[bushunchak]

14 мая, вторник

- Когда Искандер почувствовал, что умирает, а мать его плакала, он, утешая ее, сказал: "Иногда бывает радость, иногда печаль. Так повелось, так и будет" ("Гяхи сюрур, гяхи недер, бьёйле гельмиш, бьёйле гидер"). (Из «Роксоланы» Загребельного)

Во все окно у меня цветущая яблоня, жужжит пчелами и шмелями, бело-розовая, как розочки на торте, как пастила. Ночами вокруг собачьи свадьбы. Воют и лают любовные жалобы под нашими окнами. Чиж подскакивает на постели и подпевает им.

15 мая, среда

Солнце против грозовых туч. Всегда красиво, но особенно на закате, когда косые лучи, солнце низко. Яблоня в моем окне угнетающе, избыточно прекрасна. Грустно смотреть. Вся эта снежная роскошь в шмелях освещена косым закатным солнцем, бело-золотая, с розовыми мазками нераспустившихся еще бутонов, а в тени - льдисто голубая, а ночью - фосфорицирующая, и пугает меня, потому что увижу эти белые горы навалом за окном - и думаю, что снег, что ж еще? А вот фотоаппарат я не помню, куда задевал, месяц его уже не видел, так что иллюстрировать нечем. Но стеклянный скрип синиц он бы все равно не сфотографировал, а синицы дают такой же постоянный фон для яблони, как и синее небо.

Яблоня - наша старушка, которую мы каждый год собираемся пилить, но она с перепугу дает яблок больше, чем все остальные вместе взятые. И так уже лет десять. Олень уже ходила ее успокаивать, типа: да отдохни ты, никто тебя пилить не будет, не бойся, и яблоки нам твои не нужны. Но яблоня нам уже не верит, думает, что мы только и ждем повода для узаконенного убийства.

Наверно, цветущая яблоня - одна из самых чарующих природных красот. С нее ко мне в окно ломятся шмели и пчелы, и потом не могут найти дорогу назад, бьются о стекло - приходится мне их вручную высаживать в форточку. А раз тут залетел некто огромный и чудной - гибрид шершня и ночной бабочки, брюшко мохнатое и полосатое, толщиной и длиной с мой большой палец, крылья короткие, и держат только его верхнюю половину, нижняя же болтается, как парализованная. Крылья не прозрачные и не цветные, а серо-желтые, блеклые, в крапинку, как у ночных мотыльков, кажутся мягкими, но вибрирующие и жесткие, как шмелиные. Мутант это или просто чудак насекомьего мира? Типа такого Паганеля, пьяного, с расстегнутой ширинкой и подзорной трубой, вколоченной в глаз.

Бабочек тоже полно в воздухе - не протолкаться от шоколадниц, крапивниц и павлиньих глаз.

Сегодня была короткая неуверенная гроза, странная, как несобранный пазл. Вроде все элементы были, но все по отдельности - отдельно шквалы ветра, отдельно повисела черная туча, сам по себе, почти при ясном небе пролился дождь, потом соло грома ни с того, ни с сего, а когда стемнело - в тишине и покое стали зарницы бесшумно сверкать. В общем, в общую картину ничего не сложилось. А Москву, говорят, затопило выше крыш автобусов.

14. Майкл Крайтон. Пожиратели мертвых (13й воин). – 5/10 – 15.05

Я Крайтона люблю, но это, на мой взгляд, пустячок. Стилизация так себе, сюжет (переделанный Беовульф) тоже не особенно цепляет. Наверно, я в истории чуть больше рублю, чем в других науках, и проявляю недоверчивость – не очень-то он убедителен в деталях да и вообще в атмосфере, очень много от голливудского кино.

15. Юрий Тынянов. Из записных книжек. 0 8/10. – 15.05

Тынянова очень люблю за то, что вдохновляет – прочту страницу и сам хватаюсь писать. Мало кто так действует.

... Дело идет на этот раз о Хабеше, старой Абиссинии, о самом севере ее, стране Тигрэ, где люди говорят на языке тигринья; о той горной части Тигрэ, которая называется: страна Хамасен. В этой земле Хамасен есть река Мареб, у самой реки стояло - быть может, стоит еще и теперь - дерево сикомора, которое арабы зовут даро. Ветки его сто лет назад протягивались на тридцать шесть метров; купол дерева покрывал круг в шестьсот метров. В тени его отдыхали войска хамитов числом в тысячу пятьсот человек и больше. На верхних ветках сидели голуби, золотистые, абиссинские. Двести лет назад, если идти из Хабеша в турецкую Массову, непременно нужно было пройти мимо этого дерева. Тогда голуби провожали человека разговором. Дело идет о человеке, абиссинце, который не своей волей прошел мимо этого дерева - его вели в турецкую неволю.

...Темная кровь остается отметиной, тамгой. Первая жена абиссинца-арапа, гречанка не хотела за него выходить замуж, "понеже не нашей породы". И он в скором времени замучил ее. Темная кровь осталась в губах, в крыльях носа, в выпуклом лбу, похожем на абиссинские башни, и еще криком, шуткой, озорством, пляской, песней, гневом, веселостью, русскими крепостными харемами, свирепостью, убийством и любовью, которая похожа на полное человеческое безумство, - так пошло русское ганнибальство, веселое, свирепое, двоеженцы, шутники, буяны, русские абиссинские дворяне.

...Дважды род столкнулся с Пушкиными - этим к концу XVIII века, к началу XIX века износившимся, просквозившим в пух родом, легковесным, как перо, лепечущим, развозящим легкие дворянские тела по проселочным дорогам и столичным проспектам, но и застревающим, оседающим легко, как пух, - где угодно на всю жизнь. Только два крепких и страшных устоя сохранили к концу XVIII века эти люди: первое - мысль, что род запутался и погасает, что нужно развозить по гостиным острые слова и подновленные жилеты, не то все и вовсе позабудут, что были такие дворяне Пушкины. Эти легковерные, расточительные, говорливые люди были поразительно скупы, что-то все осыпалось у них под ногами - вдруг полетят? И они скупились, зверски торговались за гривенник с извозчиком, и смотрели на него, как на темного врага, подрывающего благосостояние неустойчивого рода дворян Пушкиных. Но взобравшись на пролетку, улыбались легко и блаженно и уже почитали себя выше всех пешеходов; и второе - темная, скупая ревность к своим женам, ревность, доставшаяся в наследство от предков, скупость к тому последнему владению, над которым они были властны в ту меру, в которую еще иногда их манило быть властными. И неудачи их преследовали. Отцы были женоубийцы, дети стали пустодомы. Идет история обид, отсиживаний, деревенских запустении, разорений, драк, супружеских воплей и французского лепета над головами пешеходов. История сужается до пределов гостиной с выцветшими обоями, она доходит до клетки с французским попугаем.