцем на коленях, склонившиеся над книгой, голова к голове, остывший камин, высокие своды, вода стекает по стенам, и бессмертная латынь Августина или Фомы Кемпийского. При этом представьте, что женщина, пожалуй, уже давно немолодая, но хорошего роста, статная, с лицом еще красивым и породистым - припухшие жесткие синие глаза, чуть обвисшие щеки, римский нос, широкий чувственный подбородок - читает хрипловатым голосом с произношением, сделавшим бы честь выпускникам колледжа Кокре, и нежный голос ребенка повторяет за ней звучные слова:

"- Говори со мной, Господи, обо всем, что направлено на утешение жизни моей...
- ...на утешение жизни моей...
- ...на исправление жизни моей.
- ...на исправление жизни моей.
- Говори же, Господи, раб Твой слушает Тебя.
- Говори же, Господи, раб Твой слушает Тебя".

Не забыть бы добавить к этой умильной сцене, что от почтенной матроны пахнет гнусной сивухой, и рядом с полной стройной ногой в грубом башмаке стоит бутыль этой дряни, к которой она прикладывается время от времени "горло прочистить". А младенец - ради Бога, только не преувеличивайте его невинность - будто бы случайно задевает ногой эту бутыль и она катится по кривому полу, и сивуха хлещет желтой струей, матушка же - "ах ты ублюдок, чтоб ты сдох, поганое отродье" - на четвереньках бросается в погоню за бутылкой, и никакого следа белья под юбкой, что можно заметить, когда она садится в раскоряку, прижимая к груди почти пустую бутыль... Откуда-то вбегает и мечется по полу всполошенная курица, роняя перья, младенец хохочет, Фома Кемпийский валяется на полу.

"- Если сердце не укоряет тебя, будешь пребывать в сладостном покое.
- ... будешь пребывать в сладостном покое.
- Блаженны те глаза, которые закрыты для внешнего, но устремлены на внутреннее.
- Блаженны те глаза..."

С незапамятных времен в нашем доме живет ландскнехт Якоб (все давно зовут его Жаком), вечерами он поднимается по лестнице в матушкину спальню, стуча тяжелыми деревянными башмаками, оставляя на ступенях навозные следы и желтые плевки, и моя сестра Туанетта предлагает: "Пошли подглядывать, как они будут пилиться, только чур я первая", а я вдруг отказываюсь идти, хотя эти ночные подглядыванья - наше любимое развлечение, и говорю наставительно: "Надо бы нам их убить, они позорят наш род". Сестра смотрит удивленно, а мне стыдно поднять глаза, потому что мне пришла в голову странная фантазия, что я, возможно, сын не сеньора Виллекье, а господина Жака. Потом долго придумываю, как их буду убивать; полнота и белая кожа матушки вызывает мысли о топоре или ноже, а солдата надо сначала оглушить. Потом, поскольку взгляд рассеянно бегает по разным предметам, орудиями убийства выбираются коса и кочерга. Все очень мило, патриархально, и невинно по-детски. Сейчас, конечно, я куда меньше обеспокоен своим происхождением, тем более, что с таким же успехом я могу оказаться и сыном мясника, потому что наша матушка любила плотно покушать и все время брала мясо в долг, а потом мясник приходил ругаться и долго орал внизу про всякую сволочь и голодранцев, которые воображают, что можно жрать мясо и пить вино, не платя ни гроша, а матушка спускалась к нему, с чистым платочком на шее, и грязные белокурые ее волосы нарочно для мясника были убраны в прическу в испанском стиле, и он замолкал, потому что она была довольно величава и могла эдак парадно спуститься к заимодавцам. Матушка вежливо предлагала подняться наверх, чтобы "обсудить затруднения", а мы с сестрой уже сидели за дверью спальни, ругаясь шепотом из-за того, чья очередь смотреть в замочную скважину.

Во всяком случае, латынь я знаю неплохо, а сестра до сих пор сохранила хорошую осанку, потому что матушка заставляла ее ходить по лестнице, садиться на стул и подниматься с тяжелой книгой на голове (для этого тоже использовался Августин или Фома). Сестру я уже по меньшей мере год не видел, хотя она тоже живет в Париже. Когда мы с ней расставались в последний раз, я ударил ее ногой в живот, а потом схватил за волосы и приложил мордой о колено, чтобы она перестала визжать и внимательно выслушала мои добрые советы. Она сначала ругалась, как шлюха (собственно, она и есть настоящая шлюха из квартала Юле), потом, задыхаясь, корчилась на полу, схватившись за окровавленное лицо, но когда встала, спина ее распрямилась и плечи расправились сами по себе. Привычка.

Когда мне исполнилось десять лет, открылась блестящая возможность - сеньору по соседству потребовался паж. Солдат рассказывал об этом, сидя во главе стола, как хозяин (он ковырял в зубах и похлопывал сестрицу по заду, если был в хорошем настроении, а мы по матушкиной прихоти должны были жрать чинно, помолившись, и локти на стол - ни-ни). "Вот бы и отдала своего волчонка, Жаклин, долго он еще будет даром хлеб жрать?" Я смиренно заметил, что господин Жак, видно, не знает того, что о нашем соседе идет дурная слава и ни один жантильом не согласится, чтобы его дети служили у этого сеньора. Разговоров действительно было много - в скуке и скудости нашей жизни этот итальянец, получивший за какие-то услуги поместье и титул от королевы-матери, наверняка парикмахер или аптекарь в прошлом, сходил за местного Жиль де Реца - и с тем большим удовольствием господин Жак, прекрасно об этом осведомленный предвкушал, как я попаду в его лапы. "Как ты говоришь с господином Жаком!" - матушка наградила меня двумя увесистыми пощечинами, но окончательного приговора не вынесла. Ночью солдат ее убедил (я, конечно, торчал у щели), он говорил: "Жаклин, какая у тебя пышная сладкая задница, просто объеденье, а волчонка своего отошли, если хочешь остаться хозяйкой в своем доме, он скоро будет помыкать тобой, как служанкой" - и утром матушка объявила решение, хлопая осовелыми от солдатских стараний глазами. "Сеньору вручишь письма от меня и нашего духовника. Говорят, у него нет наследников, и если ты ему сумеешь понравиться - а ты ведь не дурак, Жан Лу? - у тебя будет блестящее будущее. А если осмелишься вернуться ни с чем, пойдешь в услужение к Арману Бурэ. Блаженное безделье - не для нищих". Я всей душой хотел убраться из нашего обвалившегося фамильного замка, но все же ломался: "Мало того, что этот продавец пиявок из Турина корчит из себя знатного сеньора, но ведь он еще и содомит к тому же. Покойный батюшка сейчас, наверно, в гробу поворачивается". Матушка спокойно отвечала: "Потерпишь, не треснешь. Кому нужны голодранцы с гонором? Если окажешься умен и удачлив, весь мир будет у тебя под башмаком. А покойный сеньор Виллекье де Ла Герш пусть вертится, сколько захочет. Я, по крайней мере, приданое в дом принесла, а у него и тогда ничего не было, кроме мраморного ангела на фамильном склепе, - а теперь у нас нет ничего. Твой отец даже ангела продал, продал и прогулял деньги с деревенскими шлюхами. Когда он свалился с лестницы и сломал себе шею, это было его единственным делом на благо семьи". Матушка отличалась здравым смыслом, и я благодарен, что она не оставляла нам с сестрой никаких иллюзий.

- Помни, что ты человек, а не Бог...
- ... человек, а не Бог...
- ... плоть, а не ангел
- ... плоть, а не ангел



Постепенно выложу на Прозу (по мере того, как найду в себе силы абзацы расставлять).

Генрих, кстати, такой милый на картинах - куда больше соответствует моей трактовке, чем себе реальному (хотя кто там знает, какой он в реале был).