* * * * * * * * *
Прямо на земле под ногами у проходящих несколько человек играли в кости рядом с горой отбросов и кучей коровьего дерьма. Один оспаривал неудачный бросок, мол, это не в счет, кто-то толкнул его под руку, другой шептал заклинанье над зубом барсука – считалось, что это талисман на удачу в игре. Я сел играть с ними, даже не разобравшись в правилах, и живо продул все деньги, которые у меня были с собой. Для местных это была огромная сумма; они ждали от меня взрыва скорби и проклятий, а я философски изрек: «Деньги – грязь!» Шулера открыли рты, поражаясь моему самообладанию в несчастье.
Постепенно я становился частью этого мира. Я хотел,чтобы меня признали за своего и не собирался мириться с неуважением. Невидимкой быть не получалось.
Однажды я заступился за Керсу, что-то он не поделил с парой голодранцев. Навалились они на Керсу вдвоем: один за горло держал, другой рвал ему рот, пытаясь вытащить спрятанные за щекой деньги. Они были взрослые, но меня с детства учили драться. Я налетел на них неожиданно, выдернул Керсу, встряхнул и поставил его на ноги – теперь мы были двое против двоих. Я знал, что Керса драться не сможет, но им он не имел права этого показывать.
– Да ты на кого хвост поднял? – удивился один. - Вали отсюда, пащенок, а то и тебя на нож поставим.
Вместо ответа я ударил. Его носовой хрящ хрустнул под моим кулаком, брызнула кровь и я пришел в боевой восторг. Второму я, завывая, как волк, полоснул ножом по бровям, кровь сразу залила ему глаза и он, конечно, подумал, что ослеп навсегда и выпал из схватки. На этом можно было бы и закончить, но я еще добавил: одному по колену, другому по почкам. Эта портовая рвань с одним ржавым ножиком на двоих только кошельки умела резать, а нас к военному делу готовили, как панкратистов и бегунов в Олимпию, так что мне это все было не в труд, а в удовольствие.
Керса смотрел на меня восхищенно и благодарно, с того дня он стал обращаться ко мне как к старшему, а не к ровне, и перестал допытываться, кто я и откуда, - видно, сам придумал обо мне подходящую сказку. И в порту после этого меня стали узнавать, я слышал как они называли у меня за спиной мое здешнее имя - «Ликиск». Но я все равно думал, что смогу удержать тайну своей второй жизни. Легкомыслие и самообман - вот что это было.
Постепенно два моих мира стали переплетаться и прорастать друг в друга. Мои прогулки в гавань не могли остаться незамеченными. Однажды отец сказал, что от меня несет помойкой. Я уже сам не чувствовал ничего, но после своих вечерних прогулок по болотам и порту стал остервенело отскребаться в ванной. Я старался не опускаться, бродя между отпущенными на берег матросами, читал про себя Софокла, рассчитывая, что он сумеет придать стройность и порядок бессмыслице моей жизни. Они девок щупают, не в силах сделать выбор: тяжелые сиськи или свежая мордашка, - а я бормочу:
Бродит в чащах он, в ущельях,
Словно тур, тоской томим,
Хочет сбросить рок вещаний
Средоточия земного,-
Но вещанья роковые
Вечно кружатся над ним …
Всё больше людей моего круга считали меня безнадежно испорченным. Я не оправдывался - трудно устоять против желанья пустить жизнь на ветер. Меня и до сих пор тянет бросаться в каждую встречную пропасть и не всегда удерживаюсь. Плевать мне на обезличенную мудрость всех, и жизнь, как у всех. Да, я схожу в нижний мир, куда никто по доброй воле не спускается, куда люди валятся, как в пропасть, срывая ногти в тщетных попытках задержать падение. Но -
Стезя вверх - вниз —
одна и та же есть стезя .
В тот день я возвращался домой, прижимая к груди раненую руку, под сильным дождём. Плащ становился все тяжелее от воды, я леденел и чувствовал, что губы мои смерзлись в остервенелой гримасе. Горячей оставалась только дергающая боль в руке; она и мысли прочищала.
Всё обошлось на этот раз; я мог продолжать жить, как и раньше, без сожаления вспоминая, как сверкали ножи и кровь лилась, как я один дрался с двумя взрослыми и выстоял. Я усмехался, вспоминая, как мы расходились, не поворачиваясь друг к другу спинами, и враги шипели: «Щенок бешеный». И распоротая ладонь, которой я отбил опасный удар ножа, - это останется на добрую память. Если бы кто знал! Мне казалось, что люди живут скучными и тошными заботами, один я, избранник богов, как персонаж трагедии, прохожу между жизнью и смертью по волосяному мосту.
Разгонялось и сердце, и шаги; вместо рыбьего холода горячая капля пота пробежала по виску. Я мог бы сейчас остывать в канаве с перерезанным горлом или стать убийцей, если бы мой нож вспорол не плащ того бугая, а брюхо. Я представлял свой след от гавани до дворца, от дворца до дома – пылающее красное по серому - путь воина и преступника среди обычных людей.
* * * * * * * * *
- Эй, а ты куда? – кто-то схватил меня за руку, пьяная красная морда с мутными глазами. Я обернулся угрожающе резко, и он отдернул руку, примирительно сказал: – Прости, обознался. Вот скотская погода, а?
Приезжий фокусник собрал толпу. Рядом прыгали мальчишки, пытаясь что-то рассмотреть, два самых предприимчивых на четвереньках пролезли между ног зрителей в первые ряды. Разносчики распевали на разные лады. Я всегда любил пялиться по сторонам, а тут было, на что посмотреть.
- Может выпьем чего? – раздался унылый голос у меня за ухом. Оказалось, этот красномордый матрос, который принял меня за другого, так и тащился за мной. – Пошли, я там таверну видел.
Вид у него был сонно-простодушный, он чесал за ухом и жаловался, что нахватал блох на корабле, потому что лежал на палубе рядом с клеткой для кур. «Блохастые сволочи, до сих пор нос от пуха и помета свербит». Мне понравилось, что он принял меня за своего, была в этом всем какая-то справедливая путаница, оправданная ошибка – выдуманная моя жизнь уже разворачивалась без моего участия, портовая толпа, к которой я снисходил, спокойно и лениво проглотила меня и помаленьку переваривала, как и всех остальных.
Матрос ныл, что кто-то на корабле вытащил у него деньги из пояса, а желудок пустой, как барабан, потому что он выблевал всё съеденное на завтрак, когда их корабль качало перед входом в гавань. «Эта мертвая зыбь хуже всего. Если настоящий шторм, то там смотри как бы не обгадиться со страха, а блевать напрочь забываешь…» Я сказал, что угощу его, и он просиял и потащил меня к таверне.
Там меня оглушила невыносимая духота, а мой новый приятель уже скандалил, унюхав запашок тухлой рыбы: «На берегу ж озера живем, неужели свежей рыбы нет?» Трактирщик равнодушно отвечал: «Не хочешь, не жри, никто не заставляет». Тогда он громко требовал похлебки с потрохами и барашка в чесночном соусе «для нас с другом», я еще не приучился дышать в этом кошмаре, так что не мог ему ничего возразить.
Его звали Харетом, и он был с Самоса. «Гиблое место, я тебе скажу. Все не нарадуюсь, что вовремя унес оттуда ноги». Я назвался Ликиском, и он захохотал: «Ну прям в точку. Сразу видно, ты парень не промах и хватка волчья, да?» Вообще, он изо всех сил старался ко мне подольститься.
Я уже принюхался к здешнему воздуху и вертел головой, рассмотривая все получше. Утоптанный множеством ног земляной пол, источенная червями лестница, куда поднимались моряки вместе с шлюхами. Тощие бойцовые петухи, быстрые и наглые, прыгают на стол и лезут в тарелку, выхватывая оттуда куски, и попробуй отобрать – глаза выклюют. Зажиточные рабы обсуждают дела за столом в углу, один – черный, как уголь, эфиоп, наверно, но говорит с точно такими же интонациями, как эмафийский пахарь. За соседним столом все были уже такими пьяными, что сплевывая, попадали себе на грудь или на блюдо, и ругались заплетающимися языками. Пьяная девка в углу голосила похабную песню:
«Лезет, лезет бык в ворота,
К Проклу с заднева двора,
А ко мне с переднева…»
- Ты ведь грек? – спросил Харет. Я кивнул. - Ну да, все сейчас едут в Македонию, тут самые большие деньжищи. Чем твой отец занимается?
- Он знает толк в лошадях, - я развеселился; чем больше я врал, тем свободнее себя чувствовал. Я подумал, что Ликиск мог быть кем угодно, и я вместе с ним.
Я отказался от своей доли, как только увидел, что за хлёбово нам принесли – при взгляде в тарелки жить не хотелось. Харет уплел обе порции и я смотрел на него во все глаза, это было почище давешнего фокусника, глотавшего огонь. «Ты пей, пей, коли есть не хочешь», - уговаривал он меня. Кисленькое вино пошло хорошо, я плеснул немного из чаши на пол и попал на чью-то выставленную ногу.
Харет совал мне под нос свои руки с длиннющими, обломанными, черными ногтями и объяснял, что в море строго настрого запрещено стричь волосы и ногти, а то бурю накличешь. От несмешанного вина на голодный желудок у меня уже все плыло перед глазами, я почти засыпал, слушая Харета, который начал историю про то, как у него в деревне убивали ведьму, он колотил себя в грудь и показывал от пальцев до локтя, какой длины язык вывалился у нее, мертвой, изо рта. Кто-то за соседним столом сказал громко, перекрывая шум: «Наше счастье свиньи съели». В голосе звенело такое отчаяние, что я вздрогнул и схватился за кувшин с вином.
Харет расходился все больше, сграбастал девку и усадил на колени так резко, что ее груди вывалились на стол как некое новое, тошнотворное блюдо. «Ну и вымя!» - подивился и Харет. Он целовал ее в шею. Девка не торопилась убрать свою грудь и, посмеиваясь, поглядывала на меня; щеки у нее горели, и она обмахивалась какой-то тряпкой, охлаждаясь. Я старался смотреть куда угодно, только не на нее, и ей, видно, это было смешно - она взяла сиську и нарочно потрясла ею у меня под носом.
- Отстань от него, а то он сейчас блеванет, - заступился за меня Харет.
- Твоему дружку кормилица нужна, а не женщина.
Я взбеленился и назвал ее кормящей сукой. Пьян уже был вусмерть. «Где щенки-то? – я полез под стол посмотреть, там были ее раздвинутые толстые ноги, и я поскорее вылез. – Слопала своих щенков, сучка?» Она злилась, но не знала, что сказать, оттолкнула Харета, который присосался к ее шее, как клещ.
- Заткни своего полоумного сопляка!
Харет стал нас мирить, и предложил мне оприходовать девку на пару. Я отказался, но потом решил посмотреть, как он с ней управится. Мы поднялись наверх, и он стал выделывать с ней разные штуки, явно выставляясь передо мной. Я сперва смеялся, потом меня стало тошнить, а Харет неожиданно вошел в раж, засопел и зарычал, забыв про меня. Девка, которая все хихикала и бодро подмахивала, вдруг вскрикнула и попыталась скинуть его с себя, но он схватил ее за горло и продолжал двигаться намеренно резко, с какой-то злой силой, словно хотел ее пополам разодрать. Девка хрипела, глаза у нее налились кровью, она смотрела на меня умоляюще и шевелила губами, как рыба на песке, но я так и не двинулся с места. Всё казалось сном, и какой смысл было что-то делать, если утром всё развеется и уйдет в пустоту.
И правда, все обошлось. Девка хрипло ругалась и требовала надбавки, Харет пришел в себя и смущенно оправдывался, мол, чуть не месяц был в море – «оголодал, уж ты прости, телочка, я там тебе ничего не попортил?» А мне подмигнул: «Им это всласть. Бабы от долбежки только здоровеют». Мы спустились вниз и выпили еще. Девка смотрела на нас злым взглядом из угла и жаловалась, тыча в нас пальцем, каким-то двум мужикам. Они поглядывали на нас лениво и вроде бы одобрительно, никто не рвался защищать её честь. Но я всё передергивал плечами, стараясь стряхнуть тяжесть чужого взгляда.
«Раскрывай скорей ворота,
Заведу к тебе бычка.
Лезет, лезет бык в ворота,
Рогом упирается,
Девка отбивается…»
Как мы выходили из таверны, я не помню; я жадно дышал холодным ночным воздухом, стараясь хоть чуточку протрезветь. Кто-то преградил нам дорогу, вроде бы те двое, которым жаловалась деваха. Харет горячо говорил, убеждая их в чем-то – «я пустой, все деньги у него, только чур я в доле, я его с утра пасу…» Смысл до меня доходил слабо, я еле стоял, прислонившись к стене и дышал всей грудью, но воздуха не хватало.
Они о чем-то сговорились и двинулись ко мне все трое. Один хотел цапнуть меня за шею, но я увернулся, так же, как от удара второго, - у него была дубина в руках, и он вскользь задел мне голову, отчего я завалился между какими-то ящиками, наваленными грудой. Они тянули меня за ноги, чтобы вытащить, а я брыкался все сильнее, помаленьку трезвея; ремешки сандалий полопались, и я освободил ноги и ужом пополз между ящиками и кучей отходов подальше от них; что-то грохотало и рушилось у меня за спиной. Тьма была кромешная, но впереди было пустое и широкое пространство, где дышала и плескалась вода. а потом, не раздумывая, сиганул с причала в воду и поплыл.
Луны не было, преследователи, видно, решили, что в воде им меня не найти. Я отплыл подальше от грязной прибрежной воды и лег на спину, чтобы окончательно протрезветь и тогда уж решить, в какую сторону плыть лучше. Мое приключение как-то совсем мало меня разволновало, я пощупал пояс и посмеялся, что даже деньги остались при мне, если утону - паромщик без платы не останется, а сандалии были старые, наплевать…
Звезды без луны сияли еще ярче, я словно висел между двумя безднами – вспомнился набег в горах, и то впечатление, будто небо поменялось местами с землей. Что вверху, то и внизу, всё одно и то же по Гераклиту. Я остывал в ледяной воде и спокойно думал о смерти - хорошо бы заснуть, качаясь на волнах, а проснуться посреди океана, и там не надо будет думать, что же мне делать с Александром и как жить без него, делая вид, что все хорошо и что я всем доволен. Вот поплаваю немножко, и утону, и никто никогда не узнает. Озеро меня укачало и незаметно выпило все силы – я плыл, сам не зная куда, то и дело переворачиваясь на спину, чтобы отдохнуть.
Очнулся я на берегу. Лежал, опутанный плетями гнилых водорослей, словно ловил меня Посейдон своей сетью, да не поймал. Дышать я не мог, изгибался и хрипел, пока меня не вырвало водой и желчью, но все равно никак я не мог продышаться, легкие ножами резало. Не знаю, как выплыл - руки висели, как плети, ноги не держали, голова болела страшно, я все не мог проморгаться от тумана в глазах, кожа саднила, словно Аполлон ободрал меня вместо Марсия. Да еще весь мусор, плавающий у берега, на меня налип, острые ракушки врезались в колени и локти, голова полна песку и грязи, полдюжины пиявок пировали на мне, пользуясь случаем.
«Я живой, суки», - торжественно прохрипел я и засмеялся, как - это уже другой вопрос. Черепа тоже вроде бы смеются. Но я живой, живой. Я чувствовал, как по лбу бежит горячая кровь - и это было не больно, а приятно. Я совсем застыл на ледяном песке. Глупо сдохнуть от кровохарканья через пару недель после чудесного спасения. Со стоном я кое-как встал на четвереньки, стуча зубами, отжал волосы, немного почистился, отошел, шатаясь, от воды и зачем-то обернулся назад. На песке остался отпечаток моего тела, как напоминанье, что я мог остаться там навсегда.
Еле переставляя ноги, как старик, я поплёлся во дворец - на рассвете была моя очередь идти в караул, надо было еще успеть вымыться. Дорога казалась бесконечной.
Потом мне всю ночь снилось, как меня пытались сожрать огромные рыбы - расхватывали по кусочкам, в воде не сразу почувствуешь, что ногу оттяпали, смотришь, проплывает мимо такая здоровенная рыбина, а в зубах у нее что-то знакомое в знакомой сандалии.