В общем, прощай, красавица.
Скачать Goran Bregovic & Modena City R - Bella Ciao.
О НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЯХ И ЭВМЕНИДАХ
* * *- Я больной старик, - с горечью сказал отец. – Жизнь клонится к закату. Скоро начнут выпадать волосы, зубы…
- Деду восемьдесят, а он при своих волосах и зубы целы.
- Нет, нам столько не прожить, не рассчитывай, то век был богатырский, а мы обмельчали.
Но все ж мои слова его немного взбодрили. Он тогда был немногим старше меня нынешнего, высок, статен, красив, как статуя; увидев его, служанки тарелки из рук роняли, горожанки забывали, зачем на улицу вышли, крестьянки смотрели ему вслед, застыв столбами, пока стадо разбредалось по оврагам. Но Агерр так умело из него кишки мотал, что отец и впрямь каждое утро удивлялся, что жив еще. Дед, который поначалу на отца наглядеться не мог, теперь отворачивался и презрительно сплевывал. Его бесило, что Агерр становился все надменнее, отец все угодливее. «Сколько ты истратил на этого щенка? - спрашивал дед. - Я бы тебе за одну десятую этих денег купил послушного мальчишку в сто раз краше этого».
Дело было не только в Агерре. Дед пытался замутить вместе с отцом какое-то очередное темное дело, отец, страдальчески морщась, говорил: «Есть долг, который я не преступлю», и, в свою очередь, уговаривал деда сводить лес и продавать его фессалийцам. Деньги были нужны позарез. «Леса - наша защита, - дед смотрел на него, как на помешанного. - Вырубать леса - все равно, что стены в крепости сносить». Но отец твердо решился продать свою часть леса, если конечно дед не подкинет деньжат, чтобы можно было хоть год прожить спокойно, не думая о куске хлеба.
- От кого ты защищаться собрался, отец? Филипп прочный мир установил. Если б не такие, как ты, кто мирную жизнь ненавидит, Македония жила бы в покое и благоденствии. К чему длить распри? Мы должны быть благодарны Филиппу за многое, он нам не враг. Ты сам не должен ли царю за то, что он простил твою вину? – Отец умело повышал голос в нужных местах, делал многозначительные паузы (какое-то время он учился риторике в Афинах), но под тяжелым насмешливым взглядом деда это звучало довольно тускло.
- Да ни хрена мы ему не должны! – скалился дед, волчьи клыки поблескивали в густой бороде, ноздри раздувались, как у быка, шрамы на щеках наливались кровью. - А если и должны… Сам знаешь, сынок, с должниками выгодней не деньгами расплачиваться, а ножом по горлу, чтоб не думали люди, что одной подачкой твою верность навек купили.
Да, я рос в семье заговорщика и знаю толк в их побуждениях и самооправданиях, знаю, что заговор может вырасти из мелкой обиды, из скуки или жадности, да и гнёт благодарности для иных невыносим. Александр, кажется, до сих пор этого не понимает и кричит: «Где ж правда?», но никто ему не отвечает.
Меня не выставляли за дверь: они поочередно драматически указывали на меня пальцем, взывая: «Какую жизнь ты ему готовишь?!» А то вопрошали риторически: «Слышишь, какую чушь твой отец несет?» или «Видишь, твой дед знает самый лучший способ погубить и себя и весь род». Я смотрел то на одного, то на другого: на развившиеся от сырости кудри отца, на черный от старости железный перстень на корявой руке деда… Мне казалось: нетрудно понять, где настоящая сила. Горы стояли за спиной деда, как войска, орел кружил над ним, венчая победителя.
Отец и с Агерром все ссорился, упрекал его в чем-то. Я до сих пор не выношу, когда люди болтают и спорят о чувствах - ну о чем там можно разговаривать? Всё ясно по одному взгляду, по одному жесту: льнет к твоей руке или отстраняется - что уж точнее? Живи они с отцом в Пелле, это могло бы продолжаться еще год или два, но здесь сам воздух зажигал кровь. И вот однажды уехали они на охоту вдвоем, а вернулся отец один.
Уже стемнело, он вломился в дом, словно безумный, стал поднимать всех. Он кричал, что потерял Агерра на охоте, что тот по неопытности может сорваться в пропасть в тумане. Дружинники нехотя собирались во дворе, переглядываясь и пересмеиваясь. Когда я услышал, в чем дело – только разозлился: сколько шума от этого придурка Агерра, вечно он так устроит, чтобы все вокруг него прыгали; но когда все уже сели по коням, я посмотрел на то, как отец дрожал, обхватив себя руками за плечи, и вдруг понял: на этот раз дело плохо. Отчаяние отца было тяжелым и холодным, как могильный памятник глупому парню, и похоже, что больше не ездить Агерру на охоту, не бить зайцев, не красоваться в дарёных плащах - лежит где-нибудь под обрывом, как глупая овца, которая не удержалась на тропинке, лицом в камень, как в подушку.
«Лошадей там не покалечьте, - покрикивал сонный дед с крыльца, поймал отца за рукав. – Не волнуйся, все обойдется». Отец только плечом зябко повел, вырвал руку, бросился к коням, гоня и дружинников: «Скорей, скорей». Загорались факелы, обливая лица, как яблоки, спелым румянцем, высоко над всеми стояла красная осенняя луна, тени лежали резкие, бездонные. От факелов темнота за пределами света сгущалась, с одной луной, я думал, было бы светлее.
«Интересно, в какую щель он его затолкал?» - пробормотал дед под нос и подмигнул мне. Он любовно смотрел вслед отцу, словно избавившись от наглого любовника, тот сумел полностью оправдаться перед ним. «Поедешь? Надо поискать, как положено. Парень хорошего рода, никто не хочет неприятностей». Я, конечно, отправился со всеми, было какое-то нетерпеливое любопытство, даже подташнивало – жизнь или смерть, случайность или убийство? – я не хотел ждать дома, пока дружинники вернутся и будут рассказывать мне, нарочно медля и вовсю привирая.
Факелы мелькали по склонам среди деревьев, гортанные крики странно звучали в тумане, никак не определишь откуда – то будто с неба, то из-под земли. Я потерял в темноте отца и прибился к Линкею и его двоюродным братьям. «Давно пора, - рассуждал один вполголоса. – Аминтор и так непозволительно долго терпел наглеца. А родня его ничего не докажет. У нас тут каждый день люди пропадают». Второй хохотнул: «Особливо которые пришлые и жадные на наши деньги».
Искали лениво, без волнения, словно спектакль разыгрывали, говорили о своем, о том, как будем справлять Дионисии, смеясь над одним незадачливым любовником, который с лета уламывал деревенскую красотку, и вот сегодня она как раз согласилась, деньги он ей дал вперед, дурень, и только он взялся за ее титьки, даже пояса еще не развязав, как Аминтор всех с места сорвал. Парень стонал, отмахиваясь от насмешников, подвывал, хватался за голову: «Уйдет, уйдет», а потом, махнув рукой на всё, повернул коня и погнал намётом назад, к горячей красотке в теплой постели. Я кутался в плащ, ночи были уже очень холодные, дыханье выходило паром изо рта, я постепенно остывал и озноб пробирал до костей, зубы стучали - лихорадка возвращалась вместе с предрассветной тоской.
Было уже совсем светло, когда кто-то наткнулся на Агеррова коня в зарослях дубняка, конь обрадовался людям – его повод запутался в цепком кустарнике, и как он ни рвался, не мог освободиться, шакалы уже почуяли его и подбирались все ближе, а теперь плакали выше по склону, по-детски жалобно и надрывно. Кто-то заметил осыпавшиеся камни на тропинке и следы падения на обрыве, всматривались в тень под скалой до рези в глазах, вслушивались: не стонет ли? А потом солнце и в эту щель добралось, и осветило тело внизу на камнях. «Ну что, достаем?» - никому лезть вниз не хотелось.
Отец, белый, как известь, сам потянулся к веревке: «Я его достану». Руки у него тряслись, мокрое от слез лицо таяло и расползалось, как воск при огне. Горцы отворачивались – на такое и смотреть-то было стыдно. Линкей грубо удержал его, какой-то молодой ловкий парень поплевал на ладони и полез вниз. Там он споро обвязал тело Агерра веревками, а отец охал и дергался, когда парень ворочал труп, как мешок, небрежно и когда Агерр обвисшим тюком поплыл вверх, медленно вращаясь в воздухе и колотясь о камни и уступы. Наверно, при падении он бился о камни, и руки болтались у него, как тряпочные, лицо с одной стороны было стесано, а с другой – ничего, только шмат кожи с волосами слегка завернулся.
Мне вдруг стало страшно: я не часто видел смерть, а тут она поднималась со дна, присосавшись к Агерру, который только вчера пел дурацкие песенки неповоротливым баском и давал петуха. Отец глухо рыдал, отвернув голову и вгрызаясь зубами в складки плаща на плече. Больно было видеть, как он теряет лицо перед всеми. Ради чего ему притворяться, изображать скорбь – кругом ведь все свои? Может, всё-таки Агерр сам свалился? Я тогда ничего не понимал ни в любви, ни в ненависти, ни в убийствах.
Слухи о том, что случилось, быстро разнеслись по горам. Дедовы гости быстро разъехались из нашего дома; они одобрительно улыбались отцу, благословляли, подбадривали, но за стол с ним не садились, избегали прикосновений, краснея до корней волос, да и под одной крышей жить не желали, пока он не совершит обряд очищения. Дружба дружбой, уваженье уважением, месть местью, это прекраснейшие в жизни вещи, но никто не хочет рисковать – вдруг мор на овец пойдет или зимние холода посевы выморозят? У эриний свои резоны и попадаться им на пути никто не хотел.
Отец ничего этого не замечал. Он устроил Агерру пышный костер, на который собрались, как на праздник, все окрестные жители в нарядных одеждах. Как же они застонали, запричитали, когда отец перерезал горло коню Агерра! Похоже, и через двадцать лет рассказывать будут: «Какой был конь, о боги, какой конь!» Семье Агерра отправили урну с прахом и речистого гонца, который расписал всю трагедию и в особенно ярких красках роскошь его похорон и искреннюю нашу скорбь по бедолаге. Похоже, они не поверили, а то и слухи добрались до них через горы и долины, ведь у плохих вестей длинные ноги; открыто обвинить нашу семью в убийстве родичи Агерра без доказательств не могли, но с тех пор они стали нашими тайными недоброжелателями и позже всегда подвизгивали шавкам Пармениона, когда отца начали травить.
На погребальном обеде отец напился так, что рухнул замертво, его водой отливали. Пил он еще несколько дней. Среди ночи приходил ко мне жаловаться, босой, растрепанный, весь мятый какой-то, с диким взором непроспавшегося пьяницы: «Ты не видел Агерра? Не могу найти». Садился на край кровати (я нос воротил от запаха перегара): «Да знаю я, что он сгорел, я сам масла в огонь подливал, не бойся, я не свихнулся, просто, понимаешь, - приходит. Приходит и сопит, как пёс над ухом, горячий, влажный. Поразительно: мертвые – они ж холодные и не дышат. А он к самому уху наклонится и гыркает: «Агерр, Агерр, гр-р-р, гр-р-р»… А может это и не он вовсе, а те, с черными собачьими мордами? Я иногда слышу, как они крыльями хлопают, повиснут вниз головой на балке и смотрят мне в лицо, пока я сплю». Я умолял его: «Да иди уж к себе, проспись!» Мне и самому Агерр стал мерещиться среди прочих теней. Лихорадка вернулась и меня снова колотил озноб и мучили видения.
«Нужно принести жертвы Эвменидам, а то он совсем рехнется, - сказал дед, когда я пожаловался на отца. – Видел я, как это бывает: замотают голову плащом, чтоб не видеть ничего и не слышать, а пальцем тронешь – орут, будто их кнутом ожгли. Я одного такого знал, говорили, он брата из ревности поганками отравил, – так ведь голодом себя заморил, дурак. А всего-то и надо было свинью благочестивым в жертву дать».
Он поговорил с отцом, тот своих ночных пьяных речей не помнил и отшучивался: «Мы все неплохо знакомы с Эвменидами. Традиции убийства ближайших родственников со времен Ореста. Нас этим не испугаешь», - но потом ему самому, видно, стало невмоготу, и он решил очиститься.
Уходил в горы он один, волок за собой черную свинью на веревке. Я ждал его на крыше, смотрел в горы, на дальний прозрачный дымок жертвенного костра, представлял себе, как отец перехватывает свинье горло, и, почуяв сладкий запах, из щели в камне с визгом и воем (только отец его слышит) вылетает дух Агерра – руки вытянуты, пальцы скрючены птичьими когтями, сорванный клок кожи с волосами болтается над окровавленнымо теменем в зеленых мухах, – и припадает к густой теплой крови. А отец тем временем омывается в ручье, торопливо бросая воду горстями в красные от бессонницы глаза, пока Агерр лакает кровь, как собака.
Отец вернулся почти неузнаваемым: по совету деда он там же, у ручья, выбрил голову, чтобы сбить эриний со следа, плащ накинул наизнанку, а рука была обмотана заскорузлой от крови тряпкой - он откусил себе палец, чтобы дух убитого любовника и его крови испил в искупление. Рука ночью распухла, загорелась огнем, у отца начался сильный жар. Он и умереть мог, но бабке спасибо - всю ночь с ним возилась, руку в зельях отмачивала, и к утру краснота и жар спали.
Уезжал он разбитый и отчаявшийся. Он успел еще раз крупно повздорить с дедом, так что тот даже бросил ему презрительно: «Наверняка, твой дружок сам свалился в пропасть, ты бы и этого дельца обстряпать не смог». Но перед самым отъездом они помирились, пили вместе, обнимаясь и целуясь, словно и не было между ними ссор. Меня отец оставлял деду как трофей победителю, давал наказы:
- Мальчишка совсем безголовый, никакого удержу не знает. На каждую кручу полезет, в каждую пропасть навернется. Пусть за ним присматривают получше.
Дед отвечал медленно и важно:
- Дети всегда шляются, где хотят, и ничего, многие до преклонных лет потом доживают. Что ж мне его, в загоне со свиньями держать? Ты б лучше наплодил сыновей побольше, здоровый ведь мужик, не тревожился бы тогда. Дети часто мрут, вон у зверей на воле из всего помета порой один выживает, зато уж настоящий зверюга. Если шею свернет, значит, не годен к жизни. Жалеть надо, когда взрослый помирает, выкормленный, обученный, когда от него уже толк есть…
- Может, зря я тебя сюда привез? – задумчиво спросил у меня отец. Дед гулко захохотал, кашляя и отплевываясь.
- Не бойся, мы из него такого волчару вырастим – вернешься, не узнаешь.