Из книжки про абсент:
Французский литератор Марсель Швоб оставил злобно искаженный портрет Оскара Уайльда в 1891 году: этот эстет был «высоким человеком, с большим одутловатым лицом, багряным румянцем, ироническим взглядом, плохими, торчащими зубами, порочным, каким-то детским ртом, словно на губах его – молоко и он не прочь пососать еще. За едой – а ел он мало – он постоянно курил египетские сигареты, припахивающие опиумом». Чтобы завершить эту неаппетитную картину, Швоб пишет, что Уайльд пил «ужасно много абсента, который дарил ему его видения и похоти».
Далее
разное интересное об Уайльде
Уайльд выработал «романтические идеи» об абсенте. Вот как он описывал действие абсента Аде Леверсон по прозвищу «Сфинкс»:
– После первого стакана ты видишь вещи такими, какими тебе хочется, чтобы они были. После второго ты видишь их такими, какими они и не были. Наконец ты видишь их такими, какие они на самом деле, и это очень страшно.
– Что вы хотите этим сказать? – спросила Ада Леверсон.
– Они теряют связи. Возьмем, к примеру, цилиндр! Ты думаешь, что видишь его, как он есть. Но это не так, ведь ты объединяешь его с другими вещами и идеями. Если бы мы ни когда не слышали о цилиндрах, а потом неожиданно увидели цилиндр отдельно, мы бы испугались или рассмеялись. Так действует абсент, и потому он приводит к безумию.
Это жуткое отстранение обладает всеми признаками настоящей наркомании. Уайльд продолжает, быть может, менее убедительно:
– Три ночи напролет я пил абсент, и мне казалось, что у меня исключительно ясный разум. Пришел официант и стал сбрызгивать водой опилки на полу. Тут же появились и быстро выросли чудесные цветы – тюльпаны, лилии и розы, истинный сад. «Неужели вы их не видите?» – спросил я. «Mais nоn, monsieur, il n’y a rien»
Видеть все таким, как оно есть, по словам Уайльда, помогает тюрьма. Эта мысль отрезвляет.
Другой пересказ от Уайльда. Джон Фозергилл в молодости был знаком с Уайльдом, и тот рассказал ему – «своим великолепным протяжным тоном» – о трех стадиях питья. На этот раз
…первая стадия – как обычное питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, но, если не сдашься, ты войдешь в третью и увидишь то, что хочешь видеть, всякие чудеса. Как-то, очень поздно, я пил один в «Cafe Royal», и только я дошел до третьей фазы, как официант в зеленом фартуке начал ставить стулья на столы. «Пора идти домой, сэр», – сказал он мне, принес лейку и стал поливать пол. «Мы закрываемся, сэр. Вы уж простите, но вам придется уйти».
«Вы поливаете цветы?» – спросил я, но он ничего не ответил.
«Какие цветы вы любите?» – спросил я снова.
«Простите, сэр, вам правда пора идти, – твердо сказал он. – Мы закрываемся».
«Я уверен, что вы любите тюльпаны», – сказал я, встал и направился к выходу, чувствуя, как тяжелые головки тюльпанов бьют меня по ногам.
Интересны все же всякие литературные ассоциации, которые за собой тащит абсент (Домье почему-то больше всего, потом Тулуз-Лотрек, а Уайльд вообще мимо – я нюхом чую, что из него пьянчуга никакой, только придуривался. Слишком он пожрать любил, это редко сочетается.) И абсент правда вкусный.
Последние дни Уайльда были мрачными. Воспаление уха, вероятно последствие сифилиса, становилось все тяжелее. Операция не помогла, и, скорее всего, умер Уайльд от менингита. Неудивительно, что в эти дни он много думал о смерти и писал Фрэнку Харрису: «Морг ждет меня. Я хожу туда и смотрю на свою цинковую постель». Эллман замечает, что Уайльд действительно побывал в парижском морге.
Через несколько недель после операции Уайльд встал и с трудом добрался до кафе. Там он выпил абсента и медленно пошел обратно, достаточно соображая, чтобы сказать известные слова некоей Клэр де Пратц: «Мои обои и я бьемся не на жизнь, а на смерть. Кому-то из нас придется уйти». Его друг Робби Росс заметил: «Ты убьешь себя, Оскар. Ведь врач говорил, что абсент для тебя – яд». «А для чего же мне жить?» – спросил Уайльд. Это было тяжелое время, но не один Уайльд блистал остроумием. «Мне снилось, что я ужинаю с мертвецами», – сказал он Реджи Тернеру. «Дорогой Оскар, – сказал Реджи, – ты, наверное, был душой компании».
«Менее известная острота Уайльда направлена против модной в девятнадцатом веке идеи, что все, от бифштекса до морского воздуха, может „опьянять“». «Я открыл, – сказал Уайльд, – что, если пьешь достаточно, уж точно опьянишься».
Зеленое и желтое у Уайльда – это цвета нарочито, вызывающе эстетизированного Лондона из «Симфонии в желтом», где омнибус кажется желтой бабочкой, а зеленоватая Темза – посохом из нефрита. 
Вон какое у него вдохновенное лицо.
Лет в 19 я был к Уайльду очень строг. Мне казалось, Уайльда должны любить молоденькие гомики, которые прочли Дориана в 12 лет, а на Толстого с Достоевским им уже мозгов не хватило, решили что можно и Дорианом обойтись, все равно лучше ничего не прочтут. (Так чудно, книжка воплощающая порок в 19 веке теперь отчетливо перешла в разряд детских.) Вообще, чудно. Представляется такой троечник из «УехатьчтоливТютькин» - куда мода на Уайльда только-только дошла с опозданием на 100 лет.
Ругаюсь дальше, но не очень, скорее даже наоборот
Теперь помягче стал. Все ж «De profundis» и «Баллада Рэдингской тюрьмы» очень хороши. У человека после тюрьмы появилась настоящая глубина. До этого был мил – ручеек, прозрачная вода, камешки на дне, как на ладони, тени от солнца на песчаном дне и игривые мальки вокруг ракушек. «Мило, талантливо, но после Пушкина читать не захочется» (АПЧ – блин, какие у него инициалы простудные, у бедного!) Но теперь я его опять полюбил. Уайльд же не виноват, что нравится прыщавым ушлепкам.
Парочка - баран да ярочка. Гы-ы.
Еще я тогда и Лермонтова отвергал. Обнаружил, какие придурки Арбенин с Ниной, какое УГ временами даже Печорин (!) – это когда он заливает княжне о том, каким странным и одиноким ребенком он был, и сам аж возбуждается от умиления на себя-дитятю. Ну и придурошное, прям как из песенок «Нашей гавани» содержание «Тростника» и кое-чего другого. В общем, я почуял в Лермонтове подростка, которого сам уже перерос, наплевал в книжку, и закрыл года на три. Недавно снова открыл и восхитился. Арбенин по-прежнему урод, но музыка, бля! Так бывает.
И насчет любителей Уайльда – может, я плююсь в подобный образ, потому что сам был таким унылым эстетическим щенком? А вот нет. Я все ж был поумнее и читал побольше, и ценности всегда были другие, не эстетизм (гастрономическо-гардеробного толка к тому же).
Я не люблю, когда сытые буржуа играют в богему. Богема должна дохнуть от голода, алкоголизма и туберкулеза, это несомненно, должна быть бездомной и голодной. Я богему совершенно не хвалю, это тоже дрянь, и процент талантливых там, как и среди офисного планктона, не больше, но не фиг благополучным людям в богему рядиться. Благополучие сразу переводит человека в разряд буржуа, а богема – это люмпены, деклассированный элемент. В «Бродячей собаке» фармацевтов четко определяли. Вот Уайльд всегда был ряженым, это мне в нем и не нравится – и аристократ ряженый, и богемьен.
А это для красоты - милый Бози в кругу друзей. Гы-ы!