Пьяные стишки

[bushunchak]

Белые, ни складу, ни ладу, вчера писал, сегодня поржал.

Дурацкий стих про Марину Цветаеву, но от души

Цветаева в разбитых башмаках, с нахмуренным челом, горящим лоном и с горькими слезами в сердце от обид. Как хочется ей платье подарить, такой растрёпе, пусть розовое - только анонимно, а то не оберешься с ней греха. Она громит хрустальные дворцы, бьет колом окна, стекла, зеркала, посуду - все то, что бьется и звенит, а потом кусает губы, дрожит и плачет - ведь осколки режут ноги. О, кто бы вынес на руках ее из мира этого в иной?

(Дурацкий, внизапно исчезли башмаки, Цветаева была в башмаках, осталась босиком, бида, бида, я пьяный совсем.)

Пичальное, про смерть Александра

Я не хотел читать последние страницы,
листал я книгу от конца к началу:

от раскаленных улиц Вавилона,
закутанных в огонь, в болота, в лихорадку
и в тучи мух, кормящихся на жирной той помойке,
куда со всей вселенной свалены отбросы.
По улицам, запутанным, как сон,
и тесным, словно рабская судьба,
стояла армия рыдающей плотиной.
Как дети в проклятом лесу –
вдруг поняли, что это не игра,
что завели их в чащу к медведям и волкам
и бросили на милость тех медведей,
и ночь близка, и мама не придет.

Я не хотел читать последние страницы.

Застряла армия у Вавилона в глотке слезным комом,
и стаи хриплых воплей мечутся над крышей,
как воронье. А в сумрачном покое
тлела жизнь царя,
и таяла, как искра в темноте,
как снег, в огонь летящий.
О вечность, мать великая, ответь хоть вздохом,
шевельни страницей
в твоем неподъемном законе
начал и концов непреложных!

Читал я книгу от конца к началу:

от раскаленных улиц Вавилона
назад, назад, дорогой караванов,
через пустыни, горы,
зА море, за сИнее.

Бессмертие, венчанная жена великого царя,
пошли избраннику хоть птичку из-за моря,
синичку легкую,
пусть принесет живую воду в звенящем пузырьке,
и трепет, и полёт.
Спасенье спрятав на груди в пуху,
напротив маленького сердца,
торопится на крылышках коротких…
Как далеко лететь до Вавилона!

Я не хотел читать о смерти Александра.

Смерть пеленает бережно и крепко.
Торжественно и тихо
запел Орфей царю навстречу
с тех зыбких берегов летейских,
куда вступает в смерть новорожденная душа,
и втОрой Эвридика манит.
Тут морок вместо жизни,
Свет солнца здесь лежит, как тень,
и ветер не летит бескрылый,
и бледная трава тут заплетает ноги.

Безбольная вечность,
махни крылом, повей прохладой,
когда синичный трепет пульса замирает,
и вздох на полувздохе остановлен –
Зевесова ладонь на рот легла, -
и тушат медленно огни во храмах
в знак торжества и скорби.
Синица падает на полпути,
не долетев полмира,
живую воду пьет песок и солнце.

Я не хотел читать последние страницы,
листал я книгу от конца к началу.

(Почему-то вспоминается Карл Орлеанский. Ну понятно, почему: "Я соколиной тешился охотой, пытаясь сбросить ношу безразличья", ритм тот же).