* * *
Вот Александр на коне, как присмиревшее кентаврово дитя, встрепанная гривка, дикие звериные глаза, сам на себя узду надел, сам собой правит - всегда пропасть в шаге от него, и всегда вершина впереди, одна, другая.
Он говорил, как ему не хочется в Миезу: там все отвлеченности, облака, октаэдры, идея урыльника да добродетель червяка, а настоящие знания - в походах да на царских советах, и вот - "Киропедия" - замечательная книга, вот этому бы учили. Я говорил: мне все равно, с тобой - куда угодно, зато в Миезе охота хороша, горы близко, а софистов мы как-нибудь усмирим, чтоб не докучали, а он гладил Букефала по лоснящемуся боку и приборматывал дрожащим от нежности голосом: "Довольно, не бесись".
Упоминание о Миезе вызывало у него гнев. Он хотел быть там, где что-то происходит, в том центре, вокруг которого разворачивается история мира, и не мог сдержать гнева, что его отсылают в глухомань, где никогда ничего не случается.
- Коровам хвосты вертеть? - жаловался Александр.
- Может, кентавр какой встретится, ему хвост накрутишь. Ахилл ведь учился у Хирона...
- Тоже, небось, от скуки елки грыз.
Нетерпение жжет, слишком много таких желаний, о которых людям не расскажешь; "много хочешь - мало получишь", - вот что ответят. Он и молчит, а уголь жжет ему кишки, скоро дыру прожжет, и вином не залить, хотя никто не скажет, что он не пробовал.
- А где мы жить будем, дома, вроде, еще недостроены?
Придется потесниться, спать под одним плащом, все не так плохо, а Александр сердился:
- В нужнике, как у Аристофана. Марсием дырку заткнем, чтобы не воняло, а Ксенократ будет нам Платона толковать...
Он краснел от злости, стискивал кулаки, с детства заметная морщина на лбу становилась еще глубже. Букефал дергал головой и прядал ушами.
- Зачем отец это все придумал? А теперь жалуется: софисты больно прожорливы.
- Зимой, глядишь, и до нас доберутся... Представь, просыпаешься, а Аристотель тебе пятки глодает.
- Они нас сожрут, переварят и выплюнут афинянами: язык до колен да ненасытное брюхо, будем друг на друга кляузы писать. И сами добровольно им все отдадим - и рудники, и Амфиполь, и Эвбею... А Демосфен нас за это, глядишь, по плечу похлопает и добрыми филэллинами назовет.
- Думаешь, Ксенократ для того приехал?
- Не знаю, - он посопел сердито и остыл. - Нет, конечно. Он же не дурак. Это я так, с досады...
* * *
Потом мы бродили по дворцу и рассматривали фрески Зевксиса: темная охра и багрово красный, клубы черного дыма и закатные облака, чудовища с перерубленными шеями, вываленными языками и широкая, сгорбленная от усталости, мужичья спина Геракла.
Я рассказал Александру свой сон и про то, как я наяву у Линкестов звериные головы увидел. Для наглядности потыкал пальцем в чудовищ на фресках:
- Вот такие они были.
Александр не отмахнулся, как обычно, а задумался, глядя на семиглавую гидру:
- И мне что-то схожее снилось. Я было забыл, а сейчас вспомнил. Как лежал в лесу, под травой и листьями, и не мог двинуться. А ты меня ищешь, я шаги слышу. Хочу крикнуть и не могу, губы шевелятся, а голоса нет. И сердце... Не помню.. я проснулся - еще болело.
Я разволновался, просил его быть осторожнее - не нравилось мне все это. Александр встряхнулся.
- Это всего лишь сон, дурила, - сказал он снисходительно. - Спрошу у толкователя, что все это значит. К поносу или к соплям...
Ну конечно! Я саданул кулаком по морде немейского льва. Как можно быть таким легкомысленным? Заговор против царя - это ведь дело не только человеческое. Боги с Олимпа сейчас смотрят: одни думают как защитить и восславить законного царя и покарать заговорщиков, а другие хотят укрепить и направить руку убийцы. Кто может сказать, что там в их непостижимых божественных головах?
Филипп, на первый взгляд, любимец богов, но и Иксион с Ликаоном были их любимцами, и у Тантала они гостевали, пока он не скормил им своего сына на обед. Каким бы предусмотрительным ни был человек, у богов всегда найдется, чем удивить: вечером пьешь себе нектар и горя не знаешь, а на рассвете - глядь, приколочен цепями к Кавказу и орел клюет твою печень. Вдруг Филипп чем-то прогневал олимпийцев? И что тогда? Ведь убивать будут не его одного.
Я представил, как ломлюсь к Александру сквозь перепуганную толпу, прыгаю через скамейки... Пожалуй, и не пробьюсь. Что я со своего места в театре смогу сделать? Орать да руки ломать?
Александр приметил мое отчаяние, сузил злые глаза:
- А ты меня не хорони.
Я спросил, что они там придумали против Линкестов.
- Ждем. Что мы еще можем делать?
Я подумал: наверно, ему тоже никто ни о чем не рассказывает, вот он и сердится от моих расспросов.
- А подсвинок что хрюкает?
- Герод? Думаешь, он по сто раз на дню к отцу с докладом бегает у всех на глазах? Его дело предупредить, когда что важное узнает, и знак подать...
А если вонючка перетрусит или наврет? Или животом будет маяться и предупредить не поспеет? Или ему вообще никто ничего не скажет? Я бы на месте Линкестов такому и плащ подержать не доверил - все просрёт.
- Кто знает, как дело пойдет, всего не предусмотришь... - говорил Александр, и губы выгибались в мечтательную улыбку. - Я меч с собой возьму...
Улыбка становилась шире, и глаза туманились. Он ждал нападения, как влюбленный первого свидания, и в мечтах, наверняка, был не наблюдателем, а участником. Может, втайне ему хотелось, чтобы дело с самого начала пошло вкривь и вкось да навыворот, чтобы он мог вмешаться и все исправить. Заслонить собой отца или что-то в этом роде. Я его достаточно знал, чтобы волноваться.
- Что ты смотришь на меня, как на жертву? - сердился он. - Боишься, что убьют? Не бойся. Как бы я сам кого не убил. Я не добыча, я охотник.
- Считаешь себя любимцем богов? - зло спросил я.
- Что? - Он сильно удивился. - Нет, конечно. Хотя... не знаю.
- Судьба у них как у тех отборных быков без единого изъяна, которых режут перед алтарями, - наставительно сказал я.
Александр отмахнулся.
- Помнишь, орфик твоего отца на пиру говорил: "Быть растерзанным, разорванным, превращенным в прах! Разве не судьба это каждого человека?" - Он засмеялся, будто от этих слов у него стало сладко во рту. - А как он о бессмертии говорил! Наверно, Сократа за что-то такое же к смерти приговорили, как думаешь?
* * *
Александр вдруг сбился с шага и резко остановился. Стало темно и душно - кто-то впереди заслонял проход. Одна только огромная тень видна была, но я сразу узнал - Ванея. Ощущение его бычьей силы и нашей беспомощности, густой запах его пота, чеснока и вареной рыбы... Вонючий, как тюлень.
И страх меня сковал, как непроходимые заросли - руки не поднять, в глазах темно. Слишком много в эти дни я думал об угрозе и опасности, слишком много крови видел, и - выгорел, оказался не готов; накатило позорное, звериное, обречённое - ноги отнялись, слезы подступили к глазам, крик к губам, и вздохнуть не мог, будто гигантская ладонь уже давила и ломала мне горло.
Я схватил Александра за руку. Он тихо пожал мне пальцы, словно ребенка успокаивал. Он тоже дрожал, но не от страха, а как конь на старте - от нетерпения.
- Назови себя! - звонко приказал он.
Низкие своды сглотнули его голос, как и не было, глухое молчание в ответ.
- Это Ванея, - еле выговорил я, задыхаясь. Есть у него оружие или нет? Если он бросится на Александра, что мне делать? У меня - ни булавки. Я зайцем метнулся к стене, схватил чадящий факел. Дам факелом ему по башке, в морду суну, бороду подожгу. Я уже мог дышать и думать, хотя зубы стучали и пот лил по спине.
Ванея шагнул нам навстречу, ладонью по шершавой стене - ш-шшурх! От этого звука кожа засаднила, как ободранная. Не проскочить, вижу - одним движением шею свернет.
Александр положил руку на рукоять меча.
- Уйди с дороги, - сказал он скучающим голосом. - Не видишь, кто перед тобой?
"Ш-шшурх!" Еще шаг вперёд. И Александр потянул меч на пядь, красным блеснула полоска клинка.
Ванея правую руку держит так, что не рассмотреть, есть там нож или нет, лицо все еще в тени. Сама смерть. Я поднял факел трясущимися руками, осветил его - каменная морда без выражения, рот сцеплен наглухо, только в черных глазах что-то шевелится. Сомнение? Он еще не решил, что с нами делать, вот что.
Если бы я прыгнул на него сейчас, подпалил бы ему морду, Александр мог бы убежать. Но он не убежит.
Я взглянул на него искоса: над его плечом закопченный обезумевший Геракл убивал детей, а сам Александр выглядел расслабленным и спокойным, на Ванею смотрел с любопытством, позабавленно - вот, выползла гидра из озера, ну и хвост у нее, вот так рыло! что за чудище! Того и гляди руку протянет почесать иллирийца меж ушей. Неужели не понимает, что его сейчас будут убивать?
Свет померк в глазах. Я испугался: еще не хватало в обморок упасть! Но Александр досадливо дернул плечом, и я, наконец, сообразил: кто-то появился с другой стороны, у нас за спиной. Повернулся на пятках, ошалело размахивая факелом. Второй человек стоял шагах в десяти, походить не спешил, но надежно перекрывал нам путь назад. Такой же огромный, как Ванея, головой в потолок, плечами в стены упирается.
- Че тут за толковище? - Голос был смутно знакомый, с жестким дорийским акцентом. - Ежели пояс с золотом нашли, так это я только что обронил. А если свежий труп - то меня здесь отродясь не было.
Его беспечный голос встряхнул темноту в моей голове, дышать стало легче. Он решительно потопал к нам, и факелы его осветили - татуированный людоед, которого я заприметил в фессалийской казарме во время игры. Я понятия не имел, чего от него ждать. Мог он быть человеком Линкестов? Да запросто.
Я услышал, как Ванея коротко и сухо рассмеялся - единственный звук от него за все время. Удаляющиеся шаги... Уходит? Я чуть факел не выронил от облегчения.
- Опа, волк зайчат напугал, - заржал людоед.
- Ты - Лев, спартанец. - сказал Александр. - Только и мы не зайцы.
Память на людей у него была безошибочная. И людоед его узнал, заухмылялся.
- Ага, был когда-то спартанцем, а потом одна бабенка улыбнулась то ли мне, то ли царю нашему славному Архидаму. Я решил, что мне, и вдруг всё так обернулось, что пришлось мне поскорей бежать на Тенар. Смотрел бы не на баб, а в другую сторону - глядишь, жил бы сейчас дома, жрал бы нашу черную похлебку.... Не, вру, век бы той похлебки не видеть. А вот дом у меня хороший был, виноградники...
- Для спартанца ты не слишком лаконичен, - сказал Александр, улыбаясь.
- Давно дома не был, вот и зачирикал, как афинянин.
- Ты, смотрю, и во Фракии бывал...
- Сразу видно, да? - Лев поиграл мускулами и синие татуировки ожили, заиграли. Широкий львиный нос, длинная грива каштановых волос, веселые светлые глаза... Даже его самодовольство было привлекательно.
- Понравилось тебе там?
- Везде солнышко светит и горячие бабенки обретаются.
Взрослый мужик, уже немолодой по нашим тогдашним меркам, а было в нем что-то детское, легкомысленное, обаятельное.
- Хорошо. Я запомню тебя, Лев. - Александр им откровенно любовался. Что сказать? Он и впрямь вовремя подошел.
Спартанец ухмыльнулся и пошел себе по своим делам, посвистывая. А у меня что-то голова закружилась, я присел у стены, тяжело дыша, и смотрел на Александра снизу. Я чуть его не подвел - испугался, замешкался... Прежде чем я успел вымолвить хоть слово, он сказал:
- Хорошо, что ты был рядом. Мне с тобой ничего не страшно.
* * *
Комнатка у Александра была тесная, но своя, и мне в ней место нашлось.
- Что ты об этом думаешь? - спросил я, падая на узкую кровать.
- О чем? - спросил он, простодушно поднимая брови.
Я пнул ногой в его сторону:
- Про Ванею!
Он засмеялся:
- У него приказа не было меня убивать, а возможность появилась и руки зачесались. Слишком долго думал, дурак. Вдруг из-за меня большой шум поднимется, и дело с царем не выгорит. Испугался на себя ответственность брать.
- А ты бы на его месте?
- Я бы бил, - сказал он весело. - Принял бы такую удачу как дар богов. Главное, начать. Любой бунт случайной кровью разжигается.
Пугало меня его веселье. Летит, как Фаэтон, не зная дороги, коней погоняет...
* * *
А потом мы смотрели, как царица отправлялась на ночь в храм для великого и страшного таинства - брака с Дионисом. Одета в тяжелые старинные одежды, окутана тяжелой волной благовоний, но шаг легок, словно по облакам ступает; ноздри раздуваются, кожа горит, расширенные глаза недвижно глядят поверх всех голов. Я задрожал от ее блистательной и грозной красоты - свет иного мира лежал на ее вдохновенном лице.
Впереди шел ребенок с кадильницей - красивый, как золотой колосок. Следом - четырнадцать женщин с корзинами. Торжественно и протяжно пели древние свадебные песни, где я и половины слов не понимал, а от тех, что понимал, кровь стыла. Была в этом шествии страшная тайна - хотелось лицо закрыть, чтобы глаза не выжгла.
Александр, побледнев, смотрел ей вслед, и тот же неземной отсвет мерцал на его лице.
* * *
"Развлечем богов", - сказал Александр, и мы намазали лица мелом и сажей, обрядились в шкуры - он в львиную, а я в волчью, стащили мех с хорошим вином и сбежали из дворца в город.
Мы шли впотьмах по священной дороге, спотыкаясь и смеясь, на свет факелов, на пение сиринги; сырая весенняя земля скользила под ногами, молодая трава щекотала щиколотки, и воздух гудел и дрожал от рокота тимпанов, как грозовая туча.
Мы прицепились к хвосту первого же встречного комоса и, первым делом, присосались к бурдюку с хиосским, чтобы поскорей слиться с хмельной толпой. Белые мельники и черные угольщики, прокаленные огнем кузнецы и пахнущие козами пастухи, крепкие каменщики и сутулые горшечники, зеленщики в свежих венках из петрушки и закусывающие салом мясники неузнаваемы под масками, в причудливых нарядах; мужи в женских платьях, живые с ликами мертвых, бедняки принаряжены, а богачи в дикарских шкурах; ни на что человеческое не похожи вымазанные дрожжами и суслом лица, потрескавшиеся и расколотые, как у рассохшихся глиняных статуй, а из трещин смотрят и подмигивают живые шальные глаза и скалятся мокрые, красные от вина рты; фаллосы из бычьих хвостов или сухой виноградной лозы хвастливо в небо торчат. Никто нас не знал, и мы их не знали.
Заводилы таскали комос от дома к дому местных начальников и богачей, запевалы начинали немудреные песенки под дверьми: "Птолемей, не наглей, Полемон - из града вон. Сострат, топай в зад"... Ага, и к Сострату завернули, как без него.
"Ты, словно пчёлка, высо́ко взлетевшая,
С каждой былинки взимаешь по взятке"...
Сводили счеты за весь прошедший год: с чиновниками - за повышенные налоги, с ростовщиками - за немилосердные проценты, с торговцами - за гнилой товар и непомерные цены. Все городские тайны под ноги вытряхивали: кто у кого курицу украл, кого жена бьет, у кого детки шелудивые или с соседом схожи, у кого пузо до колен, у кого хрен с детский мизинчик. Многое можно узнать, была б охота слушать...
- Язык мясистый оторвем,
Свиную глотку раздерем,
Задище толстый раздвоим
Да поглядим,
Уж не паршив ли боров! (Аристофан)
Один мужик (настрадался, видно, за год) , надрываясь в слезах, кричал свою правду у дверей ростовщика. Остальные потешались и пинали бедолагу- не время рыдать, когда добрые люди веселятся, вино от слез горчит. За правдой - в суд иди (тут вообще все покатились со смеху). Чай Дионис не Радамант, это ты Радаманту в Аиде поплачешься на несправедливость. А Дионис вино нам дал, чтобы на все наплевать и радоваться жизни. Ты нам песню не порть, а то в канаву скинем - заткни хлебало и пляши молчком.
Деревянный Дионис качался на плечах пьяных носильщиков, приплясывал. Собаки подвывали нашему нестройному пению; вусмерть пьяные рабы пырились из ворот и хохотали, пуская пузыри, пьяные старухи задирали подолы, показывали сморщенные задницы, плевались и кулаками грозили всем на потеху.
Шумели, орали, свистели, изощрялись в сквернословии, швыряли в стены козьим горохом и сухими коровьими лепехами, пока от хозяина не присылали вина и закусок. Тогда благоговейно замолкали, надолго прикладываясь к горлышку, отрывались с осоловелыми глазами: "Эх! побежал огонь по жилам, полетела душа на облака". Передавали мех другому и жадно смотрели, как пьют товарищи, и хлеб ломали, раздавая в протянутые руки.
Не забывали в поносных песенках и о царе Филиппе - опять про неуемный хрен да загребущие руки. Александр то губы в кровь прикусывал, то хохотал громче всех. От перемен настроения и несмешанного вина он сильно ослабел: худое тело блестело от пота, иногда словно судороги по нему пробегали, и я хватал его за руку, испугавшись, что сейчас он упадет в припадке, но он смотрел в ответ недоумевающим и ласковым взором и сжимал мои пальцы: все хорошо, милый, все хорошо. И потом опять улетал куда-то от меня, вслед за Дионисом.
Чем дальше, тем пьянее. Вместе плясали кордак до упаду, я колесом прошелся, вспомнив детскую любовь к акробатам, сальто вертанул да чуть шею не сломал - хорошо, что влетел головой в чье-то мягкое брюхо.
Люди вокруг страшно, непристойно выламывались в пляске, ходили на четвереньках и вверх ногами, голова на месте брюха, задница вместо башки. На иных смотреть страшно - такое из-под масок лезет! Я думал: какой некрасивый у них смех, и никому уже не стыдно; подол задрал и пердит - неужто Дионис его освободил вот для этого? Не хотел в их сторону смотреть, смотрел на Александра. Лучшие - те, кто на свободе меняются, но не слишком.
Все пели похабщину, а Александр, словно не слыша козлиных воплей вокруг, пел чисто и верно:
- Друзья, грядет к нам буря великая.
О, вспомните борьбу былую,
Каждый пусть ныне стяжает славу.
Не посрамим же трусостью предков прах,
В земле под нами здесь упокоенных:
Они воздвигли этот город
На благоденствие нам, потомкам...
Голос высоконький, детский - обычно-то он старался баском говорить. Я подпевал - наши голоса вместе ладно звучали.
Мужики все лезли обниматься. Александр сердился, огрызался и брыкался.
- Чего они ко мне пристают?
- Они же не знают, что ты царевич. Видят только, какой ты хорошенький...
Он посмотрел удивленно.
А я от охальников уворачивался привычно и мирно - кому носком в голень, кому локтем под дых, а с кем и посмеяться можно, но Александр, приметив на мне чужие лапы, с кулаками на наглецов бросался. Те отскакивали с хохотом: вид у него был потешный и грозный, как у справного охотничьего щенка.
Тимпаны сбивались с ритма, в них уже и локтями колотили и по головам, треск кроталонов вздымался и опадал волнами, даже кимвалы звякали тускло, разбито. Комос мелел и затихал, люди вываливались из него и оставались храпеть под заборами. Мы с Александром поддерживали друг друга и все еще пытались петь:
- Пей же вместе со мной,
вместе люби,
вместе венки плети
И безумствуй, как я...
- А вдруг тебя завтра убьют? - сказал я, вдрызг пьяный и от этой озаренной факелами ночи, и от крепкого дворцового вина. - Что тогда?
- Тогда, тогда... Пойдем покажу! - сдавленно смеясь, он втащил меня в темный закуток между домами.
- Что тебе?
- Ничего, - он смеялся и горел. Схватил меня за ухо, нагнул к себе, поцеловал в губы. - Вот чего.
Нахмурившись, я шарил у себя в голове - там было пусто, ветер бродил, свистел, как сквозь дырочки авлоса, - одно только находил, тяжелое, темное, непроглядное, вроде тучи с молниями внутри, и не знал, как это назвать. «Ну же!» - смеялся Александр. Как со дна реки, я выговорил непослушными губами: «Я люблю тебя» - и сам удивился, что вышло.