Я не червонец, чтоб быть любезен всем
С АЛЕКСАНДРОМ
Тогда мне хотелось привлекать взгляды, теперь я прячусь от них. Сейчас вот сижу у чердачного окна, слушаю птичьи голоса и смотрю на закаты: крыши, небо, птицы в небе и никаких людей – такой образ мира мне милей всего. Счастливое освежающее одиночество, клетка из солнца, света, пустоты. Александр давно привык к моим чудачествам, и не удивился, когда я выбрал такие покои; только пока меня не было, он приказал все вычистить, вымести мышиный помет и паутину, застелить все коврами, поставить полки для свитков и удобное кресло. А что думают об этом остальные, мне плевать.
Мне нужно особое пространство, где бы я не чувствовал себя стиснутым своей судьбой. Присутствие Александра сразу создает ту нужную мне основу, а без него я капризничаю, натыкаюсь на вещи, пинаю их ногами, кружу по отведенному мне жилью, как волк в клетке, ворочаюсь остервенело на постели – да лучше на земле у костра устроиться! Жизнь вырабатывает странные привычки и вытягивает из человека странные причуды.
Судьба никогда не позволяла мне удаляться от него слишком надолго, а когда его нет рядом, я могу думать об Александре бесконечно. Я вижу его ясно, его постаревшее, отекшее лицо, тусклые глаза, жесткие волосы, которые уже начали редеть и седеть. Видящий безжалостный взгляд обычно убивает любовь, но у меня – нет. Я знаю каждый его облик на протяженье всей жизни, но стоит задать себе вопрос: знаю ли я его? – и тут я беспомощно останавливаюсь перед той непреодолимой пропастью, которая отделает его от других людей. Моя верность Александру слепа и неизменна, также как слепа его привязанность ко мне. Несправедливость порой бывает прекрасней любой справедливости – когда душа расточает любовь, не думая о заслугах, о пользе и добродетели, а просто так – как солнце.
В последнее время его раздражает всё, кто бы что ни сказал, даже когда с ним соглашаются во всём, - видно, не так и не теми словами соглашаются. Раньше он хоть до меня мог докричаться, а теперь, особенно, когда я наливаюсь вином выше макушки и тупею, всё, что он пытается сказать с того края пропасти, уходит в пустоту, в никуда. Я знаю его, но он недоступен для понимания. Смешно, но он всё равно меня ценит, ему зачем-то нужно, чтобы я слушал его, нужны мои глаза, в которых он мог бы видеть свое отражение. В конце концов, любил же он Букефала, а я всё ж малость поумнее. Эта пропасть между нами для него еще страшнее, чем для меня.
Некоторые даже думают, что я колдовством держу царя при себе - чем еще можно объяснить неумеренное и неугасающее расположение Александра? Даже он сам как-то решил спросить, не приворожил ли я его. Я и не думал оправдываться: «Ты хочешь, чтобы все было по-другому? Чтобы меня не было? Скажи, что бы ты хотел изменить?» Он испугался, сказал: «Ничего». Как будто только ему порой тошно! Мне в тысячу раз больше пришлось из-за него сердце надрывать. Но сменил бы я эту щемящую боль на безмятежность? Это свиньи блаженствуют, валяясь в грязи, не знают о смерти, чавкают отбросами. А я вот не блаженствую, но со свиньей участью не согласен меняться.
Мойры по отношению ко мне всегда были ласковыми нянюшками, которым трудно удержаться, чтобы не избаловать попавшего к ним в руки младенца. Я давно не дитя и большинство дверей для меня ощутимо низковаты, но они продолжают баловать меня по привычке, милые, румяные старушки, и даже нож в руке одной из них меня ничуть не пугает. Так что, я воистину любимец судьбы. Это не мешает мне порой думать, что жизнь – кусок дерьма, гноящаяся рана, сгусток боли, тоски и безысходной тревоги. Мне всего мало, и хоть на острова блаженных меня засунь, а повод быть несчастным я себе найду.
Если быть честным перед собой, то увидишь, что и грусть беспричинна, и счастье беспричинно. Жизнь никто логике не учил, поэтому она идет, как ей вздумается, шатаясь, то вправо, то влево, как пьяница, и завтра может оказаться невесть где, а вовсе не там, где должна была бы быть. Ей нет дела, что люди составляют планы, имеют твердые намерения, обоснованные надежды, что есть справедливость, наконец… Что бы ты ни думал, в любой момент можешь очутиться в тупике, в канаве, в болоте, а, скорее всего там, где всем неприкаянным душам наливают вина, чтобы не тосковали от бессмысленности жизни. Этим все обычно и кончается: опрокинутой чашей и глухим сном.
*********
Я стал часто оставаться ночевать во дворце; Александру не хотелось со мной расставаться, и он тащил меня к себе каждый вечер. Мы пробегали большой двор и перистиль по черно-белому узору мозаичного настила, стараясь наступать только на черное или только на белое. Уже в сумерках, а то и в ночной тьме, в свете факелов, звезд и зеркальной воды в бассейне, проносились напоследок змейкой между колонн, уворачиваясь и прячась друг от друга за статуями Дионисов и Гераклов, не задевая слуг, - но те всё равно шарахались, всё равно привычно роняли разные там чашки-плошки и безуспешно старались ухватить нас за шиворот, но мы проскальзывали мимо всех протянутых рук и уносились на царскую половину.
Александр всегда спал неспокойно, вертелся, как бешеный, размахивал руками, словно отбиваясь от невидимых врагов, лоб в испарине, зубы стиснуты; то внезапно вцеплялся в меня, бормоча что-то невнятное, то остервенело ворочался и пинался, не давая спать, то одним ловким толчком сбрасывал меня с кровати, и я, обалдевший, просыпался на полу. Покрывала скручивались в узел, наворачивались на голову, а сам он лежал голышом, всегда горячий, как уголек, с прилипшими ко лбу влажными волосами. Еще бывало, он вдруг рывком вскакивал на кровати с дикими распахнутыми глазами, ошеломленно глядя в пустоту, дышал запалено, быстро-быстро. «Ну ты что?» - я хватал его за плечо, пытался уложить назад. Было немного страшно: на что он там смотрел вытаращенными слепыми глазами? Он упирался, а потом вдруг приходил в себя, откуда-то из глубины сна поднимал на меня узнающие глаза, быстро улыбался и с коротким ласковым бормотаньем падал снова в сон, как камень в воду, спокойный, умиротворенный.
(Я и сейчас по привычке считаю своей прямой обязанностью баловать, утешать, веселить Александра, слушать его жалобы на жизнь и людское непонимание и следить, чтобы он не выскакивал на холод с раскрытой грудью. А кто еще этим займется? В Сузах Ланики нет, а нанимать няньку для царя царей как-то неудобно. Впрочем, стоит мне приболеть, и нянькой тут же становится Александр.)
Зато утром он просыпался первым и двигался, как мышка, чтобы меня не будить, если не торопился никуда. А если торопился, бывало, просто выливал мне на голову кувшин воды или рывком стягивал меня за ноги с кровати.
Нашей дружбе поначалу обрадовались, потому что я казался здравомыслящим и спокойным; манеры у меня были – загляденье, хоть в Афины, хоть в Спарту. На самом же деле я был пройдохой и шкодником, но умел выкручиваться.
Помню, как-то раз я утащил к себе семейное божество Аргеадов – сменялся с Александром на квадригу, которую Нот мастерски вырезал из липы. Слуги чуть не рехнулись, обнаружив пропажу священной реликвии македонских царей, они уже представляли себя проданными в рудники и радовались, что ни царь, ни дворцовый распорядитель пока не заметили ее отсутствия: хоть денек еще поживем! А потом кто-то спросил ненароком у царевича, не видел ли он где такую бронзовую фигурку с отломанной рукой. Александр, простая душа, сразу похвастался, какую замечательную колесницу он выменял за эту уродскую дрянь, и вскоре к нам с отцом ворвался дворцовый распорядитель с бешеными глазами, а я, как назло, забыл, куда эту реликвию засунул, сердито ворошил старые игрушки в своем сундуке, огрызаясь на распорядителя, который ломал руки, возводил глаза к небу и молился стонущим голосом, чтобы вещь нашлась и все окончилось благополучно. Александр был в бешенстве и пытался скандалить – мол, уговор есть уговор, и если какие подлые люди не понимают всей непреложности царского слова, то он, царевич, от своего слова нипочем не отступится. Еле его угомонили.
Как-то прищучил меня осыпанный мукой и оттого трагически-театральный повар, которому мы с Александром подменили купленного на рынке поросенка в мешке на блохастую псину того же размера. Отступать мне было некуда, я вжимался в стенку, невинно лепетал: «Какой мешок, дяденька?», а повар примерялся, с какого бока начать мне уши драть. И тут вдруг вывернула, откуда ни возьмись, незнакомая мне добрая женщина и пошла на повара необъятной грудью: «Что ты на дитя напустился? С чего ты взял, что это он твое порося подменил? Ты разберись сперва, а потом драться лезь. Видишь, дитя напуганное, смотрит, как раненый олененок на серого волка…» Повар повернулся объяснить ей, человеку на кухне новому, чтО мы с царевичем за вороновы отродья, и я сумел проскочить в дверь, наподдав повару по коленной чашечке, чтобы отбить глупые мысли о погоне. А слова чадолюбивой кухарочки запомнил и взял на вооружение.
«Ласковое телятко двух маток сосет,» - смеялись опытные женщины, распознав мою хитрость, а на неопытных «взгляд раненого олененка» производил впечатление. Смешно, но на Александра этот взгляд тоже действовал безотказно. Налетит, собьет на землю, а я на него с земли беспомощно глазами хлопаю: «За что?» Он плюнет, пнет ногой для вида, и все.
Однажды во время игры в гарпаст, я все время швырял мяч в заросли бурьяна - меня ужасно забавляло, как Александр шипел и ругался, ползая за мячом по крапиве и чертополоху. Только на четвертый или пятый раз он сообразил, что я нарочно; он был ужасно доверчивый и наивный, но зато потом в такой гнев впадал – не уймешь. Сам он обманывать не умел и не понимал, зачем другие это делают (тут он не в отца пошел), и когда сообразил, что я над ним потешаюсь, то со всей дури засадил мне камнем в голову, - свет погас, а я блаженно уплыл в никуда. Очнулся я от холода: Александр поливал меня водой, чтобы привести в чувство, но уже отчаялся, когда я открыл глаза, он сидел рядом, обхватив голову, и рыдал так тяжко, что я сразу полез его утешать. Перестать плакать он не мог, все дотрагивался до моей пробитой головы и смотрел с ужасом на окрашенные кровью пальцы. Я бормотал: «Все ведь хорошо, дурила, ты меня в слезах утопишь…»
Все случилось так быстро. Недавно я был свободен и безмятежен, на всё со стороны посматривал, посмеивался, и вдруг в несколько дней Александр меня скрутил, вывернул наизнанку, перетряхнул всего, утащил за собой в свою жизнь, и только предельным усилием воли я изредка всплывал наружу, судорожно хватал ртом воздух, и меня снова затягивало в глубину.
Предыдущие части по тэгу "Новая книжка"
(Крепость в Кармании, зима 4-го года 113-ой Олимпиады, 325-324 гг. до Р.Х.)
Тогда мне хотелось привлекать взгляды, теперь я прячусь от них. Сейчас вот сижу у чердачного окна, слушаю птичьи голоса и смотрю на закаты: крыши, небо, птицы в небе и никаких людей – такой образ мира мне милей всего. Счастливое освежающее одиночество, клетка из солнца, света, пустоты. Александр давно привык к моим чудачествам, и не удивился, когда я выбрал такие покои; только пока меня не было, он приказал все вычистить, вымести мышиный помет и паутину, застелить все коврами, поставить полки для свитков и удобное кресло. А что думают об этом остальные, мне плевать.
Мне нужно особое пространство, где бы я не чувствовал себя стиснутым своей судьбой. Присутствие Александра сразу создает ту нужную мне основу, а без него я капризничаю, натыкаюсь на вещи, пинаю их ногами, кружу по отведенному мне жилью, как волк в клетке, ворочаюсь остервенело на постели – да лучше на земле у костра устроиться! Жизнь вырабатывает странные привычки и вытягивает из человека странные причуды.
Судьба никогда не позволяла мне удаляться от него слишком надолго, а когда его нет рядом, я могу думать об Александре бесконечно. Я вижу его ясно, его постаревшее, отекшее лицо, тусклые глаза, жесткие волосы, которые уже начали редеть и седеть. Видящий безжалостный взгляд обычно убивает любовь, но у меня – нет. Я знаю каждый его облик на протяженье всей жизни, но стоит задать себе вопрос: знаю ли я его? – и тут я беспомощно останавливаюсь перед той непреодолимой пропастью, которая отделает его от других людей. Моя верность Александру слепа и неизменна, также как слепа его привязанность ко мне. Несправедливость порой бывает прекрасней любой справедливости – когда душа расточает любовь, не думая о заслугах, о пользе и добродетели, а просто так – как солнце.
В последнее время его раздражает всё, кто бы что ни сказал, даже когда с ним соглашаются во всём, - видно, не так и не теми словами соглашаются. Раньше он хоть до меня мог докричаться, а теперь, особенно, когда я наливаюсь вином выше макушки и тупею, всё, что он пытается сказать с того края пропасти, уходит в пустоту, в никуда. Я знаю его, но он недоступен для понимания. Смешно, но он всё равно меня ценит, ему зачем-то нужно, чтобы я слушал его, нужны мои глаза, в которых он мог бы видеть свое отражение. В конце концов, любил же он Букефала, а я всё ж малость поумнее. Эта пропасть между нами для него еще страшнее, чем для меня.
Некоторые даже думают, что я колдовством держу царя при себе - чем еще можно объяснить неумеренное и неугасающее расположение Александра? Даже он сам как-то решил спросить, не приворожил ли я его. Я и не думал оправдываться: «Ты хочешь, чтобы все было по-другому? Чтобы меня не было? Скажи, что бы ты хотел изменить?» Он испугался, сказал: «Ничего». Как будто только ему порой тошно! Мне в тысячу раз больше пришлось из-за него сердце надрывать. Но сменил бы я эту щемящую боль на безмятежность? Это свиньи блаженствуют, валяясь в грязи, не знают о смерти, чавкают отбросами. А я вот не блаженствую, но со свиньей участью не согласен меняться.
Мойры по отношению ко мне всегда были ласковыми нянюшками, которым трудно удержаться, чтобы не избаловать попавшего к ним в руки младенца. Я давно не дитя и большинство дверей для меня ощутимо низковаты, но они продолжают баловать меня по привычке, милые, румяные старушки, и даже нож в руке одной из них меня ничуть не пугает. Так что, я воистину любимец судьбы. Это не мешает мне порой думать, что жизнь – кусок дерьма, гноящаяся рана, сгусток боли, тоски и безысходной тревоги. Мне всего мало, и хоть на острова блаженных меня засунь, а повод быть несчастным я себе найду.
Если быть честным перед собой, то увидишь, что и грусть беспричинна, и счастье беспричинно. Жизнь никто логике не учил, поэтому она идет, как ей вздумается, шатаясь, то вправо, то влево, как пьяница, и завтра может оказаться невесть где, а вовсе не там, где должна была бы быть. Ей нет дела, что люди составляют планы, имеют твердые намерения, обоснованные надежды, что есть справедливость, наконец… Что бы ты ни думал, в любой момент можешь очутиться в тупике, в канаве, в болоте, а, скорее всего там, где всем неприкаянным душам наливают вина, чтобы не тосковали от бессмысленности жизни. Этим все обычно и кончается: опрокинутой чашей и глухим сном.
*********
Я стал часто оставаться ночевать во дворце; Александру не хотелось со мной расставаться, и он тащил меня к себе каждый вечер. Мы пробегали большой двор и перистиль по черно-белому узору мозаичного настила, стараясь наступать только на черное или только на белое. Уже в сумерках, а то и в ночной тьме, в свете факелов, звезд и зеркальной воды в бассейне, проносились напоследок змейкой между колонн, уворачиваясь и прячась друг от друга за статуями Дионисов и Гераклов, не задевая слуг, - но те всё равно шарахались, всё равно привычно роняли разные там чашки-плошки и безуспешно старались ухватить нас за шиворот, но мы проскальзывали мимо всех протянутых рук и уносились на царскую половину.
Александр всегда спал неспокойно, вертелся, как бешеный, размахивал руками, словно отбиваясь от невидимых врагов, лоб в испарине, зубы стиснуты; то внезапно вцеплялся в меня, бормоча что-то невнятное, то остервенело ворочался и пинался, не давая спать, то одним ловким толчком сбрасывал меня с кровати, и я, обалдевший, просыпался на полу. Покрывала скручивались в узел, наворачивались на голову, а сам он лежал голышом, всегда горячий, как уголек, с прилипшими ко лбу влажными волосами. Еще бывало, он вдруг рывком вскакивал на кровати с дикими распахнутыми глазами, ошеломленно глядя в пустоту, дышал запалено, быстро-быстро. «Ну ты что?» - я хватал его за плечо, пытался уложить назад. Было немного страшно: на что он там смотрел вытаращенными слепыми глазами? Он упирался, а потом вдруг приходил в себя, откуда-то из глубины сна поднимал на меня узнающие глаза, быстро улыбался и с коротким ласковым бормотаньем падал снова в сон, как камень в воду, спокойный, умиротворенный.
(Я и сейчас по привычке считаю своей прямой обязанностью баловать, утешать, веселить Александра, слушать его жалобы на жизнь и людское непонимание и следить, чтобы он не выскакивал на холод с раскрытой грудью. А кто еще этим займется? В Сузах Ланики нет, а нанимать няньку для царя царей как-то неудобно. Впрочем, стоит мне приболеть, и нянькой тут же становится Александр.)
Зато утром он просыпался первым и двигался, как мышка, чтобы меня не будить, если не торопился никуда. А если торопился, бывало, просто выливал мне на голову кувшин воды или рывком стягивал меня за ноги с кровати.
Нашей дружбе поначалу обрадовались, потому что я казался здравомыслящим и спокойным; манеры у меня были – загляденье, хоть в Афины, хоть в Спарту. На самом же деле я был пройдохой и шкодником, но умел выкручиваться.
Помню, как-то раз я утащил к себе семейное божество Аргеадов – сменялся с Александром на квадригу, которую Нот мастерски вырезал из липы. Слуги чуть не рехнулись, обнаружив пропажу священной реликвии македонских царей, они уже представляли себя проданными в рудники и радовались, что ни царь, ни дворцовый распорядитель пока не заметили ее отсутствия: хоть денек еще поживем! А потом кто-то спросил ненароком у царевича, не видел ли он где такую бронзовую фигурку с отломанной рукой. Александр, простая душа, сразу похвастался, какую замечательную колесницу он выменял за эту уродскую дрянь, и вскоре к нам с отцом ворвался дворцовый распорядитель с бешеными глазами, а я, как назло, забыл, куда эту реликвию засунул, сердито ворошил старые игрушки в своем сундуке, огрызаясь на распорядителя, который ломал руки, возводил глаза к небу и молился стонущим голосом, чтобы вещь нашлась и все окончилось благополучно. Александр был в бешенстве и пытался скандалить – мол, уговор есть уговор, и если какие подлые люди не понимают всей непреложности царского слова, то он, царевич, от своего слова нипочем не отступится. Еле его угомонили.
Как-то прищучил меня осыпанный мукой и оттого трагически-театральный повар, которому мы с Александром подменили купленного на рынке поросенка в мешке на блохастую псину того же размера. Отступать мне было некуда, я вжимался в стенку, невинно лепетал: «Какой мешок, дяденька?», а повар примерялся, с какого бока начать мне уши драть. И тут вдруг вывернула, откуда ни возьмись, незнакомая мне добрая женщина и пошла на повара необъятной грудью: «Что ты на дитя напустился? С чего ты взял, что это он твое порося подменил? Ты разберись сперва, а потом драться лезь. Видишь, дитя напуганное, смотрит, как раненый олененок на серого волка…» Повар повернулся объяснить ей, человеку на кухне новому, чтО мы с царевичем за вороновы отродья, и я сумел проскочить в дверь, наподдав повару по коленной чашечке, чтобы отбить глупые мысли о погоне. А слова чадолюбивой кухарочки запомнил и взял на вооружение.
«Ласковое телятко двух маток сосет,» - смеялись опытные женщины, распознав мою хитрость, а на неопытных «взгляд раненого олененка» производил впечатление. Смешно, но на Александра этот взгляд тоже действовал безотказно. Налетит, собьет на землю, а я на него с земли беспомощно глазами хлопаю: «За что?» Он плюнет, пнет ногой для вида, и все.
Однажды во время игры в гарпаст, я все время швырял мяч в заросли бурьяна - меня ужасно забавляло, как Александр шипел и ругался, ползая за мячом по крапиве и чертополоху. Только на четвертый или пятый раз он сообразил, что я нарочно; он был ужасно доверчивый и наивный, но зато потом в такой гнев впадал – не уймешь. Сам он обманывать не умел и не понимал, зачем другие это делают (тут он не в отца пошел), и когда сообразил, что я над ним потешаюсь, то со всей дури засадил мне камнем в голову, - свет погас, а я блаженно уплыл в никуда. Очнулся я от холода: Александр поливал меня водой, чтобы привести в чувство, но уже отчаялся, когда я открыл глаза, он сидел рядом, обхватив голову, и рыдал так тяжко, что я сразу полез его утешать. Перестать плакать он не мог, все дотрагивался до моей пробитой головы и смотрел с ужасом на окрашенные кровью пальцы. Я бормотал: «Все ведь хорошо, дурила, ты меня в слезах утопишь…»
Все случилось так быстро. Недавно я был свободен и безмятежен, на всё со стороны посматривал, посмеивался, и вдруг в несколько дней Александр меня скрутил, вывернул наизнанку, перетряхнул всего, утащил за собой в свою жизнь, и только предельным усилием воли я изредка всплывал наружу, судорожно хватал ртом воздух, и меня снова затягивало в глубину.
Предыдущие части по тэгу "Новая книжка"
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
06.12.2011 в 20:03-
-
06.12.2011 в 20:07-
-
06.12.2011 в 20:46-
-
06.12.2011 в 20:56-
-
06.12.2011 в 21:54-
-
06.12.2011 в 22:01-
-
06.12.2011 в 22:50-
-
06.12.2011 в 23:14-
-
07.12.2011 в 12:39-
-
07.12.2011 в 13:26-
-
07.12.2011 в 13:58-
-
07.12.2011 в 14:06-
-
07.12.2011 в 14:09-
-
07.12.2011 в 14:15-
-
07.12.2011 в 14:20-
-
09.12.2011 в 00:17-
-
09.12.2011 в 08:00-
-
09.12.2011 в 11:08-
-
09.12.2011 в 11:49Знаешь, если тебе нравится читать тексты типа "Он по-прежнему оставался для него самым красивым мужчиной на свете. "О мой Алекс! Ты - мой бог"... - это не ко мне, у меня такого не будет.
-
-
12.12.2011 в 06:16-
-
12.12.2011 в 11:19-
-
13.12.2011 в 16:13-
-
13.12.2011 в 16:22-
-
13.12.2011 в 17:39-
-
13.12.2011 в 19:34даже если бы не захотел следить за своей внешностью, ему бы не дали - он вернулся в империю, где царь царей должен соответствовать... Я считаю бессмысленным дальше говорить на эту тему. Я не парикмахер.
-
-
16.12.2011 в 18:49Когда я начала читать этот кусок, мне, чего-то стало грустно
Потом, настроение улучшилось
-
-
16.12.2011 в 20:27-
-
24.01.2012 в 20:39Мне твoя книга немного напоминает "Фиалковый венец" - и колорит эпохи классно прописан, и в то же вермя герои, хоть и живут в стародавние времена, во многом похожи на наших современников, и засчет этого создается впечатление близости.
-
-
24.01.2012 в 21:23-
-
25.01.2012 в 20:32Там тоже очень здорово прописаны бытовые детали и всякие забавные ситуации. Например, отец главного героя был сторонником Перикла, и после его смерти нередко повторял, глядя на политическую ситуацию в Афинах, что, дескать, при Перикле такого бы не случилось. Кончилось тем, что в его семье это стало поговоркой, и когда случалась какая-нибудь досадная ситуация, типа дети вазу разбили или еще что-нибудь, все тут же говорили: "А вот если бы был жив Перикл, этого бы не случилось!"
Сто лет назад читала, а до сих пор помню эту деталь, так она мне понравилось ))) Засчет таких деталей, имхо, нарисованная автором картина прямо-таки оживает.