***********
Александр никогда не оборачивался назад и сердился, когда кто-то из старых знакомых начинал умилённые рассказы о том, каким он был замечательным малышом. И впрямь, что за радость, что кто-то помнит тебя с сопливым рылом? Я вот и в детстве понимал, что ему хочется выглядеть достойно в глазах людей, поправлял на нем одежду, волосы ему приглаживал: «Что ты растрепкой ходишь, а еще царевич…» Он мог и отмахнуться, но я держался уверенно – у Ланики подсмотрел, как следует себя с ним вести. Ланика была суровая женщина, слишком много грязных попок в жизни вытерла, легче было подставить колтун под ее расческу и потерпеть, чем спорить.
Иногда, конечно, Александр бывал ужасно смешным – когда хвастался или неумело хитрил или упивался собой или умничал. Смеяться над ним было нельзя, он этого не прощал. Кто видел, тот на на всю жизнь запомнил, должно быть, резкие и внезапные вспышки его оскорбленной гордости: вздыбленные вокруг лица жесткие волосы, запальчивый и враждебный взгляд, напоминали о Медузе Горгоне, львах и отчаянных безумцах, которым терять нечего, и потому лучше обходить их стороной. Впрочем, я над ним иногда смеялся, и мне он это прощал.
Я не боялся Александра, никогда. Память детства, когда он с белыми глазами стискивал пальцы у меня на горле, и воздуха больше не было, - я предсмертно хрипел, но был уверен, что он сейчас меня отпустит. И я знал, что так будет всегда – в последний момент руки разожмутся, камень, брошенный в голову, не убьет, и пары хриплых ругательств с моей стороны и его неловких извинений будет достаточно, чтобы вернуться к прежней дружбе. А с возрастом он все же научился держать себя в руках, и если он меня не убил тогда, когда нам по семь лет было, то и сейчас обойдется. Наверно, Клита в Мараканде это и подвело – он помнил, как Александр в детстве заходился от гнева, колотил палкой ему по ногам и орал, что выпустит ему кишки. Тогда ведь обошлось.
Кстати, о Клите: в глазах маленького Александра он был кем-то вроде оракула и с высоты своих восемнадцати лет посвящал его во взрослые дела. Александра всегда тянуло к настоящему, взрослому миру, он был благодарен тем, кто отвечал на его вопросы всерьез, и сильно к ним привязывался; впрочем, и холодел быстро - он ведь все схватывал на лету, и снисходительно- поучительный тон вскоре начинал его безмерно раздражать, и тогда он показывал, как великолепно умеет выходить из себя.
А у меня с Клитом сразу отношения не скложились. Эта орясина, этот дуб македонский и в те времена, когда мне было шесть, а ему восемнадцать, вечно пытался показать, как он велик и как я ничтожен, командуя, поучая, высмеивая или затевая борьбу, которая мне ужасно не нравилась – он был здоровый медведь, и, расшалившись, мог прилично помять кости, а я был неженка и недотрога. Нет, ну что за дурь соперничать с мальчишкой, который был тогда не выше его сапога? Но он ревновал ко мне всерьез, к тому, что не он один свет в окошке для Александра. Он ничем и ни с кем делиться не хотел.
Время от времени он и Александра влегкую предавал, рассказывая в кругу своих взрослых приятелей о детских ошибках и наивных вопросах царевича. Все хохочут, а Клит, чувствуя, что имеет успех, и расцветая, продолжает изощряться в том же духе, выставляя его уж совсем убогим идиотиком. Он был слишком до всего жаден и не мог отказаться от случая блеснуть красным словцом за счет глупого мальчишки. Я пару раз слышал такое, да и Александр, видимо, тоже, потому что иногда он к Клиту резко холодел. Но Клит особенной чуткостью не отличался и считал, что царевич его обожает и жить без него не может.
Тогда у него была странная бородка, за которой он любовно ухаживал, благовонное масло с нее так и капало, она росла из кадыка, усы он брил и вокруг рта тоже, выглядело это все очень противно, но он считал, что утончен и великолепен. Он вообще был волосат, как козел - коротконогое, широкое тело все в длинной черной шерсти, не только грудь и ляжки, но и спина, и задница, и плечи, брови толстые, как усы, лба незаметно и волосы, как свиная щетина. Клит считал, что волосатость делает его похожим на Геракла, а те, кто удаляют волосы, наверно, и задницы в банях желающим продают.
Бриться под Александра он стал сразу, как тот стал царем, но черная щетина вылезала уже к полудню. Тогда же Клит и всю манеру свою пытался сменить: не вышло стать самым умным, проницательным и законодателем вкуса, тогда он стал упирать на прямоту неискушенного воина, наивность добродушного простака и древние македонские добродетели, но зависть душила его по-прежнему. Что ни скажи – подозревает обман и насмешку, бычья шея наливается кровью, обидчивый тон, лающий голос, тупой и недоверчивый взгляд. Он всю жизнь пытался приспособить свой нрав к меняющимся обстоятельствам, но не особенно в этом преуспел – если судить по тому, чем он кончил.
Другим взрослым дружком Александра был Андроник, отец Протея. Этот даже в сравнении с Клитом умом не блистал. Решил как-то Александра маленького на ночь напугать, говорит: «У тебя в кустах под окном волк прячется. Я сейчас пойду его выгоню, а ты смотри, чтобы он в окно не прыгнул». Наивный маленький Александр поверил и свесился из окна, вглядываясь в темноту, а Андроник пошуршал на четвереньках по кустам, повыл, а потом как прыгнет из тьмы цветника с ужасным рычаньем – ну и огреб медным кувшином по дурной башке. Нос у него так и остался свернут на бок, на память о том, что царевич волков не боится.
Лет с семи Александр считал себя уже взрослым, и, когда за ним не успевали уследить, впирался на военные советы, принимал персидских послов, расхаживал по казармам, придирчиво глядя во все углы, нет ли какого беспорядка. Он великолепно умел задирать нос, делал все, что ему в голову взбредет и только раздраженно поднимал брови, если кому-то это не нравилось. «Глупец! Он думает, что может указывать царскому сыну,» - восклицал он и пожимал плечами, не желая больше тратить слова на это ничтожество.
Александр с детства жил и чувствовал так, словно все происходящее в мире касалось его лично. Он выбегал мне навстречу, кипя от возмущения, и, размахивая палкой, рассказывал о том, что выкинул спартанский царь или персидский сатрап или афинский архонт с той же горячностью, как говорил бы о Клите, Протее, знакомом стражнике… Я поначалу удивлялся: «Тебе-то что?», а потом привык. Можно сказать, что годам к семи-восьми я тоже превратился в человека государственного.
Однажды Александр сунулся в тронный зал, где что-то вершилось интересное и взрослое, бросив мне: «Жди здесь», но я даже не успел заскучать - дверь открылась, появился фалангарх Асандр, суровый пожилой воин, у которого многочисленные шрамы по всему телу складывались в какие-то странные письмена, вроде фракийских татуировок. Крепко держа Александра за ухо, он довел его до лестницы и дал ему аккуратный пинок. Александр слетел ко мне вниз; он был невменяем от бешеной ярости, дрожал, горел и долго не мог слова выговорить, а потом, судорожно схватив меня за руку, прохрипел: «Он мне ответит». Я в полной мере разделял его негодование перед бестолочью непостижимой жизни и тактично молчал, понимая, что взрослым всегда все с рук сойдет, и нечего ждать справедливости.
Вскоре совещание командиров закончилось, двери распахнулись, выпуская спорящих этеров. Появился и Асандр. «Посмотри на меня, Асандр, посмотри на меня!», - крикнул ему Александр, срывая со стены факел. Тот удивленно обернулся, и Александр сунул факел ему в лицо, борода вспыхнула, потянуло паленым. Потом был большой скандал, но это уже неважно. Самое главное, что от клятвы отомстить до совершения мести прошло не более получаса. С непреклонной и безрассудной решимостью Александр делал то, что считал нужным, а там пусть небесный свод рухнет ему на голову, - это уже было неважно, нечего было на это смотреть.
Сумасшедшая воля, исступленное упрямство, царственная властность, – все это разгоралось в нем с каждым днем все ярче, и уже начинало кое-кого беспокоить.
Однажды Александр убежал от меня вперед, чтобы поскорей похвастаться новой плеткой, подарком какого-то варварского вождя, а я лениво и неспешно шел следом. И замер в трех шагах за спиной незнакомых этеров, которые глядели ему вслед, а меня не видели. Один другому говорил:
- Хорошо бы придушить щенка, тогда Филипп и эпирскую сучку выкинет. Прыткий мальчишка, беспокойный, такие часто шеи сворачивают, никто и не удивится…
- Погоди еще, может, и без нас обойдется, - отозвался другой.
- Погоди, погоди… - рассердился первый. – Как бы поздно не было. Лет десять пройдет, не заметишь, а тогда он сам нам шею свернет…
Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка".