Listen or download Нина Хаген He Shiva Shankara for free on Prostopleer
Listen or download ПЕСНЯ НА НОЧЬ for free on Prostopleer
ДОРОГА, ЛИХОРАДКА И БАБКА
2. ГОРЫ
Кармания, 4й год 113й Олимпиады, зима
Сегодня снился мне сон про то, как катались мы с Александром в лодке среди камышей, но не в плавнях Пеллы, а в протоках Вавилона, и потеряли дорогу… День, другой… все вертимся в лабиринте каналов, то вправо, то влево, то назад, и все по кругу, без выхода.
В конце концов и я сам потерялся и смотрел на все уже откуда-то сверху, а Александр остался внизу один и совсем обессилел от гнева и досады: «Ведь в двух шагах от дворца!». Он уже бросил командовать гребцами и бросил ругаться, молча сидел на корме и, тоскливо сведя брови, смотрел в темную воду больными глазами. Солнце палило, но он передергивал плечами и ежился, словно от холода, пытался заснуть на дне лодки, но было неудобно, и он снова вставал, и снова смотрел на эту стоячую воду, плевал в нее, говорил: «Какая мерзкая вонь». Он все чаще ощупывал лоб, словно у него начинался жар, зачерпывал воду ладонью и мочил себе затылок и грудь. «Еще не хватало посреди воды от жажды сдохнуть,» - и он стал разгонять ряску у борта лодки, решившись наконец, зачерпнул воду обеими руками, и поднес ко рту.
«Не пей, не пей!» - закричал я со всей мочи, в то самое мгновенье понимая, что это все смерть – и бесконечная, путанная, все замыкающаяся на себя протока в тростнике, и затхлая темная вода в ней. От этого напряженья в крике я и проснулся, и не знаю, услышал ли меня Александр, или, брезгливо кривясь, пьет эту мертвую воду, сам не зная, что с каждым глотком…
* * * * * * *
От Пеллы до Берои путь шел сперва на юг, вдоль побережья, привычными лугами, полями, садами. Полдня для гонца, но мы тащились медленно, как священное посольство с дарами – и я на повозке, как статуя, посвященная в святилище, недвижимый, безвольный, смутно недовольный.
С нами ехали домой в горы получившие отпуск дружинники из царской конницы, наши слуги, мой учитель Аксионик и молодой друг отца Агерр, горбоносый гибкий юноша со светлыми карими глазами,, не в пример бывшим отцовским любимцам, заносчивый и привередливый.
Сперва земля была болотная, влажная, вода стояла в тележной колее и лошадиных следах, травы в человечий рост зеленели, а чем выше поднимались мы к подножию гор, тем становилось суше - сбитая раскатанная дорога, жаворонки в небе, бычьи рога в траве, выбеленные ребра, оплетенные повиликой - перепелка выпрыгнула из них, как из корзины. Дружинники рассыпались по полям с веселым молодецким гиканьем, гоняя зайцев и перепелов, Агерр, раскрасневшийся и потный, красовался перед отцом, подбрасывая без дела дротик и подбирая его с земли на скаку. Отец читал Анакреонта себе под нос:
Кобылица молодая, бег стремя неукротимый,
На меня зачем косишься? Или мнишь: я - не ездок?
Подожди, пора настанет, удила я вмиг накину,
И, узде моей послушна, ты мне мету обогнешь.
А пока в лугах, на воле ты резвишься и играешь:
Знать, еще ты не напала на лихого ездока!
Я не раз встречал Агерра, выходящего из отцовской спальни по утрам, так что необъезженным стригунком он мог представляться людям посторонним, но не мне. На мой взгляд, Агерр мнил о себе слишком много, и их с отцом игра в преследователя и добычу была мне скучна; я ревновал отца к нему, сердито фыркал, когда Агерр подлетал к нам, подбоченясь и обдавая крепким запахом горячего пота. Отец рвался за ним, а я удерживал его рядом: капризничал - то ехать тряско, то лежать жестко, то солнце в лицо, или жалобно просил историй из старинной жизни, ужасаясь скуке медленного пути и уже болезненно вспоминая Александра и как нам было хорошо вместе. Впрочем, я был так вымотан болезнью и расставаньем с прежней жизнью, что скоро заснул на повозке, зарывшись в душистое сено с клевером и тимьяном, а когда проснулся – низкое солнце уже било в глаза и всё казалось незнакомым, чужим и прекрасным.
Дорога все ближе подходила к горам. Покрытой лесом Вермион уже полнеба закрыл. Мы отец решил не останавливаться в Берое, а подняться выше в горы, в святилище Асклепия в сосновом бору, там и заночевать. Дорога забирала все круче между розоватыми смолистыми соснами, и я вдруг жадно задышал всей грудью – воздух стал таким сладким, крепким, душистым, что я возрадовался, как пьяница, присосавшийся к кратеру с терпким гераклейским вином. В голове прояснилось, маетную усталость как рукой сняло.
Правда, жрец расстроил отца, сказал, что сегодня не подходящий день для жертвоприношений, пощупал мне голову и написал в восковых табличках, какими отварами следует меня поить.
Я выспался за день и вечером мотался по странноприимному дому при святилище, присаживался на корточки перед больными, заглядывая в их желтые, измученные и равнодушные уже ко всему лица, слушал тихие разговоры – это было скучно, из больных ведь только безумцы интересны и то только на сторонний взгляд. Я присел около одного паломника, который рассказывал, что Бероя – или Черная Верия, как он ее называл, - самый древний город на земле, что здесь еще до потопа люди жили и город стоял. «Здесь человечий корень глубоко-глубоко в землю уходит, как у пальмы в пустыне. Старые здесь места. Видишь, гора круглая, плоская, стертая, как зубы у старой коровы. Молодые горы стоят острые, как клыки у волка, не взберешься». Он предлагал какое-то зелье, намешанное на «соке древней земли», чтобы все члены обрели крепость титаническую и силу гигантскую.
«Довольно ушами хлопать», - отец, который весь вечер выяснял отношения с Агерром, нашел меня, когда уже стемнело. Его даже передернуло, когда он увидел меня среди тяжелобольных и умирающих. Он всегда боялся подцепить какую-нибудь заразу, несчастье, уродство, чужую тоску, чужую судьбу. «Нет, мы на свежем воздухе спать будем, не здесь». Подхватил меня на руки и вынес под черные крылья сосен, под тихое сияние крупных и холодных звезд.
Поутру мне снова стало хуже и всю остальную дорогу я помню обрывками: то мы тонули в зеленых волнах травы, как в море, когда дорога спускалась к Галиакмону вплотную, на заливные луга, то поднимались в горы, где над нами было только небо, а где-то внизу, под белыми скалами, неслась река.
Мои лихорадочные виденья были полны чудовищ и птиц. Яркий удод с рыжей головкой и пестрыми черно-белыми крыльями, порхнувший на ветку над моей головой, казался мне призраком из глубин лихорадки, таким же, как сфинкс в золотом нагруднике и грифон в радужных перьях. Красноногая цапля приходила обнять меня огромными, как ночь, темно-синими мягкими крыльями, на которых отблесками заката рдели огненные перья, она нежно укладывала гибкую шею мне на грудь и ласково пронзала мне голову огромным клювом от уха до уха.
Последнюю часть пути я не помню вообще. В дедовскую горную вотчину меня привезли беспамятного, слабого, почти умирающего и сразу передали на руки бабке, которая считалась в здешних краях самой искусной знахаркой.
* * * * * *
Малярия - это порченная, отравленная кровь. До сих пор отрава бродит по венам, и я чувствую, когда она легонько касается мозга, глаз или сердца. Ночные кошмары, глухая тоска, отравляющая все радости жизни, оставленность, бесчувствие, мучительные судороги души от одного небрежного слова или холодного взгляда, темные и пугающие сны и желания… Словно та детская болезнь навсегда изменила мои чувства – не настолько, чтобы я считался сумасшедшим уродом, но все же так, чтобы я не мог жить, как другие, радоваться тому, что радует людей, печалиться тому, что всех печалит.
Взгляд смещен, мрак таится за светом, и свет во тьме, в горечи сладость, в сладости горечь, в поцелуях – мука, в соитии – что-то от пытки, на красоте и любви – клеймо обреченности. Боль почти во всем, как стук собственного сердца, вплетающийся во все земные звуки, и я чувствую всё через боль, воспринимаю всё с привкусом боли, и уже давно не вижу в ней зла.
* * * * * *
В малярийном бреду бабка казалась мне страшной ведьмой: она что-то бормотала под нос, ходила по дому, странно приплясывая, плевала во все углы и громко стучала в колотушку, чтобы отогнать злых духов, а вокруг истошно выли дикими голосами ее девки-служанки. Бабкина седая голова была обвязана выползнем - сброшенной змеиной кожей, а в тусклом золотом узоре ветхого и грязного плаща еще можно было угадать дубовые листья, желуди и порхающих голубок.
Бабка разжимала мне зубы древним каменным ножом и лила в горло что-то обжигающе горькое. Я задыхался от дыма трав, которые она пучками бросала на жаровню. Когда хотелось пить, она давала особую воду, в которой омыли громовую стрелу, - я не знал, что это значит, но эта громовая стрела тоже каким-то образом вплелась в мой малярийный бред и летала по моим снам и виденьям, окутанная таинственным сияющим туманом.
Я стал невольным участником и центром множества странных ритуалов, я понимал, что они каким-то образом должны определить мою судьбу и тревожно вслушивался в разговоры, чуть не плача от того, что от меня ничего не зависит и все решается без меня. Бабка отправила одну девку бросить тарелку в ручей: если тарелка будет вращаться по ходу солнца, то я выздоровею, если против – умру. Мы оба с тревогой ждали ее возвращения. Девка вернулась, но на вопросы ответить толком не могла, ход солнца ей был непонятен, и рукой она крутила то в одну, то в другую сторону, жалуясь на то, что у нее с памятью совсем плохо стало, после того, как бабка била ее ухватом. Затем бабка решила искупать меня в воде, собранной из девяти источников – речек, ручьев, колодцев, прудов, - и посыпать золой из семи очагов. Если после этого я смог бы заснуть спокойно, значит, выживу, а если буду кричать и плакать, то умру. Когда девки прибежали с водой и золой, бабка вспомнила, что это гаданье для совсем маленьких младенцев, и прогнала их вон, топая ногами.
Во время приступов малярии, когда я дрожал от ледяного озноба, одна из этих девок раздевалась догола и ложилась со мной, обжигая меня жаром своего тела, забивая воздух своим густым, сладко-влажным запахом. Я вертел головой, пытаясь вдохнуть чистого воздуха, а она старалась укрыть меня со всех сторон своей горячей здоровой плотью, и перевоплощалась в какого-то огромного, прожаренного на огне, но все еще живого осьминога или в слизистое, податливое и упругое тело медузы. Я постепенно согревался, зубы уже не выбивали дробь и озноб переходил в теплый сон, полный кошмаров, которые меня уже не пугали.
Просыпался я, слава богам, один, но не вставал, слушал разговоры бабкиных служанок, не зная, на каком я свете. Одна дурочка утверждала, что забеременела оттого, что слопала чашку бобов, когда ее обдувал северный ветер. Другие над ней смеялись, а она настаивала: «Кобылы часто рожают от Борея, поворачиваются к нему крупом и задирают хвост, видели? Хоть у хозяйки спроси, она соврать не даст». Бабка, помнится, взглянула на ее живот и вынесла приговор: «Сын. Будет козопасом».
Постепенно бабулины усилия стали приносить плоды, я понемножку выздоравливал. И вот настало утро, когда я неожиданно для всех проснулся совершенно здоровым, в чистой постели, на душистом матрасе, набитом мятой и клевером. Голова пустая, легкая, звонкая, бабка гладит меня по волосам, ласкает добрым голубым взглядом, кладет жесткую, изрезанную уздой ладонь мне на лоб, улыбается, говорит: «У меня была дюжина таких мальчишек, но твой отец был самым красивым».
У нее был свой отдельный дом неподалеку от дедова, свое хозяйство и слуги. С дедом она вроде бы разошлась лет десять назад, но жили они мирно, добрыми соседями. Дед гордился крепостью своих чресел: к нему то и дело заглядывали вдовушки из деревни, приносили козий и овечий сыр на продажу, задерживались на часок-другой и уходили, раскрасневшиеся, встрепанные, но довольные, завязывая в узелок вырученные денежки. И две молодых рабыни жили в доме, по очереди грели деду старые кости. Бабка звала их дочками и запретила их продавать, когда однажды дед разохотился купить у фессалийцев жеребца-производителя, а денег не хватало.
Бабку в этих местах уважали не меньше, чем деда. Она знала толк в травах и заговорах, принимала роды у кобылиц, угадывала погоду на год вперед, снимала порчу. Две крепких девки подсаживали ее на коня, и когда она появлялась верхом на злом кусачем степняке, в кожаных высоких сапогах, с пучками трав за поясом, с кнутом в руке, со змеиной шкурой вокруг головы, пастухи срывали колпаки, истово кланялись, робко спрашивали: «Какой зимы ждать, матушка?», и подробно рассказывали о здоровье жеребых маток.
Когда я окончательно выздоровел и переселился к деду в большой дом, то часто заходил к бабуле в гости. Первым делом, она вливала в меня кружку кобыльего или козьего молока, а ее девки мыли мне ноги, как дорогому гостю. У нее было с полдюжины девок-служанок в доме, и все полоумные, как мне казалось: гадалки, сновидицы, друг другу шепотом страшные истории рассказывают. У них каждую ночь Ламия по огороду бродит и репу ворует, и черные псы бегают вокруг дома, оставляя за собой следы босых человеческих ног. Бабка меж ними, как Радамант, судила и правила.
Предыдущие записи по тэгу "Новая книжка".