«Люций Сергий Катилина обладал огромной силой и духа и тела, но умом злым и испорченным. С юных лет ему любы были междоусобные войны, резня, грабежи и гражданские смуты; среди них провел он свою молодость. Тело его могло выносить голод, холод, бдения настолько, что этому трудно поверить. Дух же был дерзок, коварен, непостоянен; он в совершенстве владел искусством притворства и лицемерия. Жадный до чужого, промотавший свое, он пылал в огне страстей. Красноречия у него было довольно, благоразумия — очень мало. Опустошенная душа его вечно жаждала беспредельного, невероятного, слишком огромного≫ — так пишет Саллюстий (Cat., 5).
Демонический такой Катилина. Еще вот пишут:
"Он соблазнил весталку — то есть совершил чудовищное кощунство с точки зрения римской религии. Считали, что этим он хотел посмеяться над верой отцов. Глухой ночью он созвал друзей и, «смешав человеческую кровь с вином, разлил в чаши, и все после торжественного заклятия, как в священных обрядах, пригубили напиток» (Sail. Cat., 15). Речь здесь идет не об обычном убийстве и тем более не об обычном людоедстве — возможно, хозяин и гости совершали ритуал какой-то демонической религии Востока, адептом которой был Катилина." (Бобровникова)
+ + +
Саллюстий, передавая городские слухи, пишет: ≪Нечистый дух, враждебный богам и людям, ни днем ни ночью не знал покоя — совесть опустошала его истерзанный мозг≫ (Sail. Cat., 15). Во внешнем облике его видели следы этих непрерывных мучений. Когда он появлялся на людях очень бледным и усталым, никто не думал, что это следы бурно проведенной ночи. Все качали головой, указывали друг другу глазами на Каталину и со вздохом шептали: ≪Совесть!≫ Саллюстию он запомнился таким: ≪Бескровное лицо, зловещий взгляд, походка то стремительная, то медлительная, на лице печать безумия ≫ (Sail. Cat., 15). А Цицерон называл его ≪истощенным и истерзанным≫ разбойником (С/с. Cat., II, 24). И эти слухи придавали отверженному еще дополнительный романтический ореол.
Этот таинственный человек и его таинственный дом как магнитом влекли к себе молодежь. Современники считали, что дом Каталины представлял собой очень усовершенствованную и оборудованную мастерскую, где перековывали сердца юношей и превращали их в адептов зла. Если неосторожный подросток переступал порог этого рокового дома, родители могли поставить на нем крест. ≪Кто может похвастаться таким умением совращать юношей, каким обладал он≫, —говорит Цицерон (Cat., II, 7). Это совращение Каталина превратил в утонченное искусство. Он был настоящим хамелеоном и удивительно умел подольститься ко всякому. ≪Поражала его способность изменять повадку... принимать то одно, то другое обличье: с угрюмым держаться сурово, с общительным — приветливо, со стариками — степенно, с молодежью — радушно, дивить удалью разбойников и ненасытностью развратников≫ (Cic. Cael., 13). Он встречал простодушного юнца с распростертыми объятиями. Вместо страшного чудовища, каким рисовала его молва, гость видел перед собой любезного, приветливого хозяина Как он умел поговорить с мальчиком, войти во все его заботы! Вместо строгости, которой так часто отвечал на его признания отец, он видел такое понимание, такую ласку! Стоило юнцу заикнуться о мелком долге или проигрыше, который тяжелым камнем лежал на его совести, как радушный хозяин тотчас же вытаскивал кошелек. И все это без скучных нотаций, бесконечных нравоучений и жестоких упреков, какими непременно встретили бы его признание родители..
"Стоило неопытному юноше запутаться в растлевающих сетях твоей дружбы, и ты с кинжалом в руке звал его на путь злодейства, ты нес перед ним факел по тропинке порока», — говорил, обращаясь к Катилине, Цицерон (Cat. I, 13). Все подобные люди в конце концов входили в клуб Катилины. Здесь были разорившиеся моты, прячущиеся от закона; здесь были опытные шулеры. Но ≪эти милые нежные мальчики умеют не только любить и быть любимыми, не только петь и плясать, но и поражать кинжалом и отравлять ядом≫, — рассказывает Цицерон. Действительно, под рукой у Каталины всегда находились профессиональные убийцы и лжесвидетели. Он появлялся на улицах Рима, окруженный этой своей гвардией. Все это были молодые щеголи, одетые ультрамодно. ≪Они расхаживают, — говорит Цицерон, — гладко причесанные, напомаженные, одни — безбородые, другие — с изящной бородкой≫. Такая маленькая бородка была в то время в Риме последним писком моды. Кроме бородок в моду вошли широкие просторные тоги. И вот друзья Катилины, по словам Цицерона, выходили на прогулку, завернутые в целые паруса (Cat., II, 5; 22—23). Эти люди поклонялись одному божеству — деньгам. Обывателям шайка Катилины внушала ужас. Шепотом рассказывали, что, когда Катилина обнаруживает, что его кошелек пуст, он вместе с членами своего клуба выходит на ночную охоту. В глухих переулках они подстерегают неосторожных прохожих, которые допоздна засиделись в гостях. Они убивают их и грабят. Другие кивали и прибавляли — да, действительно Катилина режет ночью людей, но делает это не от нужды, а скорее из спортивного интереса, чтобы он и его друзья не дисквалифицировались (Sail. Cat., 16).============
Читать про такие ужасы, конечно, интересно, но не верю ни на грош. Цицерон старался максимально его очернить (а то, что он за базар не отвечал, по другим его речам видно), он и добивался, чтобы их приговорили к смерти, Саллюстий же сочинял уже о покойнике по словам тех, кто допустил, чтобы катилинариев убили, как собак, практически без доказательств их вины. И все, кто в этом виноват и те, кто это допустил, стали убеждать себя и других, какой Катилина был ужасный и опасный, что ел детей, имел гусей, людей на улице для забавы резал и все такое.
И еще - пытался составить собственное впечатление о Квинте Гортензии.
+ + +Квинт Гортензий защищал коррупционеров в делах о подкупах и вымогательствах, за большое бабло, Веррес не единственный, а один из мильёна. Разбогател на этом. Мне это все не нравится, уважения не вызывает. Внешне тоже впечатление не производит (имею в виду статую Гортензия) – стандартный римлянин, запоминается только унылое выражение, больше не на чем глаз остановить.
То, что Цыцык его хвалил, не значит ничего, потому что он хвалил абсолютно всех ораторов. «Однажды, когда Цицерон начал по своему обыкновению хвалить каких-то мелких крючкотворов, с которыми имел дело, Аттик прервал его гневно-шутливыми словами: — Ты черпаешь самые подонки, Цицерон, и уже довольно давно! (Brut., 244)".
Бобровникова пишет: «Своей славой Гортензий, бесспорно, обязан, Цицерону. Сам он писать не любил. Речи его в опубликованном виде не производили никакого впечатления, так что он был бы скоро забыт, если бы не Цицерон.»
Правда, Бобровникова - дамочка как раз из тех, кто любит поднимать своего любимого героя за счет унижения всех окружающих, иначе он как-то не особо сияет. Это надо учитывать. Как и то, что она помрет, но не признает у своего любимца Цыца ни единого недостатка, а в его противниках ни единого достоинства. Таких писателей толпы, и как же я это не люблю, по фиг кого они там поднимают за счет других.
Цыц писал, что его лучше слушать, чем читать – блин, значит, ни мыслей, ни образов, сплошное бла-бла-бла со слезой и пафосом, которое гроша ломанного не стоит, на слух проскакивает, а в тексте уже глаз режет. Почти все адвокаты такие, в письменном виде не воспринимаются. Сам-то Цицерон был талантливый, тут ничего не могу сказать, один из моих любимых античных писателей.
А реальная цитата из Гортензия, которую Бобровникова привела, мне не понравилась: «Некий Торкват, суровый старик катоновского типа, увидал выступление Гортензия. Громко, так чтобы все слышали, он произнес: «Нет, это не фигляр — это плясунья Дионисия!» Дионисия была знаменитой артисткой мимического театра, вошедшего тогда в моду. Гортензий повернулся к Торквату и нежным, прямо-таки медовым голосом произнес: «Дионисия? Что ж, я предпочел бы быть Дионисией, чем человеком, вроде тебя, Торкват, — чуждым музам, Афродите, дионисийскому искусству!» (Gell., I, 5, 2).»
Как-то тупо, на мой взгляд, и не смешно, и не остро, и не впечатляет. Цыцык куда остроумнее и интереснее. Что-нибудь получше, интересно, от Гортензия осталось или это единственное великое слово, которое донеслось до нас сквозь века? Тогда совсем беда.
Ну что еще? Гортензий тогу носить умел. Первым стал жрать павлинов. Тоже культурное достижение.
Деградация Гортензия после поражения в деле Верреса. «Он начал выцветать, как старинная картина≫, — говорит Цицерон. «Сначала эту перемену замечали только тонкие ценители. Но прошло несколько лет — и уже все поняли, что перед ними не тот человек: упоительный, божественный Гортензий исчез навек (Brut., 320—321).»
Мне обычно такое нравится: запил, загулял с горя, это драматично и мило, падение все ниже и ниже и смерть на помойке, это в моем вкусе. Но Гортензий засунул самолюбие подальше и пошел присяжным поверенным к Цыцыку, чтобы не вылетать из обоймы и красоваться на Форуме, пусть уже в эпизодах, ну и бабло не лишнее, хотя у него денег до фига было. Это уже мне не нравится. Масштаба нет ни в чем: заурядность, небрезгливость, жадность.
В целом, по-моему, обычное модное фуфло, которое погремело и сдулось, не оставив следа. Да и какие следы от ораторов, если они в политику не лезут? Кстати, вот за это Гортензию надо спасибо сказать, потому что вмешательство в политику записных болтунов часто заканчивается трагично для многих. А Гортензию ворюги были милей кровопийц (хотя Веррес был два в одном).