СТАРАЯ КРЕПОСТЬ И МЕЧТЫ
**********
Сторожем Пеллы была крепость, которую называли Престолом - так плотно и тяжело она уселась на громадной насыпи. Раньше там и цари заседали, пока Архелай не выстроил дворец внизу. Когда я был совсем малышом, мне казалось, что под такой тяжестью должна земля провалиться. Сидя на плечах у Нота, я направлял его близко-близко к крепостному рву, тянул шею, думая, что заглядываю сквозь трещины в земле в царство Гадеса, и взволнованно вцеплялся ему в уши.
А у нас с Александром была своя крепость в старой разрушенной башне недалеко от некрополя. Она была построена на каменном фундаменте из сырцового кирпича и от сильных дождей вся текла грязью. Камни из фундамента горожане тоже частично растащили, но разобрать ее совсем у Филиппа не доходили руки, - похоже, все ждали, когда она сама рухнет. Кто знает, может быть сейчас от этой башни остался только размытый холм, заросший бурьяном? Мы так давно не были дома.
У нищих и городской ребятни башня пользовалась дурной славой; говорили о призраках и живых мертвецах, которые тянут бледные и жадные руки из каждой щели к любому, кто осмелится подойти слишком близко. Это нас поначалу и привлекло - Александру страсть как хотелось посмотреть на мертвецов.
Обычно он убегал вперед, а я не торопясь и усмехаясь, шел следом, зная, что он непременно устроит засаду на пути и обрушится откуда-то сверху мне на плечи вместе с мелкими камушками и душераздирающим неистовым воплем.
Мы пролезали к башне через пролом в ограде, скрытый лопухами в человеческий рост. «Тут вот олинфяне и прорвались», заметил Александр, по-хозяйски оглядывая закопченные стены, где полыхал пожар. Я сразу нацарапал обломком кирпича по саже: «Поднебесная башня богов и героев».
Сначала мы обшарили подвалы, наполовину затопленные подступившим болотом. Они казались бесконечными, как змея, кусающая свой хвост. В стоячей затхлой воде на полу (где по щиколотку, где выше колен) было полно водяных крыс и змей. Мы колотили палками и пятками по воде, орали и подвывали, эхо умножало наши вопли и слухи на базарах: мол, в старой башне опять кого-то покойники душили.
Змеи бесшумно торопливо уплывали, как-то недостойно извиваясь всем телом. Их мы не трогали; в темноте ядовитую от безопасной не отличишь, - так пусть плывут, лишь бы от нас подальше. А крыс мы били камнями, отрабатывая точность глаза и руки. Александр со смехом раскручивал дохлых крыс за хвост, выбрасывая их наружу из подвала в тусклое узкое оконце над головой, а мне они были противны до тошноты. Любой другой, покажи я своё отвращение, без конца подсовывал бы мне дохлых крыс под нос, запускал бы под ноги живых, а Александру не нравились такие развлечения. Он заботливо предлагал: «Посиди наверху, пока я их разгоню». «Обойдусь» - цедил я сквозь зубы.
Любой страх необходимо в себе убить. Я собирал их из подвала и в чертополохе у окон, куда их закидывал Александр, связывал хвостами, глотая рвоту, толчками рвущуюся наружу, и относил связками по три в каждой руке, к пересохшему колодцу – мы нашли его в бурьяне, чудом не навернувшись туда (смертельные ловушки были повсюду, как и положено, в волшебных дворцах и сказочных башнях). Окончательно мы избавились от крыс, когда я приволок в подвал на жительство трех подросших котят нашей кошки; они оказались такими же злобными и дикими, как их мать, и через пару лет о крысах напоминала только кучка костей, заметенных гниющими листьями на дне колодца.
Лестницы и переходы на нижнем ярусе башни выгорели, но мы легко взбирались по стене снаружи, цепляясь за сухие, голые плети виноградной лозы и кусты, пустившие корни в трещинах стены, находя опору для ног в неровно уложенных шатких камнях и кирпичах. Затем ныряли внутрь через маленькое окошко и поднимались сперва по лестнице с ненадежными ступенями, затем по обугленной, но крепкой балке до «нашего места» - уютной каменной площадки на самом верху, откуда было видно далеко-далеко, а стены заботливо прикрывали от ветра.
В трещинах стен прятались летучие мыши. Александр со своими страхами справлялся конечно не хуже меня, но я знал, что он их боится. Они срывались с высокого, утонувшего в темноте свода, просачивались в щели клочками дыма и, словно в ошеломлении перед еще светлым небом, застывали на мгновенье безобразным силуэтом в проеме окна и уносились куда-то дергающимся сухим листом, сочетаньем мрака и припадочной дрожи. Александра передергивало от их судорожных ломаных движений.
Если уж нам удавалось сбежать из-под надзора, то мы тянули время свободы далеко в ночь. А когда умолкали последние птицы, луна наливалась светом и гасли последние цвета, то из гнезд в черных проломах стен вылетали совы и бесшумно чертили круги над двором. Тогда мы разжигали костер на каменном полу – я любил тепло, а Александр просто любил смотреть на огонь. Не знаю уж, что думали горожане о том, кто разжигает огонь на башне, куда живому ни за что было не подняться.
Здесь Александр читал мне нараспев все, что помнил из «Илиады», то заунывно и грозно, нахмурив брови, то возвышая голос до пронзительного и жуткого, пробирающего до дрожи, крика, словно призывал кого-то, запрокинув голову в небо, вскинув руки. Он раскачивался, как в трансе, - неподвижные слепые глаза провидца, белые как полотно щеки, обморочная отрешенность… И потом, вдруг так живо, так глубоко заглядывая мне в глаза, глубоким, нарочно пониженным голосом читал проникновенно, как заклинания, так, что меня дрожь пробирала, и эхо от каменных стен повторяло:
«Так под Пелидом божественным твердокопытные кони
Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью
Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы,
В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,
Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки»…
Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью
Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы,
В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,
Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки»…
Он читал о том, как падает на землю, пронзенный копьем воин, внутренности вываливаются ему на ладони, и голова раскалывается, ударившись о камень, и вдовы раздирают щеки в кровь, в домах просыпаются осиротевшие дети, а убитый, "кровавящий землю, тлеет, и вкруг его тела не жены, а птицы толпятся" ...
Глаза у него блестели, как у пифии в трансе, и он горел таким ярким румянцем, что я то и дело щупал ему голову, опасаясь жара. От него исходил мощный ровный ток темного восторга и трепета, мне казалось, что от волн его голоса и пробуждаемых им сил зыблются стены, камни текут, я чувствовал, что волосы поднимаются на голове, по хребту проходят судороги. Он завораживал меня и приводил в ужас, словно он на моих глазах вспарывал себе ребра и протягивал к небу истекающее кровью сердце.
После такого чтения его пробирала дрожь, он сжимался в комок, обхватив колени, зубы стучали, я старался его согреть, то обнимая, то закутывая своей одеждой. Лоб и руки у него были холодными и влажными, он с трудом мог поднять слипшиеся стрелами ресницы, жаловался, постукивая зубами, что устал, капризничал совсем по-детски, что не хочет отсюда уходить, что снаружи все противное, грязное, пустое. Плакал иногда: «Я не могу так жить!» Не понимая до конца, я чувствовал его состояние, как собака. Когда я видел, что ему плохо, меня самого так ломало, что я готов был шкуру с себя содрать, чтобы укутать ему озябшие ноги.
Его непохожесть на других была как больная рука, - никак не устроиться, чтобы рана не тревожила. Всё не то, всё не так. Я чувствовал иногда, что мне нет рядом с ним места, я просто не мог подняться туда, куда уходила его душа. Сердился и ревновал: он в поисках невыразимого, а я – так, прогуливаюсь… Но он был чудом, от которого просто невозможно было отказаться, даже если это грозило бедой.
Я был только ухом, в которое он шептал, как в тростник, свои тайны, свои сумасшедшие неистовые мечты о кровавых сражениях, дальних странах, благородных и блистательных врагах… Когда он представлял вслух, как мы будем сражаться вместе и как оба умрем, я то зевал, то не хотел умирать, то чувствовал неизъяснимый восторг – сочиненная им смерть казалась мне стократ прекрасней жизни.
Он наполнял мечты невероятной жизнью, казалось, что напряженным усилием воли он сейчас создаст из воздуха боевого коня с раздувающимися ноздрями, или Нил со всеми древними городами и храмами, дрожащими в знойном мареве пустыни, или беспечного Ахилла, которого он успеет толкнуть в бок, и стрела Париса просвистит мимо и воткнется в притолоку, дрожа и ноя.
Мне кажется, Александр еще ребенком знал свою судьбу. Он знал своё предназначение, и никогда не принадлежал себе; что-то великое ждало его впереди, и он взволнованно готовился к встрече. В наших военных играх Александр действовал по принципу: «Все плохо, хуже некуда». Чем труднее казалось, тем большим наслаждением было воевать и побеждать. А у Филиппа и по всей Македонии было «все хорошо», и Александр не находил себе места: когда все хорошо, где же найти случай для подвигов? Его мучил страх, что жизнь пройдет, так и не встретившись с великим.
И еще был страх забвения. Нахмурившись он царапал свое имя на стене нашей башни, вырезал на стволе дерева, взобравшись на самую вершину, поближе к небу и богам. «Чтобы птенчики почитали, когда вылупятся,» - шутил я. Теперь он называет своим именем города, врезая свое имя в вечность.
Предыдущие записи под тэгом "Новая книжка"