Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Уж и не знаю, что тут получилось. Ничего, потом еще сто раз править буду. Главное, соскочить с мертвой точки. Мне осталось-то несколько страниц до конца первой части - и так позорно завис. Надеюсь, через два-три дня эту часть про общее детство Александра и Гефестиона закончу.
Listen or download Granados - Andaluza nş5 from for free on Prostopleer
Мы часто с отцом ездили в наши поместья под Пеллой. Это была целая страна с виноградниками, полями, огородами, бескрайними заливными лугами, плавнями, морским берегом. Македонские цари за верность платили щедро. У отца еще были поместья в долине Стримона, где он и бывал-то всего раз или два в жизни, тоже луга, прекрасные выпасы для наших табунов.
С пожалованных поместий наш род выставлял в царскую армию двадцать пять конников; это была наша дружина, наша семья, самые близкие, повязанные с нами жизнью и смертью люди, те, кто сражался бок о бок с отцом, кто потом шел со мной до Индии и обратно. Даже в самые трудные времена, когда из нашего дома и крысы разбегались в поисках лучшей доли, отец из кожи вон лез, влезал в неоплатные долги, закладывал и продавал земли - лишь бы не сокращать дружину.
Отец исподволь выходил в лучшие коннозаводчики Македонии. Его считали слишком легкомысленным, чтобы принимать всерьез, но год за годом ежегодные конские ярмарки, скачки на деревенских Дионисиях, докимации становились днями его торжества. Замирая в восхищении перед нашими лошадьми, этеры дивились: любят же боги Аминтора! Один над каждым оболом трясется, за управляющими и рабами цербером следит, во всем себе отказывает – а толку нет. Аминтор же ни деньгам, ни землям своим счета не знает, все пирушки да флейтистки, а такая удача в лошадях, опять на скачках первый приз взял. Отец посмеивался: «Чему тут удивляться? Это ведь мы, горцы, вас, деревенских пентюхов с равнин, верхом ездить научили».
Наши заводские лошади были всем на зависть – мои предки сотни лет разбойничали в горах на этих чутких умницах, по-кошачьи ловких, которые бегали за хозяином как собаки. Лучших из них помнили за десятки поколений назад – кто перепрыгнул через пропасть, унося от врагов, кто подкравшемуся с ножом убийце впечатал копыта в лоб, кто волка-оборотня затоптал, из-за лошадей начинались войны между родами, кровная месть. Да, история коневодства росла на земле, обильно политой кровью – а как иначе? Ни одно славное дело без этого не стоит.
Приводных же лошадей отец находил повсюду - в Фессалии и Фракии, покупал у скифов и у персов. Он мечтал вывести идеальную боевую породу, скрещивая горячую кровь горных кобылок с неколебимой стойкостью неказистых лесных коньков, с неистовым упрямством и злобой дикарей-степняков, с царственной гордостью восточных жеребцов-красавцев. Каждый год по весне отцу пригоняли новых маток и производителей, и я ждал этого, как самого большого праздника в году, засыпая в страстных мечтах о том, какими будут они на этот раз, и не мог заснуть, как влюбленный, представляя диковатые взгляды их влажных очей, жаркое дыхание, наклон лебединой шеи, трепет каждой жилки под лоснящейся шкурой, перебор стройных ног, далекое призывное ржание.
А в боях! Отец сразу высматривал лучших коней у врагов и мог, забыв обо всем, кинуться в погоню за всадником, как за оленем на охоте, не думая о засадах, о наступающей ночи, о тысячах отчаявшихся, спасающих свою жизнь людей вокруг, которые в слепом стремлении жить, будут разить любого встречного. Иногда он пропадал в преследовании на несколько суток, зато появлялся потом с окровавленной повязкой на голове или разрубленном плече, но с таким красавцем в поводу, каких царям впереди всех желанных даров ведут.
Кони ценились высоко, пеня за убийство боевого коня была впятеро больше, чем за случайное убийство простолюдина. Весь город сбегался бывало, чтобы посмотреть на каждого нового, празднично красивого, легкого и статного нисейского скакуна, которого вели к нам в конюшни. Собиралась целая свита зевак, и персидский жеребец с высоты своего царственного роста враждебно и гордо косился на македонцев, пятился мелкой поступью, брезгливо и испуганно фыркал. «Хорош, хорош,» - отец стискивал коленями его бока, красуясь, то и дело поднимал его свечкой, вертел демоном под восхищенно-испуганные возгласы горожан. А как врывались в город скифские кони, не видевшие в жизни ничего, кроме степи и заливных лугов на Истре! Поначалу бешеные степняки шарахались от стен и домов, как от чудовищ, и с яростным визгом бросались на толпу зевак, словно на волчью стаю, подобравшуюся к табуну. Отец справлялся и с ними. Я пьянел от гордости, глядя, как неукротимые дикари покоряются его стальному захвату и, смирясь перед его силой и волей, падают на колени. Я всегда знал, что нет занятия благороднее, чем объезжать диких коней. Разве что война.
Все свободное от Александра время я проводил в конюшне. Отец гордился ею куда больше, чем довольно запущенным домом. Наша конюшня была роскошной, лучше царских, - со светлыми, просторными денниками, пол всегда усыпан свежими опилками, трижды в день сено, два раза овес, один раз давали кашу, три раза в день поили чистейшей водой. Оба наших конюха фракийца считались такими знатоками своего дела, что царские этеры порой топтались у порога, смиренно ожидая, пока они закончат чистить стойла, чтобы задать пару вопросов о том, как лечить заболевших лошадей, как быстрей приучить коня ходить в запряжке и как справиться с закидывающейся кобылкой.
Когда мы с отцом уезжали в поместья, Александр скучал, отказывался от еды – ему нравилось все драматизировать. Несколько раз его отпускали к нам погостить в сопровождении Леонида и Лисимаха. Леонид считал коневодство благородным занятием, так что мы с Александром подолгу пропадали в полях и лугах, учились у табунщиков бросать аркан, летали наперегонки с гиканьем, подбрасывая и ловя на лету соломенные шляпы, горячили лошадей, а то на целый день уплывали в протоки на плоскодонке или бродили по камышам, стреляя дроф и цапель. Лошади – единственное, в чем я разбирался лучше Александра, но в нем было такое ожесточенное упорство всему научиться, такая бешеная страсть, что скоро он уже стал меня догонять в лошадиной науке. Но отпускали его с нами редко, так что я отдыхал в поместьях и от Александра.
Сразу за городом долго шли поля пшеницы, овса, ячменя, равнины казались бесконечными. Жаворонки звенели в небе, цикады на земле, на дорогу выскакивали перепела и зайцы, очумевшие от жары и пьяных ароматов… Стога, тишина, жара и сонная истома, и пчелы плавали над клевером, качаясь в его сладком запахе, как на волнах. Напившиеся солнца травы пахли и душно, и свежо. К вечеру весь мир благоухал, как огромный жертвенник, куда горстями бросают ладан и смирну, а мы как раз подъезжали к нашему маленькому дому под кипарисами.
В большом пруду летом порой воды не было видно от уток, а зимой он застывал, синея льдом, и я скатывался на него прямо от дома по раскатанной голубой дорожке, а за мной неслись лохматые собаки, ныряя в сугробах, как в волнах. Весной я быстро обегал скотный двор, проверяя, пережил ли мой привычный мир прошлую зиму, по воловьей тропе спускался в овражек, где музыкально журчал ручей, переходил на другую сторону по стволам и ветвям согнутых деревьев, росших вкривь и вкось, лежащих поперек оврага широкими мостами. А там – снова бесконечные луга, тонущие в небе.
Я вдруг поймал себя на том, что вспоминаю все не в смене сезонов, не в череде дней и ночей, зим и весен, а одним спутанным клубком, туманом, где можно видеть сразу и солнце и луну и звезды, и снег, и лед на реке, и цветущие яблони, и скошенные травы. Предвечный хаос детской памяти. Ничего, постепенно и в нем разберусь.
Красивее всего было весной: яркая зелень лугов и так прекрасна, а по ней, как по драгоценным косским тканям - васильки, ромашки, маки-лохмачи. Зимой и осенью поля выглядели мрачно с почерневшими от дождей, растрепанными от ветров стожками, а летом солнце все выжигало, травы желтели, сохли, чернели.
Мы с отцом редко останавливались в доме, разве что уж совсем в лютые холода, - все время проводили с лошадьми и ночевали с табунщиками в зимовниках или у костра под открытым небом. Как сладко было засыпать! Я знал, что где-то там в туманах и в темноте ходят наши кони по заливным лугам, видел бледные мерцающие пятна костров, слышал голоса табунщиков и призывное нежное ржание коней, как кричат цапли в плавнях, рыба бьет хвостом по воде и кто-то шуршит в камышах. Звуки прорывались сквозь туман искаженно, гулко и таинственно, приближали далекое, заглушали близкое, обманывали и сбивали с толку. Растянешься на телеге, закутавшись в плащ, и засыпаешь, глядя на звезды или на тусклый мерцающий свет углей сквозь смеженные веки. Мне казалось, я родился здесь, среди лошадей и конюхов, в границе света и тепла от жаркого костра, окруженный тьмой, где скрывались звери, боги и путанные пути человеческих судеб.
А утром в тумане поднималось белое солнце, мутным холодным пятном, и холод бежит по земле, как вода, все кругом голубое, льдистое, мокрое. На рассвете стынут ноги, когда спрыгиваешь с телеги в траву, и руки тоже, когда держишь узду, а не прячешь их под одеждой, но лошадь горячая, и постепенно разогреваешься вместе с ней. И вдруг солнце вырывается из облаков, и под его молодым жаром земля начинает сверкать, сохнуть и отогреваться, и вскоре снова начинают пахнуть согретые травы, так сладко, так густо, и поднимается волной неумолчный звон цикад… Торопиться некуда, кони сворачивают на лужок, ищут в траве, перебирая мягкими губами клевер, мяту, руту, медуницу. Солнце уже печет затылок и обжигает шею сзади. Подъезжаем к табуну, и игриво подскакивают молодые лошадки, брыкаются, тоненько ржут, раздувая ноздри, и легко уносятся прочь, отставив в сторону летящий по ветру хвост.
Дел было много. Кони в табуне умом не отличаются, и надо было следить, чтобы они сами себя не погубили, отгонять волков, разнимать дерущихся за маток жеребцов – изнуряющая работа. С утра до ночи мы с отцом мотались верхом, я в первые дни стирал колени до крови с непривычки. По весне от табуна отделяли косяк лучших маток и ставили к ним отборного жеребца-производителя. Молодняк до четырех лет держали отдельно, только сосунки бегали рядом с кобылами. Отец следил, чтобы вместе с табунами пасли овец, коз и коров - они подъедали дурную траву, брали на себя любую заразу, от которой лошади как существа нежные и чистые могли бы тяжко заболеть.
Зимой здесь бывали сильные бураны, и мы, не слезая с коней в этой темени и жути, мотались по степи, заворачивая сорвавшийся в метель табун, чтобы ветер не угнал его в море. Иногда волки загоняли лошадей, а то табун собирался и затаптывал волка. У нас был один вожак, горячий и до того злой жеребец, что сам с бешеным визгом бросался на волков и забивал их копытами. Осенью и зимой мы устраивали верховые охоты на волков без собак и оружия, с одной плетью в руках. Гнали их, не отставая, лупили наотмашь, пока звери не падали без сил. Отец умел одним ударом кнута перебить волку хребет. А я их жалел, вспоминал слова деда: «Волки – наши родичи». Но за своих коней я бы любому волку сам глотку бы перегрыз.
Как-то раз здоровенный бурый волчара бросился мне наперерез. Жеребец всхрапнул и понес - ни остановить, ни повернуть, летит, не разбирая пути, задрав голову, промерзшая земля звенит, как тимпан, а под копытами - то старые промоины, то промерзшие до дна лужи. Попади туда нога коня - разбились бы мы оба о мерзлую землю, но обошлось.
Как отец, дед и все мои славные предки, я тоже был прирожденный конник. Я бы и шагу по земле не сделал там, где можно проехаться верхом. Когда мы возвращались из поместья в город, мне приходилось учиться ходить по земле заново. Я чувствовал себя без коня неловко, нелепо и униженно – так привык смотреть на людей сверху вниз, с высоты конской спины. Если мне не хотелось чего-то замечать, я просто смотрел перед собой, над конскими ушами, не опуская взгляда, и видел небо впереди, а не презренную чернь внизу.
Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка".
Listen or download Granados - Andaluza nş5 from for free on Prostopleer
О ЛОШАДЯХ И ТАБУНАХ
* * * * * * *
Мы часто с отцом ездили в наши поместья под Пеллой. Это была целая страна с виноградниками, полями, огородами, бескрайними заливными лугами, плавнями, морским берегом. Македонские цари за верность платили щедро. У отца еще были поместья в долине Стримона, где он и бывал-то всего раз или два в жизни, тоже луга, прекрасные выпасы для наших табунов.
С пожалованных поместий наш род выставлял в царскую армию двадцать пять конников; это была наша дружина, наша семья, самые близкие, повязанные с нами жизнью и смертью люди, те, кто сражался бок о бок с отцом, кто потом шел со мной до Индии и обратно. Даже в самые трудные времена, когда из нашего дома и крысы разбегались в поисках лучшей доли, отец из кожи вон лез, влезал в неоплатные долги, закладывал и продавал земли - лишь бы не сокращать дружину.
Отец исподволь выходил в лучшие коннозаводчики Македонии. Его считали слишком легкомысленным, чтобы принимать всерьез, но год за годом ежегодные конские ярмарки, скачки на деревенских Дионисиях, докимации становились днями его торжества. Замирая в восхищении перед нашими лошадьми, этеры дивились: любят же боги Аминтора! Один над каждым оболом трясется, за управляющими и рабами цербером следит, во всем себе отказывает – а толку нет. Аминтор же ни деньгам, ни землям своим счета не знает, все пирушки да флейтистки, а такая удача в лошадях, опять на скачках первый приз взял. Отец посмеивался: «Чему тут удивляться? Это ведь мы, горцы, вас, деревенских пентюхов с равнин, верхом ездить научили».
Наши заводские лошади были всем на зависть – мои предки сотни лет разбойничали в горах на этих чутких умницах, по-кошачьи ловких, которые бегали за хозяином как собаки. Лучших из них помнили за десятки поколений назад – кто перепрыгнул через пропасть, унося от врагов, кто подкравшемуся с ножом убийце впечатал копыта в лоб, кто волка-оборотня затоптал, из-за лошадей начинались войны между родами, кровная месть. Да, история коневодства росла на земле, обильно политой кровью – а как иначе? Ни одно славное дело без этого не стоит.
Приводных же лошадей отец находил повсюду - в Фессалии и Фракии, покупал у скифов и у персов. Он мечтал вывести идеальную боевую породу, скрещивая горячую кровь горных кобылок с неколебимой стойкостью неказистых лесных коньков, с неистовым упрямством и злобой дикарей-степняков, с царственной гордостью восточных жеребцов-красавцев. Каждый год по весне отцу пригоняли новых маток и производителей, и я ждал этого, как самого большого праздника в году, засыпая в страстных мечтах о том, какими будут они на этот раз, и не мог заснуть, как влюбленный, представляя диковатые взгляды их влажных очей, жаркое дыхание, наклон лебединой шеи, трепет каждой жилки под лоснящейся шкурой, перебор стройных ног, далекое призывное ржание.
А в боях! Отец сразу высматривал лучших коней у врагов и мог, забыв обо всем, кинуться в погоню за всадником, как за оленем на охоте, не думая о засадах, о наступающей ночи, о тысячах отчаявшихся, спасающих свою жизнь людей вокруг, которые в слепом стремлении жить, будут разить любого встречного. Иногда он пропадал в преследовании на несколько суток, зато появлялся потом с окровавленной повязкой на голове или разрубленном плече, но с таким красавцем в поводу, каких царям впереди всех желанных даров ведут.
Кони ценились высоко, пеня за убийство боевого коня была впятеро больше, чем за случайное убийство простолюдина. Весь город сбегался бывало, чтобы посмотреть на каждого нового, празднично красивого, легкого и статного нисейского скакуна, которого вели к нам в конюшни. Собиралась целая свита зевак, и персидский жеребец с высоты своего царственного роста враждебно и гордо косился на македонцев, пятился мелкой поступью, брезгливо и испуганно фыркал. «Хорош, хорош,» - отец стискивал коленями его бока, красуясь, то и дело поднимал его свечкой, вертел демоном под восхищенно-испуганные возгласы горожан. А как врывались в город скифские кони, не видевшие в жизни ничего, кроме степи и заливных лугов на Истре! Поначалу бешеные степняки шарахались от стен и домов, как от чудовищ, и с яростным визгом бросались на толпу зевак, словно на волчью стаю, подобравшуюся к табуну. Отец справлялся и с ними. Я пьянел от гордости, глядя, как неукротимые дикари покоряются его стальному захвату и, смирясь перед его силой и волей, падают на колени. Я всегда знал, что нет занятия благороднее, чем объезжать диких коней. Разве что война.
Все свободное от Александра время я проводил в конюшне. Отец гордился ею куда больше, чем довольно запущенным домом. Наша конюшня была роскошной, лучше царских, - со светлыми, просторными денниками, пол всегда усыпан свежими опилками, трижды в день сено, два раза овес, один раз давали кашу, три раза в день поили чистейшей водой. Оба наших конюха фракийца считались такими знатоками своего дела, что царские этеры порой топтались у порога, смиренно ожидая, пока они закончат чистить стойла, чтобы задать пару вопросов о том, как лечить заболевших лошадей, как быстрей приучить коня ходить в запряжке и как справиться с закидывающейся кобылкой.
*********
Когда мы с отцом уезжали в поместья, Александр скучал, отказывался от еды – ему нравилось все драматизировать. Несколько раз его отпускали к нам погостить в сопровождении Леонида и Лисимаха. Леонид считал коневодство благородным занятием, так что мы с Александром подолгу пропадали в полях и лугах, учились у табунщиков бросать аркан, летали наперегонки с гиканьем, подбрасывая и ловя на лету соломенные шляпы, горячили лошадей, а то на целый день уплывали в протоки на плоскодонке или бродили по камышам, стреляя дроф и цапель. Лошади – единственное, в чем я разбирался лучше Александра, но в нем было такое ожесточенное упорство всему научиться, такая бешеная страсть, что скоро он уже стал меня догонять в лошадиной науке. Но отпускали его с нами редко, так что я отдыхал в поместьях и от Александра.
Сразу за городом долго шли поля пшеницы, овса, ячменя, равнины казались бесконечными. Жаворонки звенели в небе, цикады на земле, на дорогу выскакивали перепела и зайцы, очумевшие от жары и пьяных ароматов… Стога, тишина, жара и сонная истома, и пчелы плавали над клевером, качаясь в его сладком запахе, как на волнах. Напившиеся солнца травы пахли и душно, и свежо. К вечеру весь мир благоухал, как огромный жертвенник, куда горстями бросают ладан и смирну, а мы как раз подъезжали к нашему маленькому дому под кипарисами.
В большом пруду летом порой воды не было видно от уток, а зимой он застывал, синея льдом, и я скатывался на него прямо от дома по раскатанной голубой дорожке, а за мной неслись лохматые собаки, ныряя в сугробах, как в волнах. Весной я быстро обегал скотный двор, проверяя, пережил ли мой привычный мир прошлую зиму, по воловьей тропе спускался в овражек, где музыкально журчал ручей, переходил на другую сторону по стволам и ветвям согнутых деревьев, росших вкривь и вкось, лежащих поперек оврага широкими мостами. А там – снова бесконечные луга, тонущие в небе.
Я вдруг поймал себя на том, что вспоминаю все не в смене сезонов, не в череде дней и ночей, зим и весен, а одним спутанным клубком, туманом, где можно видеть сразу и солнце и луну и звезды, и снег, и лед на реке, и цветущие яблони, и скошенные травы. Предвечный хаос детской памяти. Ничего, постепенно и в нем разберусь.
Красивее всего было весной: яркая зелень лугов и так прекрасна, а по ней, как по драгоценным косским тканям - васильки, ромашки, маки-лохмачи. Зимой и осенью поля выглядели мрачно с почерневшими от дождей, растрепанными от ветров стожками, а летом солнце все выжигало, травы желтели, сохли, чернели.
Мы с отцом редко останавливались в доме, разве что уж совсем в лютые холода, - все время проводили с лошадьми и ночевали с табунщиками в зимовниках или у костра под открытым небом. Как сладко было засыпать! Я знал, что где-то там в туманах и в темноте ходят наши кони по заливным лугам, видел бледные мерцающие пятна костров, слышал голоса табунщиков и призывное нежное ржание коней, как кричат цапли в плавнях, рыба бьет хвостом по воде и кто-то шуршит в камышах. Звуки прорывались сквозь туман искаженно, гулко и таинственно, приближали далекое, заглушали близкое, обманывали и сбивали с толку. Растянешься на телеге, закутавшись в плащ, и засыпаешь, глядя на звезды или на тусклый мерцающий свет углей сквозь смеженные веки. Мне казалось, я родился здесь, среди лошадей и конюхов, в границе света и тепла от жаркого костра, окруженный тьмой, где скрывались звери, боги и путанные пути человеческих судеб.
А утром в тумане поднималось белое солнце, мутным холодным пятном, и холод бежит по земле, как вода, все кругом голубое, льдистое, мокрое. На рассвете стынут ноги, когда спрыгиваешь с телеги в траву, и руки тоже, когда держишь узду, а не прячешь их под одеждой, но лошадь горячая, и постепенно разогреваешься вместе с ней. И вдруг солнце вырывается из облаков, и под его молодым жаром земля начинает сверкать, сохнуть и отогреваться, и вскоре снова начинают пахнуть согретые травы, так сладко, так густо, и поднимается волной неумолчный звон цикад… Торопиться некуда, кони сворачивают на лужок, ищут в траве, перебирая мягкими губами клевер, мяту, руту, медуницу. Солнце уже печет затылок и обжигает шею сзади. Подъезжаем к табуну, и игриво подскакивают молодые лошадки, брыкаются, тоненько ржут, раздувая ноздри, и легко уносятся прочь, отставив в сторону летящий по ветру хвост.
Дел было много. Кони в табуне умом не отличаются, и надо было следить, чтобы они сами себя не погубили, отгонять волков, разнимать дерущихся за маток жеребцов – изнуряющая работа. С утра до ночи мы с отцом мотались верхом, я в первые дни стирал колени до крови с непривычки. По весне от табуна отделяли косяк лучших маток и ставили к ним отборного жеребца-производителя. Молодняк до четырех лет держали отдельно, только сосунки бегали рядом с кобылами. Отец следил, чтобы вместе с табунами пасли овец, коз и коров - они подъедали дурную траву, брали на себя любую заразу, от которой лошади как существа нежные и чистые могли бы тяжко заболеть.
Зимой здесь бывали сильные бураны, и мы, не слезая с коней в этой темени и жути, мотались по степи, заворачивая сорвавшийся в метель табун, чтобы ветер не угнал его в море. Иногда волки загоняли лошадей, а то табун собирался и затаптывал волка. У нас был один вожак, горячий и до того злой жеребец, что сам с бешеным визгом бросался на волков и забивал их копытами. Осенью и зимой мы устраивали верховые охоты на волков без собак и оружия, с одной плетью в руках. Гнали их, не отставая, лупили наотмашь, пока звери не падали без сил. Отец умел одним ударом кнута перебить волку хребет. А я их жалел, вспоминал слова деда: «Волки – наши родичи». Но за своих коней я бы любому волку сам глотку бы перегрыз.
Как-то раз здоровенный бурый волчара бросился мне наперерез. Жеребец всхрапнул и понес - ни остановить, ни повернуть, летит, не разбирая пути, задрав голову, промерзшая земля звенит, как тимпан, а под копытами - то старые промоины, то промерзшие до дна лужи. Попади туда нога коня - разбились бы мы оба о мерзлую землю, но обошлось.
Как отец, дед и все мои славные предки, я тоже был прирожденный конник. Я бы и шагу по земле не сделал там, где можно проехаться верхом. Когда мы возвращались из поместья в город, мне приходилось учиться ходить по земле заново. Я чувствовал себя без коня неловко, нелепо и униженно – так привык смотреть на людей сверху вниз, с высоты конской спины. Если мне не хотелось чего-то замечать, я просто смотрел перед собой, над конскими ушами, не опуская взгляда, и видел небо впереди, а не презренную чернь внизу.
Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка".
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
16.03.2012 в 11:40-
-
16.03.2012 в 12:04-
-
16.03.2012 в 19:42Замечательно. Ты, наверное, не только волков любишь
-
-
16.03.2012 в 20:17-
-
17.03.2012 в 00:21Сразу за городом долго шли поля пшеницы, овса, ячменя, равнины казались бесконечными. Жаворонки звенели в небе, цикады на земле, на дорогу выскакивали перепела и зайцы, очумевшие от жары и пьяных ароматов… Стога, тишина, жара и сонная истома, и пчелы плавали над клевером, качаясь в его сладком запахе, как на волнах. Напившиеся солнца травы пахли и душно, и свежо. К вечеру весь мир благоухал, как огромный жертвенник, куда горстями бросают ладан и смирну, а мы как раз подъезжали к нашему маленькому дому под кипарисами.
Это просто волшебно, примеров такой прозы, как у тебя, я просто не могу привести.
Отец умел одним ударом кнута перебить волку хребет. А я их жалел, вспоминал слова деда: «Волки – наши родичи».
Я все больше люблю твоего Гефестиона!
Все, что о лошадях, читала с восторгом. Когда-то в детстве была мечта-научиться ездить верхом, иметь свою любимую лошадку, ухаживать за ней...Не сбылась мечта, но лошадей люблю нежно и трепетно, не могу видеть плохого и жестокого обращения с ними.
Отличная глава, спасибо за нее и вообще за то, что пишешь книгу.
-
-
17.03.2012 в 00:27