НАЧАЛО ДРУЖБЫВскоре после моего знакомства с царицей, Александр пришел ко мне с ответным визитом. Он явился один, сбежав от Лисимаха, с таким смущенным и нахальным видом, словно готов был сжечь дом, если его не пустят; он колотил в дверь молотком со всей мочи и кричал «Оге!» так, что стены дрожали. Войдя, он с любопытством, но умеренно вертел головой, похвалил росписи, и небрежно бросил, что их дворец расписывал Зевксис при царе Архелае, - мол, македонского царевича принимаете, а не фракийское чувырло; посматривал исподлобья: прониклись ли, восхищены ли, или все-таки гнать будут?
Отец смотрел на него с радостным удивлением, как на диковинку вроде говорящего скворца, и обращался с ним, как с почетным гостем. Александр держался ужасно церемонно, вёл взрослый разговор с отцом о достоинствах фракийских и фессалийских лошадей, о ссорах фокидцев и фиванцев, о том, что «мы должны вмешаться и навести порядок, если сами они не могут жить, как люди, надо наказать за святотатство и впредь не допускать»… Отец, сдерживая улыбку, поддерживал тот же взрослый тон. Меня они оба словно не замечали; только когда я начинал хихикать, Александр смотрел и укоризненно качал головой: «Как ребенок, право…» Потом Александр соблаговолил испить вина, прежде благочестиво совершив возлияние в честь Благого Демона, съел один пирожок, от другого отказался, захотел посмотреть на наших лошадей, и только там чуть-чуть расслабился, ласково поворковал с трехнедельным жеребенком, подул в нос нашей красавице Голубке и скормил всем по куску хлеба, который нес за ним в корзине онемевший от почтения Нот.
Вскоре Александр решил, что для первого визита, пожалуй, довольно, стал прощаться, благосклонно разрешил нашему рабу проводить его до дворца (отец убедил его, что это всего лишь знак уважения к высокому гостю), и удалился, важно ступая босыми ножками. «Ему сколько лет? Шесть? - Отец засмеялся. – Слушай, а ты его не боишься? Меня он немного испугал».
Нет, я его не боялся. Александр быстро пронюхал, что я моложе на год, и с тех пор всегда чванился этим передо мной: «Молчи, я старше», покрикивал и смотрел свысока. Поначалу он подозрительно следил, не собираюсь ли я сбежать, держал меня на коротком поводке и не расслаблялся. Он бросился в дружбу с недетской страстностью, требовал моего постоянного присутствия рядом и бешено ревновал, если замечал, что я сказал пару слов с кем-то другим. А во мне поначалу была какая-то холодность и равнодушие, я все вилял в сторону, показывая, что я человек свободный и гуляю, с кем хочу. Так что ссорились мы часто, да и дрались почти каждый день. Несколько раз я думал, что он убьет меня по-настоящему, потом он переживал ужасно, что не рассчитал удара, но извиняться не умел, смотрел угрюмо и жалобно, кусал губы и вздыхал.
Александра раздражало, что на меня слишком часто обращают внимание – мол, какой красавчик! - и решил с этим покончить, взял овечьи ножницы и решительно обкорнал мне волосы. Мы много смеялись, пока он меня стриг, но потом Александр придирчиво осмотрел свою работу и воскликнул: «Да провались ты! Тебе и так к лицу».
Я по настроению то подчинялся ему, а то дразнился и насмешничал; мне казалось, я ему нужнее, чем он мне. Стоило мне заспаться и запоздать во дворец, как Александр себе уже места не находил, бил копытами, как застоявшийся конёк. Все, что он придумывал, требовало немедленного воплощения, он был ужасно нетерпелив, вскакивал и несся делать то, что пришло ему в голову, а я за ним. Мы с ним были совершенно разные; я мог бы всю жизнь проваляться под дубом на мягкой травке, ленясь и блаженствуя, – а чем теперь приходится заниматься?
«Да ты его совсем приручил!» - удивлялся отец. А я и не старался, просто стоило улыбнуться ему при встрече, показать, что рад, – и он с руки ел, взахлеб рассказывал, что придумал за ночь, смотрел в глаза глубоким сияющим взглядом, а потом, задохнувшись от смеха, притягивал меня так близко, что мы стукались лбами. Его непреклонный нрав очень даже склонялся на ласковые слова и улыбки, а от меня не убудет. Когда он прибрал меня к рукам, жизнь у него стала повеселее. Сразу между нами пошли дурачества, шальное веселье, он помирал со смеху от моих завиральных фантазий. Я умел его успокоить, отвлечь от неприятного и печального, и с людьми я легче ладил (только куда это потом все делось, не пойму), смягчая разными уловками прямоту и резкость Александра.
Мне нравилось, что мой лучший друг – царевич; тогда у меня еще было какое-то честолюбие. Мне хотелось, чтобы Александр выглядел внушительно и грозно, чтобы к нему относились с большим уважением. Моя распаленная фантазия требовала роскоши, пурпура и злата, восхищенных зрителей, - как раз в это время отец был хорегом, и я сильно увлекался театром и всей театральной мишурой. Я возмущался: «Ходишь замухрышкой!» и уговаривал его одеться поярче, понаряднее, насильно умывал, окунув его голову в бочку с дождевой водой – он выныривал оттуда очень сердитым и хорошеньким, гладкие щеки горели румянцем, ресницы слипались стрелами, глаза грозно сверкали. «Ну вот, теперь только репьи из волос вычесать – и ты похож на настоящего царевича».
Мне хотелось, чтобы мы с Александром выходили на сцену в сопровождении хора, который предрекал бы нечто великое и ужасное, в нарядных одеждах, которые никто не носит в обычной жизни. Я мечтал о явлениях в фараоновом стиле (в македонском мне не хватало блеска) – Александр возлежит на изукрашенных носилках под качающимися опахалами из павлиньих перьев, я рядом на горячем коне, покрытым тигриной шкурой, за нами конная сотня (кони в пурпуре и колокольчиках, всадники в блистающих доспехах с золотыми щитами и мечами наголо), следом идут слоны и, задрав хоботы, трубят боевые марши, бивни окрашены кровью и еще висят на них проткнутые насквозь враги. А позади, в пыли тащится бесчисленная толпа пленных царей с диадемами на головах и веревкой на шее. Все это я расписывал Александру, и у него глаза горели. От носилок он отказывался: «Ну их к воронам! Это для женщин. Я тоже буду на коне с копьем и мечом или в колеснице. – И тяжко вздыхал, - Слонов-то нет…»
Что-то в Александре отзывалось на это, он любил блистать и не без удовольствия осматривал себя в зеркале, ощупывал кинжал на боку, принимал вид гордый и надменный. Потом спохватывался: «А ты?» - «А я буду почтительно следовать за тобой…» Принаряженные, мы выходили прогуливаться. Александр благосклонно кивал друзьям и досадливо морщился на беспорядок, делал замечания свысока и рассыпал приказы направо и налево, наслаждаясь властью. Я склонял голову, когда он ко мне обращался, и покрикивал на растерянных слуг, которые все надеялись, что появится какая-то нянька и приструнит мальца: «Пошевеливайся, тебе царевич приказывает!» Александр был великолепен, и я чувствовал, что и я при нем вырастаю в некую фигуру.
Но были и такие, которые нагло смеялись в ответ, и Александр, забыв о царском достоинстве, начинал с ними переругиваться, с азартом переходя на привычный солдатский язык (мы большую часть времени уже и тогда проводили в конюшнях и казармах). Мне казалось, что он теряет лицо, я хватал его за рукав: «Ничего, брось, когда ты станешь царем, ты прикажешь его казнить». Но тут в нем просыпался настоящий царевич: «Не мели чепухи, - говорил он резко. – Хорош я буду царь, если стану казнить людей за такую чепуху». А мне ужасно хотелось впечатлений посильнее, грома с молнией, потоков крови, отрубленных голов…
Потом Александру вдруг резко разонравилась эта игра:
- Царская власть не в этом. Что я тебе, мим площадной, чтобы в царя рядиться? Я царь по крови, мне для этого умываться и причесываться по-особому ни к чему.
- Ну и ходи чумазым! – Я был разочарован.
Уже выложенное - по тэгу "Новая книжка".