* * *
Когда я служил Филиппу на пиру, то всегда подходил к нему со зрячей стороны. Не все такие умные, некоторые совали ему чашу со стороны вытекшего глаза, и он подолгу не замечал, смущался. Я пару раз дрался за него с оруженосцами, которые передразнивали его, пьяного, хромого. В деревнях все уверены, что царь ростом с гору, ходит в золотых одеждах и одной рукой дубы валит, а освоившись при дворе, быстро наглеют: не так-то он и велик, не лучше нашего брата, уж мы-то знаем - горшок ему подаем и тазик держим, когда он блюет с перепоя. (Вот так и Гермолай с Состратом не умели поднять нос выше урыльника и его вонь распространяли на всё вокруг.)
Я царем восхищался. Помню, как отец бросил мимоходом: «Забавно смотреть, как наши беотийские недоучки ломаются под афинян» … Я понял, что это о царе, и здорово расстроился.
Мы росли не так, как наши отцы. Антипатр однажды развздыхался: как изменился мир за полвека - то ли прежняя жизнь сон, то ли нынешняя - морок. «Я ведь родился в пещере, как Полифем, камень да глина, только дверь деревянная была с вот такими щелями, спал среди коз и свиней, ходил в шкурах, думал, что за следующей горой мир кончается. Какие там Афины, персы! У нас такая дикая деревня была, что о царе Архелае впервые услышали уже после его убийства, при Оресте. Я и читать научился только к тридцати годам» …А теперь греки к Антипатру засветло в очередь выстраиваются, самые знатные и богатые не считают за огорчение подождать у дверей, пока Антипатр луком с хлебом завтракает и морду бритвой скребёт, ради того, чтобы благоговейно выслушать его соображения о мировой политике. То поколение воевало с Элладой и восхищалось ею, а мы были эллины по воспитанию, ни в чем не чувствуя своей ущербности, и гордились тем, что македонцы по крови. А как оно сейчас, при Александре, всё развернулось - сам Гермес ноги поломает на таких поворотах истории и мировоззрений.
А уж как Филипп афинян очаровывал! Он держался с простодушной живой любезностью, всегда готовый пошутить, перевернуть неудобный разговор приятным для всех бочком. Он не слишком настаивал на своём: нет так нет, спорный вопрос пусть полежит, пока не дозреет, а Филипп тем временем найдет сторонников и весомые аргументы. Он любил поднапустить туману, болтая за чашей о своих намерениях, - а дураки верили и разносили по свету. Умные же понимали: Филипп трезвый, даже когда пьян в лоскуты.
Царь часто вспоминал, как был ранен при Мефоне, обнимал весёлым взглядом всех вокруг:
- Вот умер бы тогда, что бы было с вами со всеми?
- Судьба сохранила тебя для великих дел! - восклицал Лисимахов отец Агафокл. - Для свершений, которые не под силу обычному человеку.
Агафокла называли бесстыжим льстецом, а тот огрызался: «Ты просто завидуешь, что ничего такого придумать не можешь. Меня в этом деле никто не превзойдет». На самом деле конкурентов у него было полно. Филипп таких псов-потешников прикармливал. Однажды Феопомп спросил у Филиппа, почему он всегда приглашает на пиры Агафокла и Клисофа, а его, Феопомпа, зовет редко. Царь слёту отозвался: «Потому что они мои пятки облизывают, а ты кусаешь за них». Афинянин Клисоф, подражая царю, хромал и носил повязку на глазу. Филипп с ним совсем не церемонился, мог и ногой пнуть, и насмехался, что, мол, хапает и ртом, и жопой, и всё ему мало, а Клисоф сладко пел в ответ: «Это чтобы ты не забывал меня». А у Феопомпа был несчастный характер и язвительный язык, которому он был не хозяин. Как он нападал на царских друзей, считая их жадными, развратными и никчемными людишками на всех углах! Как живой ходил - не понимаю. Этеры терпением и кротостью не отличались, люди среди них попадались разные - могли и ножом пырнуть где-нибудь в конюшне и закидать навозом. Но сам Филипп Феопомпа милостями не забывал: с известными в Элладе людьми он старался ладить, был щедр, но следил - благодарны ли? Кому охота откармливать собственных клеветников.
- Хорошо говоришь, Феопомп, а вот в Афины другое пишешь. Говорят, ты высмеиваешь меня и моих друзей и твои письма слух на агоре читают, хохоча до колик … Чем я тебя так насмешил, Феопомп? - В Филиппе иногда просыпался такой оратор - Эсхин бы позавидовал. Голос мягко и чувственно рокотал, единственный глаз смотрел с кротким упреком, и даже слеза на ресницах блестела. - Я не тщусь соревноваться в доблестях с твоими любимыми спартанцами, но, кажется, что и я сделал немало для общегреческого союза. Скажите, братья, разве не так? А в Афинах меня считают злодеем и пропойцей. Демосфен о том на всю Элладу трубит, тычет в меня пальцем: вот кто весь хлеб в мире слопал и всё оливковое масло на свою шершавую задницу извел. А за меня и вступиться некому…
Но вообще, Филипп не любил портить себе настроение, когда отдыхал; был благодушен, весел, вел себя с чарующей простотой и любезностью.
- Передушить бы всю эту крикливую нищету, - сказал Кассандр, глядя на новых этеров Филиппа, голодных, пока беспоместных и оттого наиболее рьяных его угодников. - Смотри, даже расписные попадаются…
Это он фракийские татуировки на ком-то разглядел. Я подумал: не относит ли Кассандр и нас с отцом к крикливой нищете, но поскорей отогнал эту мысль.
- Чем голоднее, тем надежнее. А сытые приключений ищут. Харидем, Харет, Ментор крысами по всему миру шныряют, от каждого сыра по куску отгрызают, пока не прихлопнули. Ментор вон целый Египет отгрыз.
- Ничего, в Азию пойдём, Ментору рога пообломаем.
- Думаешь, пойдём?
- А Филиппу деваться некуда, - сказал Кассандр. - Всю эту шваль голодную кормить надо, они каждый день жрать просят. Пангейские рудники выгребут до золотинки, и одна надежда - на персидскую сокровищницу.
* * *
Мне нравились ночные часы на страже у царских покоев. Спит царь, царские жены и друзья, гости и слуги, рабы под лестницей, в кладовках и на лавках у бассейнов, и лошади в конюшнях. Только мы вчетвером не спим: двое у дверей стоят, двое взад-вперед ходят от двери, за которой храпит величайший в Элладе царь, по узкому коридору под звёздным небом до двора с бассейном и леохаровской статуей Эрота. Поправляем фитили в светильниках, чтобы не коптили и не гасли. Фрески Зевксида живут в трепетном свете: мощные героини, которым только в панкратионе выступать да с быками миловаться, играют борцовскими мускулами, показывают что-то неуловимыми смазанными жестами, таинственно улыбаются и скашивают глаза, следя за нами. И статуи смотрят вслед, как мертвые на живых в Элизиуме, чуя горячую кровь. А днём ничего такого - статуи служат указателями, куда повернуть (от Гигеи налево до панкратиста со сколотым ухом).
Во дворе на стенах тени от воды и лунный свет, и надпись углём: «Филипп засадил Аглавре». Вот как? А я и не знал. Утром рабы придут чистить пемзой черно-белую мозаику и всё сотрут. Что ж, Филипп был плохой муж своим женам, зато царь хороший. Еще до зари по уговору мы стучали в дверь, и порой оттуда выскакивала закутанная в покрывало женщина или выходил с независимой миной парень. Стараясь не греметь, мы вносили в покои жаровню. Раньше всех к царю приходил Эвмен, его секретарь, улыбчивый, любезный, всегда в ровном настроении. Это сейчас его от спеси всего перекосило, а тогда ему было лет восемнадцать, он был замечательно хорош собой, ясноглазый, с великолепной фигурой, и старался ладить со всеми.
Филипп с похмелья выглядел старше своих лет - набухшие веки, красные глаза, веревки вен по всему телу, - но старался держаться по-молодому бодро. Жизнь требовала от него сверхусилий, а отдыхал он с вином и девками - и так неудержимо, что кто-нибудь послабее от одного этого отдыха копыта бы откинул, надорвавшись. Но в нём жизни было на десять человек. В торжественные дни мы подавали царю железный панцирь с львиными головами, изукрашенный меч, следом за ним несли копье, лук, золотой колчан со сценами осады Трои. К приезду почетных гостей и важных посольств стражу при дворце переодевали в чистое, царь обходил часовых и громко орал на тех, кто дышал на него чесночным смрадом.
У отца отношения с царём не налаживались - всё тлело что-то едкое и смрадное, никак не угасало, но тем добрее царь был ко мне. Мне было с ним легко и спокойно. Только когда Филипп приобнимал меня за плечи, я застывал столбом и сам себя ненавидел, потому что уже не раз думал - почему бы и нет? Если уж выбирать покровителя, пусть это будет царь. Я не Павсаний, сумею себя поставить. Его рука медлила на моем плече, а я думал: надо бы взглянуть ему в глаза и улыбнуться, но вместо этого смотрел в пол и мечтал провалиться сквозь землю. Кончалось все дружеским похлопываньем: «Ну, беги, малыш», - и камень с сердца.
Однажды, когда мы смеялись о чем-то с Филиппом, подошел бочком Антипатр и, глядя на меня, как на вошь, стал жаловаться: мол, «нет в Гефестионе настоящей скромности, учителя жалуются - больно востёр да насмешлив, с рабынями шутит, от дела отвлекает» … Я удивился, что он вообще знает, как меня зовут, а он уже и всех девчонок, с кем я словом перебросился, пересчитал.
- С рабынями? Гефестион? - Филипп состроил озабоченную мину и весело уставился на меня. - А ведь вчера еще был ростом с зайца, я вас с Александром вдвоем одной рукой поднимал…
Он с удовольствием вспоминал, как было раньше - прошлое, наверно, казалось ему безмятежным и все хорошее было впереди.
На страже у Филиппа многому можно было научиться, но всё свистело мимо ушей. Разве что очередной его бабёнке в вырез заглянешь, чтобы размеры оценить. А полезное вспоминается с трудом. Интересно было слушать судебные разбирательства, особенно дела об убийствах. Поразительно, сколько зверского творится по пьяни, случайно. Очнувшийся злодей всегда считает, что к нему судьба несправедливо жестока, и обвиняет жертв - это они виноваты, а мне просто не повезло. Он колотит себя в грудь, доказывая, что ничего такого не хотел, особенно отвечать за содеянное, досадует, что не попадёт на ярмарку на этой неделе, но смутно надеется, что уж на следующей-то расторгуется. А на площади уже устанавливают столб с кожаными ремнями и горой лежат камни.
Помню, как с Филиппом заспорил браконьер, пойманный над убитой косулей в царских угодьях. Браконьер был речистый, защищался, как Демосфен в Ареопаге: «О ком должен заботиться наш царь? О македонцах или об оленях? Ты, смотрю, честного человека повесить готов, а олени с кабанами тебя папашей зовут за заботу». Филипп хохотал, бил себя по коленям, а потом ответил, что косули за честными македонцами не охотятся, в глаз им копьем не тычут и не свежуют. «Клянусь, если я застану косуль за чем-то подобным, они у меня тоже не отвертятся». В общем, мужик своих плетей получил.
* * *
Самыми влиятельными при дворе были кланы Пармениона и Антипатра.
Антипатр, правая рука Филиппа, происхождения был низкого и всего добился сам. Он не считал зазорным приторговывать яблоками и медом из своего поместья, которое он любил нежно, счастливо, после третьей чаши на пиру начинал вслух мечтать, как уйдет на покой и будет разводить гусей и капусту, пчелок и карпов в пруду, варить повидло из яблок. «Три холмика» - так он ласково называл свою мызу, и мне казалось, что там все должно быть маленьким, беленьким, чистеньким, ему самому подстать, но знающие люди говорили, что на этих трех холмах торговый город с посадами и огородами поместится. Знать сперва Антипатра в грош не ставила, но он с замечательным хладнокровием заставил всех забыть, из какой глухой дыры вылез, жену выбрал поздно, но с умом, знатного рода, статную, крепкую - она родила ему дюжину детей, и в Македонии сейчас нет невест завиднее, чем его дочки. С лица воду не пить.
Отец Антипатра уважал, а вот о Парменионе говорил редко и морщась, как от скисшего вина. Но я помню, однажды отец говорил о двух типах честолюбцев. Один, честный трудяга, старается быть безупречным, чтит закон и данные клятвы; такому потребно воздавать честь по заслугам, большего он не попросит, но если не дождется справедливости - станет врагом, разорвав все договоры дружбы и верности, ведь неблагодарность - оскорбление в глазах божеских и человеческих. Другой же готов ради власти на всё, считая, что в этой борьбе все средства годятся; ему дела нет, заслуживает ли он чести по праву, и какой бы подлостью он победы не добился - ликовать он меньше не станет, а люди для него - только соперники да исполнители его воли, расходный материал.
Парменион держался, как человек крупный, в отличие от скромняги Антипатра. Его поддерживали элимиоты и линкесты, и влияние его в армии всё росло. Мать Пармениона была ближайшей подругой царицы Эвридики - железная старуха. Филипп передавал ей почтительные поклоны, справлялся о здоровье и слушал, по-бабьи пригорюнившись, как Парменион перечисляет хвори своей матушки. «Что ж она себя не бережет!» - ахал царь, услышав, что колени у нее скрипят и пухнут.
Парменион в те годы считался образцом придворного - если и возражал кому, то с тысячью оговорок, извинений и любезными поклонами, сам выражался осторожно и уклончиво, чтобы никогда не оказываться неправым. Но говорить Парменион любил, всегда брал слово на советах, считая это собственной привилегией, от которой он не собирался отказываться, и гнал пургу, как Одиссей. Уж и не знаю, что должно было произойти, чтобы он ясно сказал, что думает. Осторожность он потерял только в старости, это его и погубило. Антипатр же угрюмо молчал, прикусив зеленоватую бороду, и Филиппу приходилось всякий раз из него слова клещами тянуть. Даже в бане Парменион выглядел аристократом: холеное белое тело в красных родинках и синих венах... Было в нем что-то бабье - плечи узковаты, ноги коротки, ляжки толсты, - голым он еще больше был похож на гуся. Но и стать у него была по-гусиному гордой: срезанный подбородок вздернут, по длинной напряженной шее туда-сюда ерзает кадык, крупный нос торчит, как хрен. Умащал себя благовонным маслом медленно, размеренно, не сгибая стана, как панкратист, который знает, что все им любуются. Антипатр же суетливо терся песочком где-нибудь в углу, скорчившись, как поденщик, и воинские шрамы на нем выглядели, как на рабе, который не раз висел на правеже.
Парменион был по-барственному щедр, к нарушениям дисциплины снисходителен (порой, правда, бесился и визжал - это было по-барски внезапно, по прихоти), покровительствовал молодежи, в друзьях у него ходили ровесники его сыновей, он любил с ними посидеть за чашей вина, подурачиться, как молодой, он поощрял хвастливую болтовню, не осуждал юношеские забавы, подмигивал и вспоминал свое, да такое, что невольно язык прикусишь - старики-то похлеще нашего блудили, такие воспоминания за год не наберёшь, тут десятилетия изобретательного разврата нужны. Многие им восхищались и влюбленно смотрели ему в рот.
Антипатр же глядел на молодых с отвращением, так, словно семерых проглотил, восьмым подавился. Прямо озноб по хребту. Он почти бегал по дворцу шаркающими быстрыми шажками, суетливый, во все сующий нос. Разговаривал приказами, не только возражений, но и вопросов по делу не терпел, а потом, небось, долго отплевывался, что пришлось осквернить рот общением с недоумками. Мордочка рассерженной выдры, розовый нос-ягодка, седая шерсть торчком вокруг розовой плеши и сердитые, по-детски наивные, круглые глаза. Когда Антипатр входил в зал, стены инеем покрывались. А смолоду, говорят, он и сам был горяч, только научился себя смирять.
- Я старый пес, - говорил Антипатр, и люди вокруг отводили глаза, он ведь и впрямь был похож на пса -, когда сердился, скалил желтые зубы, брызгал слюной, рычал и взвизгивал, глухо рубил слова, словно лаял.
Но мелочность была именно в Парменионе, он не забывал ничего: один из наших мальчишек его случайно вином облил, так он гнобил его десять следующих лет, пока парня не убили под Галикарнасом, и таких маленьких войн отмщения он, наверно, десятки вёл, изобретательно вредя каждому, кто когда-то ему на ногу наступил и всего десять раз за это извинился. Пармениона далеко не всякая степень почтения могла удовлетворить - только самая высшая. Антипатр же все, что касалось его лично, в упор не замечал, для него важным было только общее дело и тут он смертельному врагу мог руку подать, лишь бы служба шла, как положено. Пусть будет милостив к нему Радамант, справедливый царь мертвых.