Выправил главку, а то такую сырую поначалу выложил - стыдно.
ОБ ОПАСНОСТЯХ ДВОРЦОВОЙ ЖИЗНИ
********
Царский дворец был центром города, а значит и центром вселенной – так я тогда думал. Здесь собирались все свободные македонцы, которые хоть что-то из себя представляли, прохаживались в тенечке, вертя в руках чаши с ледяной водой и вином, спорили о лошадях, бабах, перепелиных боях, смотрели с туманной пленочкой в глазах, как мальчишки, сопя, борются в песке палестры или, красуясь, отрабатывают военные приемы. Философы и поэты со всех концов ойкумены, сообразившие, что в Македонии за философию, риторику и поэзию платят дороже, чем в других местах, демонстрировали образчики своих талантов и проводили время в яростных спорах, мгновенно переняв македонские приемы эристики: и посохами друг друга порой колотили, и за бороды таскали. Отца тоже всегда был здесь, он оживленно перешучивался, пересмеивался в окружении конских барышников, влюбленных мальчишек, заимодавцев, ростовщиков, игроков, книжных торговцев; ласковые синие глаза вполпьяна смотрели на все вокруг. Заметив меня, отец распахивал руки мне навстречу, подхватывал на бегу, подбрасывал вверх.
А мы с Александром везде искали себе приключений. «Царевич-то весь в затеях, как дворовый пес в репьях да блохах,» - говорили про него. Его фантазии и придумки всегда были опасными и саморазрушительными. «Давай влезем вон на ту крышу, - предлагал Александр, - и посмотрим, допрыгнем мы вон до той кучи сена или о землю брякнемся?» Обычно я в ответ зевал и тянул: «Неохота…», а он оскорблялся до слез, бушевал, размахивал руками, расписывая все великолепие своей затеи, и я постепенно тоже разгорался. А когда в качестве последнего аргумента он грозил: «Тогда я один пойду!», - я вскакивал на ноги и с непонятной самому радостью шел прыгать с крыши вслед за ним. Остановить его было невозможно – всякие увещевания его только подстегивали.
Но вот что странно, что при всей своей упрямой властности Александр совершенно не выносил полного подчинения. На мою вялую покорность он сердился, пожалуй, еще больше, чем на строптивость. «Как будто тебе все равно! - возмущался он. – Друзья – это одна душа в двух телах, а у тебя вместо души – пар, как у кошки! Мы должны быть, как львы, а не коровы». Звучало красиво, но я видел себя, скорее, птичкой, которая посматривает вниз с высокой ветки и насмешливо посвистывает; чуть что не по ней – порх! - и полетела искать, где лучше, а вы оставайтесь тут барахтаться в пыли, надоело мне с вами… Боевой дух во мне просыпался, когда я чувствовал, что кто-то меня в упор не замечает, упоенный собственным величием. Этим больше других отличались царские оруженосцы, мальчишки, которые на раз-два учились у отцов и старших братьев непомерной спеси, умению выпрашивать подарки у царя и завидовать тем, кто получает больше, и расхаживали по дворцу с важным и обидчивым видом, по-бычьи приподняв плечи, напружив шею, расставляя локти. Нам они казались взрослыми и враждебными.
Красуясь перед Александром, я задевал то одного, то другого, громко отпуская насмешливые замечания им вслед. Сам он, как ни странно, был слишком застенчив, чтобы затевать ссоры таким образом, разве что куском навоза мог в спину швырнуть, а мне нравилось дразниться. Когда же обиженный грозно оборачивался, мы тут же вставали плечом к плечу; радость и нетерпение неизбежного столкновения с врагом были у нас с Александром общим.
Набегаемся, наиграемся, а потом вдруг настигает запах горячих сладких калачей из дворцовой кухни, от которого живот подводит и слюнями заливаешься, как собака, – тогда бежим к Олимпиаде, в ту сторону, где стояли нарядные домики царских жен, где говорили, пели, плакали на разных языках женщины, взятые царем в залог крепости союза, верности договора. Там няньки с детьми, разноголосая челядь, деревья и цветы, которые напоминают царицам о родном доме - у некоторых разрослись, у других только приживаются, у третьих уж засохли.
И хитрости самого гениального архитектора не хватило бы, чтобы расположить дома жен Филиппа так, чтобы их пути не пересекались. Маленькие дети пока сползались играть в куче, но, подрастая, узнавали, что придет время резать друг друга за власть. Мимолетные дружбы из-за пустяка превращались в вечную вражду, любопытные слуги и бедные родственники сновали туда-сюда передатчиками сплетен и обид. Жрицы разных богов, гадалки, целительницы и знахарки чувствовали себя здесь желанными и важными, всем требовалось приворожить удачу, царскую милость, узнать судьбу детей, навести порчу, умягчить злые сердца. Ухмыляющаяся стража развлекалась, «шугая ворон», - разгоняли порой этих крикливых бабенок, чтоб место свое знали, а те сыпали визгливыми проклятьями и жалобами.
Дети чуют, когда разговоры разгораются злобой. Вдруг словно кто в ладоши хлопнет, подавая знак, - и поскакали, защелкали слова, как град с ясного неба, вдруг из ничего закипает бабья ссора, и чем это может кончиться, не знает никто: отравой в кикеоне, войной с нынешним союзником, сменой наследника… Да чем угодно! Женские страсти, обрамленные песенками, сластями, колечками и нарядными одеждами, казались мне забавными, но Александр по той части дворца ходил, как по египетской сокровищнице, утыканной смертельными ловушками: шаг влево - камнями завалит, шаг вправо - под ногами земля обвалится, и рухнешь в яму животом на колья.
Он рассказывал мне, как года три назад, когда царь уезжал в поход, элимиотские и линкестийские родственники Филы и Карана подняли что-то вроде бунта во дворце. Они рассудили, что Филипп может и не вернуться, а тогда за царя сойдет и малолетний Каран, особенно если убрать прочих наследников и цариц. Олимпиада с трехлетним Александром и совсем маленькой Клеопатрой закрылась в покоях. За дверью развернулось настоящее сражение, они слышали как умирали их защитники - эпирские слуги царицы легли тогда почти все, но все же продержались до подхода Пармениона с щитоносцами из цитадели.
По рассказам Александра я представлял себе Ланику с кочергой в руке, растерянного Андроника с тесаком, влажные зубки Олимпиады в собачьем оскале, то, как порвалось длинное золотое ожерелье и янтарные зерна поскакали по мраморному полу, и самого маленького Александра с расширенным, застывшим внутри себя взором. «Я стоял, как дурак, с игрушечным мечом, думал, когда они вышибут дверь, я выпущу кишки первому, кто войдет». Его мускулы напряглись, на шее вздулись жилы, пальцы стискивали рукоять ножа; он до сих пор мучительно переживал позор детской беспомощности. «Теперь бы я не стал сидеть с бабами за закрытой дверью,» - грубо говорил он, морщась, как от боли.
Со мной тоже было что-то похожее, когда мы ездили погостить к деду. Мы остановились на ночлег в одном горном селе. В доме убить гостя было невозможно, ни один бог не стерпел бы такого оскорбления гостеприимства, но послать гонца к нашим кровникам и желать нам всех благ на прощанье, зная, что на выезде из села, за поворотом на нас засада готова, – это милое дело, дело обычное. Из предрассветной тьмы прилетели стрелы, и двое наших вдруг необъяснимо, как в страшном сне, с легкими стонами упали с коней, роняя факелы из рук, мой конь, которого тоже царапнула стрела, дернулся и заплясал, и Нот повис на узде, волочась за ним по лужам, и я вцепился в гриву и судорожно сжал коленями бока, и пока мы усмиряли моего кроткого мерина, отец с дружинниками и конюхами, затушив факелы, в мечи бросились на засаду, и без труда покончили с ними – куда грязным крестьянами, наспех вооруженным, против настоящих бойцов. Не удалось из засады всех перестрелять – подставляй горло победителю, сучи опорками в агонии, разбрызгивая кровь по земле. Из деревни никто не явился вступиться за соседей, как вымерли, отцовские конюхи поговаривали, что надо бы им дома пожечь – ясно же, кто врагов навел. Не знаю, уж что там было с деревенькой, кто-то туда поскакал из наших разбираться. Отец снял меня с уже затихшего, дрожащего всем телом мерина. Глаза у него блестели, как у пьяного, когда, полоснув по горлу главарю разбойников, он мазнул меня по щеке его кровью со словами: «Какого волка завалили, а?» И, смеясь, лизнул окровавленный клинок, как запрокинутую шейку девчонки: «Как жить-то сладко, благодаря богам… - сказал он восхищенно и мечтательно. – Победа в бою, смерть врага… Это лучше, чем красотку уломать, куда лучше.»
Александр тоже помнил, как казнили участников бунта, когда Филипп вернулся. Я не понимал, почему элимиотских князей Дерду и Махату царь оставил в живых, они ведь в роду старшие, за всех своих должны были отвечать, и отец тоже считал Филиппа непростительно легкомысленным и предрекал, что его доверчивость еще выльется в большие неприятности: «Царь нарочно, что ли, себе смертных врагов растит? Дерда, Махата, сыновья Аэропа, Аминта… Ну и что, что племянник? Он вырастет и научится убивать не хуже линкестийцев». Александр взволнованно объяснял: «Ведь Дерда и Махата - друзья отца, они ничего не знали о заговоре, с отцом вместе в походе были, сражались за него. Дерда первым копье в своих родичей бросил, сам просил о такой чести»… Я смотрел то на Александра, то на картину Зевксиса у него за спиной - уродливо-искаженный лик Медузы с высунутым языком, отвращающий зло. Что ж, может быть, те, кому веришь, и не обманут, может, дружба стоит дороже кровной вражды... Филипп был хорошим царем, многие служили ему не за страх, а за совесть.
Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка"