* * *
Томас Манн (в рассуждениях об искусстве он мне кажется слишком немцем, больше, чем в своих книгах):
Чистые стихи — чистые в том смысле, что держатся на почтительном расстоянии от общественных и политических проблем (что лирика делала далеко не всегда) — подчиняются иным законам жизни, чем современная прозаическая эпопея, роман, который из-за своей аналитической интеллектуальности, сознательности, из-за природного своего критицизма вынужден бежать от социального и государственного уклада, при котором те могут притаиться в сторонке и процветать без помех в прелестном уединенье. Но именно эти его прозаические качества, сознательность и критицизм, а также богатство его средств, его способность свободно и оперативно распоряжаться показом и исследованием, музыкой и знанием, мифом и наукой, его человеческая широта, его объективность и ирония делают роман тем, чем он является в наше время: монументальным и главенствующим видом художественной литературы. Драма и лирика по сравнению с ним — архаические формы.
...моя работа очень меня тревожит. Это, конечно, в порядке вещей и вообще-то неплохой знак. У меня никогда еще не «било ключом», и если бы это случилось, то вызвало бы у меня недоверие. Только у дам и у дилетантов бьет ключом, у нетребовательных и несведущих, которые не живут под гнетом таланта. Ведь талант — вещь совсем не легкая, это не просто мастерство. В корне своем это — потребность, это критическое представление об идеале, это — неудовлетворенность, которая только через муку родит и совершенствует свое мастерство. И для самых великих и для самых взыскательных талант их — это страшнейший бич.
Тяжкая жизнь? Я художник, то есть человек, который хочет развлекаться, — не надо по этому поводу напускать на себя торжественный вид. Правда, — и это опять цитата из «Иосифа» — все дело в уровне развлечения: чем он выше, тем больше поглощает тебя это занятие. В искусстве имеешь дело с абсолютным, а это тебе не игрушки. Но все-таки, оказывается, это игрушки, и я никогда не забуду нетерпеливых слов Гёте: «Когда занимаешься искусством, о страдании не может быть речи». Оглядываясь назад, он потом говорил: «Это было вечное ворочанье камня, который снова и снова требовалось поднять». Хорошо замечено. Но отними у нас это проклятую глыбу, и мы как еще затоскуем по ней! Нет, о страдании в искусстве не может быть речи. Кто в глубине души избрал себе такое приятное дело, не должен перед серьезными людьми строить из себя мученика.
Я не могу злиться на Ницше за то, что он «испортил мне моих немцев». Если они были настолько глупы, чтобы поддаться его дьявольщине, то это их дело, и если они не переносят своих великих людей, то пусть они больше их не рождают.
* * *
О молитве
Антоний Сурожский: «Произнеси одну фразу молитвы неспешно, собранно, не стараясь возбудить в себе никаких эмоций, но со всем убеждением и отзываясь сердцем на произносимые слова: Благословен Бог наш... Затем снова постой спокойно, потом положи земной поклон, произнося эти же слова, встань и Times New Romanпроизнеси эти слова снова <...>. Повторяй их, пока не сможешь произнести их от всего ума и сердца. Рассеянность может быть вызвана отсутствием у нас выучки, но она может быть и искушением извне. Но если мы проявим постоянство, то даже искушение научит нас молиться гораздо усерднее. Вот один из способов, которым можно собрать свой ум, и сердце, и волю и воссоединить их с нашим физическим существом так, что не только какая-то доля нас самих, но все наше существо предстоит Богу и поклоняется Ему – как апостол Павел говорит, чтобы мы прославляли Бога и в душах наших, и в телах наших»
Симона Вейль: «Я положила себе за правило читать Отче наш по-гречески каждое утро по одному разу, но с полным вниманием. Если во время чтения внимание рассеивалось или засыпало хоть на малую долю секунды, я начинала читать сначала, пока не достигала абсолютно полной сосредоточенности. Иногда случается, что я читаю еще раз из чистого удовольствия, но только если испытываю сильное желание. Ценность этих упражнений совершенно исключительная и каждый раз заново меня поражает. Иногда первые же слова вырывают мою мысль из тела и переносят ее в некое место, откуда нет ни перспективы, ни точки обозрения. Пространство раскрывается. <...> Одновременно бесконечность бесконечности наполняется тишиной, а не отсутствием звука. Эта тишина вызывает более положительные ощущения, чем звук. <...> Иногда во время чтения молитвы появляется Сам Христос присутствием бесконечно более реальным, острым и ясным, чем когда Он захватил меня впервые».