Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Константин Бенедиктов:
С момента моего погружения в историю с пресловутым «панк-молебном» прошел уже почти месяц. Все это время она меня не отпускает. В какой-то момент мне показалось, что моя миссия как человека, профессионально занимающегося искусством, – попытаться разобраться в ситуации, найти внутренние стержни этого феномена как бы изнутри той среды, из которой он вышел или с которой пытается себя ассоциировать – среды арт-сообщества.
Сейчас стало понятно, что все развивается почти дословно так, как мне «примерещилось» на «круглом столе» в галерее Гельмана. Все направления мысли были сформулированы уже там. Хотя реальность, похоже, оказывается еще гораздо круче и страшнее. Похоже, даже организаторы и участники не ожидали такого разворота событий.
«Современное искусство» (точнее contemporary art), узурпировавшее у других искусств право быть современным и не признающее легитимность других подходов, кроме как актуальных, оперирует контекстами и дискурсами. Это — матрица, внутри которой с любого момента, с любого места, любая форма может наполняться любым содержанием, а смыслы могут трансформироваться и восприниматься в любой не структурированной последовательности.
При этом оно претендует на особую роль — быть неразрывной частью, одновременно предпосылкой и следствием религиозных, социальных, политических, культурных, гендерных и прочих проблем. Оно отстаивает право и пытается подвести базу для осуществления своей парадигмы в обществе. Эти системные задачи, на мой взгляд, и стояли за акцией панк-феминисток.
Это, безусловно, была спланированная акция. И сейчас я убежден, что она была адресно направлена на Святейшего Патриарха и на Церковь. И арест девушек, похоже, был включен в этот сценарий. И не важно, кто его писал – сами девушки или кто-то еще.
Сейчас понятно и то, что правки вносились по ходу. На наших глазах формировалась «линия защиты», которая сейчас представлена миру следующим образом: «девушки – христианки, они молились, храм – не храм, а — симулякр и офис РПЦ, святыни – фальшивки, каноны не нарушены, традиции соблюдены и т.д.».
Эта линия была любезно и бескорыстно предложена господином Голышевым, продолжена Яковом Кротовым и другими. Самые болезненные и подлые удары Христова Церковь всегда получала от тех, кто «вышли от нас, но не были наши». И если поначалу это была линия защиты, то теперь это стало линией нападения. И вот уже «крестовый» поход новой деноминации сверхчеловеков (сверххристиан) на марше.
«Его же убо не ведуще, благолепно чтете – Сего аз проповедую вам…» — говорит апостол Павел мужьям афинейским. Обращаясь к некой иерархической системе ценностей, он предлагает «свою Альтернативу» внутри нее, внутри ее поисков и запросов. Но в нашем конкретном случае ценностью является как раз «демаркирование» сакрального – разрушение ценностной иерархии. В матрице нет понятий святости, чистоты, преданности – все это является условными ценностями, применяемыми в зависимости от задач.
Это к нам обращены вопли о несчастных девушках, но не значит, что в самой системе-«матрице» это имеет то же значение, которое подразумевается в пока еще «маркированном» обществе. При этом «матрица» способна создавать иллюзию духовного пространства, глубины и напряжения. Апелляция к ней как к системе — невозможна. Матрица бессмертна.
Но возможно обращение к конкретной личности. И вот, обращаясь к конкретному человеку, мы должны быть готовы предложить ему какое-то такое «напряжение» — такую глубину, мы должны быть способны показать глубину Христову…
В какой-то момент жизни ты понимаешь: какие бы самые весомые цитаты и примеры из самых авторитетных источников ты ни приводил, какой бы убедительной доказательной базой ни пользовался, — все это будет пустым звуком, если это не будет пропущено через тебя, не станет твоим личным голосом, твоим естеством. Ты можешь говорить только от себя. Хотя сам часто раздражаюсь на »слишком личное», но другой возможности все равно нет.
Мне кажется, я имею некоторое право говорить об обсуждаемом явлении (современное искусство, конкретнее — акция PR). Точнее, не право, а скорее некий внутренний инструментарий. Дело в том, что много уже лет тому (чуть больше половины жизни назад) я принадлежал к одной радикальной субкультуре (связанной с определенным «творчеством»), по сути и по форме своей – псевдорелигиозной и антихристианской.
В сердцевине моей к ней принадлежности были, как казалось, – презрение к общественному лицемерию, потребительской морали и многое другое. Сопутствовали всему соответствующие философия и эстетика, соответствующая система мысли и образов.
Все, какие только возможно, перевертыши оправдывались этой системой и представлялись добродетелью. Одновременно я заигрывал со смертью и безумием – дразнил их, «психушка» не казалась таким уж совсем ненужным опытом.
Так что можно сказать, что внутренние механизмы этой культуры мне знакомы на интуитивном уровне.
Есть такое выражение: «если долго заглядывать в бездну, однажды бездна заглянет в тебя». Так все и было… Ты пытаешься выломать эту дверь, но кто-то до поры до времени все не отступается, все не открывает. Но однажды дверь проломлена, и вот она та, которую ты чаял встретить … Тьма во всей своей неэстетичной правде предстает перед тобой. И тогда уже смерть и безумие сами начинают преследовать тебя…
Тогда я встретил Христа… Он был единственной соломинкой – единственной надеждой дожить до следующего утра. Мы жили тогда на Космодамианской набережной. Город погружался в ночную тьму, и моя внутренняя тьма усиливалась.
В окно, на противоположном берегу реки, в небольшом проеме за высотным зданием, через лес деревьев, я видел крест на куполе храма (это был храм Никиты мученика Афонского подворья – тогда его только начинали восстанавливать). Меня спасала только одна мысль, что когда уже не будет сил от надвигающегося ужаса, на последнем издыхании, на выкрике, рвану на ту сторону — добегу через мост, разбужу сторожей – умолю, упрошу пустить меня в храм к Нему, и Он отгонит тьму – не даст погибнуть.
Со временем я стал приходить к Нему. И Он спасал и утешал. Тогда я почти физически чувствовал, как все мое прежнее естество выворачивается наизнанку.
Потом было время активного вхождения в Церковь — период активного поглощения книг. И вот ты уже много знаешь и понимаешь – как правильно, как не правильно, и уже немного больший христианин, чем сам Христос.
Прошло еще какое-то время, и вдруг я начал опять почти физически ощущать, что еще далеко не христов, что во мне еще очень мало Его – мало во мне Его живой воды, а пространство Его Церкви так глубоко — не исчерпать.
Тогда произошла еще одна встреча. Это была Вера Николаевна Беневоленская – дочка священномученика Николая Беневоленского (последнего настоятеля нашего храма) и внучатая племянница преподобного старца Алексия Зосимовского (она называла их – папа и дедушка). И вот я увидел такого человека, для которого жизнь в Церкви была так же естественна, как дышать. Не было в ней ни надрыва, ни излома, не желания кому-то что-то доказывать. Это была ее жизнь.
Потом была еще одна встреча, и она произошла в этом самом храме, который — «бутафорный, макет, симулякр и офис РПЦ». На том самом месте, где недавно бодренько «помолились» девушки, стоял приснопамятный Святейший Алексий, наши глаза случайно встретились, и он ненадолго задержал свой усталый взгляд, как будто для того, чтобы я успел его сохранить. Это была его последняя Пасха…
В этом же храме я однажды услышал его молитву. «Он не мог связать двух слов, он сделал много политических ошибок, он сдерживал Церковь в развитии…» Но я слышал его молитву, и она соединяла всю Церковь – Небесную и земную…
С той первой встречи прошло ровно 20 лет – полжизни, страшно подумать. Изменился ли я? Наверное. Стал ли хорошим христианином? Нет. Но когда-то я узнал Его, и знаю, что знает Его моя Церковь. И мне трудно представить, как предстану перед Ним в Его Церкви вот так вот — лицом к Лицу (потому что молитва – это лицом к Лицу) и скажу: «Помнишь меня – это я, которого Ты спасал в ту ночь. Меня многое не устраивает теперь из того, что творится в этом Твоем мире, будь добр немедленно прогнать Путина и призвать к порядку Твоего Патриарха, в противном случае в мире много деноминаций и найдутся другие, кто исполнит мои требования»…
Не знаю, какие изъяны видите вы в моей Церкви, каких бы ни видел я за 20 лет. Или каких бы ни видела Вера Николаевна за свои 93. Человек, оклеветавший ее отца, называемый «источником» в его следственном деле, благополучно дожил до старости и умер маститым и почитаемым протоиереем.
Не знаю, к каким богам обращались вы в вашем «молебне», возможно, это даже были боги «христианской справедливости», «христианской войны», «христианской политики», пожалуйста, — они могут быть разными и какими угодно. Но Христос – Тот, Который спасет вас однажды страшной ночью, на пороге отчаяния и смерти. Его вы не сможете не узнать…
Источник
С момента моего погружения в историю с пресловутым «панк-молебном» прошел уже почти месяц. Все это время она меня не отпускает. В какой-то момент мне показалось, что моя миссия как человека, профессионально занимающегося искусством, – попытаться разобраться в ситуации, найти внутренние стержни этого феномена как бы изнутри той среды, из которой он вышел или с которой пытается себя ассоциировать – среды арт-сообщества.
читать дальше
Мне казалось это важным, потому что сразу было понятно, что не все в этой истории так просто, как пытаются преподать. Все было устроено так, чтобы многие соблазнились. Через подтасовки и передергивание фактов, преуменьшение одних и преувеличение других, в общество была вброшена информационная бомба замедленного действия, главной разрушительной силой которой должно стать тотальное разделение.Сейчас стало понятно, что все развивается почти дословно так, как мне «примерещилось» на «круглом столе» в галерее Гельмана. Все направления мысли были сформулированы уже там. Хотя реальность, похоже, оказывается еще гораздо круче и страшнее. Похоже, даже организаторы и участники не ожидали такого разворота событий.
«Современное искусство» (точнее contemporary art), узурпировавшее у других искусств право быть современным и не признающее легитимность других подходов, кроме как актуальных, оперирует контекстами и дискурсами. Это — матрица, внутри которой с любого момента, с любого места, любая форма может наполняться любым содержанием, а смыслы могут трансформироваться и восприниматься в любой не структурированной последовательности.
При этом оно претендует на особую роль — быть неразрывной частью, одновременно предпосылкой и следствием религиозных, социальных, политических, культурных, гендерных и прочих проблем. Оно отстаивает право и пытается подвести базу для осуществления своей парадигмы в обществе. Эти системные задачи, на мой взгляд, и стояли за акцией панк-феминисток.
Это, безусловно, была спланированная акция. И сейчас я убежден, что она была адресно направлена на Святейшего Патриарха и на Церковь. И арест девушек, похоже, был включен в этот сценарий. И не важно, кто его писал – сами девушки или кто-то еще.
Сейчас понятно и то, что правки вносились по ходу. На наших глазах формировалась «линия защиты», которая сейчас представлена миру следующим образом: «девушки – христианки, они молились, храм – не храм, а — симулякр и офис РПЦ, святыни – фальшивки, каноны не нарушены, традиции соблюдены и т.д.».
Эта линия была любезно и бескорыстно предложена господином Голышевым, продолжена Яковом Кротовым и другими. Самые болезненные и подлые удары Христова Церковь всегда получала от тех, кто «вышли от нас, но не были наши». И если поначалу это была линия защиты, то теперь это стало линией нападения. И вот уже «крестовый» поход новой деноминации сверхчеловеков (сверххристиан) на марше.
«Его же убо не ведуще, благолепно чтете – Сего аз проповедую вам…» — говорит апостол Павел мужьям афинейским. Обращаясь к некой иерархической системе ценностей, он предлагает «свою Альтернативу» внутри нее, внутри ее поисков и запросов. Но в нашем конкретном случае ценностью является как раз «демаркирование» сакрального – разрушение ценностной иерархии. В матрице нет понятий святости, чистоты, преданности – все это является условными ценностями, применяемыми в зависимости от задач.
Это к нам обращены вопли о несчастных девушках, но не значит, что в самой системе-«матрице» это имеет то же значение, которое подразумевается в пока еще «маркированном» обществе. При этом «матрица» способна создавать иллюзию духовного пространства, глубины и напряжения. Апелляция к ней как к системе — невозможна. Матрица бессмертна.
Но возможно обращение к конкретной личности. И вот, обращаясь к конкретному человеку, мы должны быть готовы предложить ему какое-то такое «напряжение» — такую глубину, мы должны быть способны показать глубину Христову…
В какой-то момент жизни ты понимаешь: какие бы самые весомые цитаты и примеры из самых авторитетных источников ты ни приводил, какой бы убедительной доказательной базой ни пользовался, — все это будет пустым звуком, если это не будет пропущено через тебя, не станет твоим личным голосом, твоим естеством. Ты можешь говорить только от себя. Хотя сам часто раздражаюсь на »слишком личное», но другой возможности все равно нет.
Мне кажется, я имею некоторое право говорить об обсуждаемом явлении (современное искусство, конкретнее — акция PR). Точнее, не право, а скорее некий внутренний инструментарий. Дело в том, что много уже лет тому (чуть больше половины жизни назад) я принадлежал к одной радикальной субкультуре (связанной с определенным «творчеством»), по сути и по форме своей – псевдорелигиозной и антихристианской.
В сердцевине моей к ней принадлежности были, как казалось, – презрение к общественному лицемерию, потребительской морали и многое другое. Сопутствовали всему соответствующие философия и эстетика, соответствующая система мысли и образов.
Все, какие только возможно, перевертыши оправдывались этой системой и представлялись добродетелью. Одновременно я заигрывал со смертью и безумием – дразнил их, «психушка» не казалась таким уж совсем ненужным опытом.
Так что можно сказать, что внутренние механизмы этой культуры мне знакомы на интуитивном уровне.
Есть такое выражение: «если долго заглядывать в бездну, однажды бездна заглянет в тебя». Так все и было… Ты пытаешься выломать эту дверь, но кто-то до поры до времени все не отступается, все не открывает. Но однажды дверь проломлена, и вот она та, которую ты чаял встретить … Тьма во всей своей неэстетичной правде предстает перед тобой. И тогда уже смерть и безумие сами начинают преследовать тебя…
Тогда я встретил Христа… Он был единственной соломинкой – единственной надеждой дожить до следующего утра. Мы жили тогда на Космодамианской набережной. Город погружался в ночную тьму, и моя внутренняя тьма усиливалась.
В окно, на противоположном берегу реки, в небольшом проеме за высотным зданием, через лес деревьев, я видел крест на куполе храма (это был храм Никиты мученика Афонского подворья – тогда его только начинали восстанавливать). Меня спасала только одна мысль, что когда уже не будет сил от надвигающегося ужаса, на последнем издыхании, на выкрике, рвану на ту сторону — добегу через мост, разбужу сторожей – умолю, упрошу пустить меня в храм к Нему, и Он отгонит тьму – не даст погибнуть.
Со временем я стал приходить к Нему. И Он спасал и утешал. Тогда я почти физически чувствовал, как все мое прежнее естество выворачивается наизнанку.
Потом было время активного вхождения в Церковь — период активного поглощения книг. И вот ты уже много знаешь и понимаешь – как правильно, как не правильно, и уже немного больший христианин, чем сам Христос.
Прошло еще какое-то время, и вдруг я начал опять почти физически ощущать, что еще далеко не христов, что во мне еще очень мало Его – мало во мне Его живой воды, а пространство Его Церкви так глубоко — не исчерпать.
Тогда произошла еще одна встреча. Это была Вера Николаевна Беневоленская – дочка священномученика Николая Беневоленского (последнего настоятеля нашего храма) и внучатая племянница преподобного старца Алексия Зосимовского (она называла их – папа и дедушка). И вот я увидел такого человека, для которого жизнь в Церкви была так же естественна, как дышать. Не было в ней ни надрыва, ни излома, не желания кому-то что-то доказывать. Это была ее жизнь.
Потом была еще одна встреча, и она произошла в этом самом храме, который — «бутафорный, макет, симулякр и офис РПЦ». На том самом месте, где недавно бодренько «помолились» девушки, стоял приснопамятный Святейший Алексий, наши глаза случайно встретились, и он ненадолго задержал свой усталый взгляд, как будто для того, чтобы я успел его сохранить. Это была его последняя Пасха…
В этом же храме я однажды услышал его молитву. «Он не мог связать двух слов, он сделал много политических ошибок, он сдерживал Церковь в развитии…» Но я слышал его молитву, и она соединяла всю Церковь – Небесную и земную…
С той первой встречи прошло ровно 20 лет – полжизни, страшно подумать. Изменился ли я? Наверное. Стал ли хорошим христианином? Нет. Но когда-то я узнал Его, и знаю, что знает Его моя Церковь. И мне трудно представить, как предстану перед Ним в Его Церкви вот так вот — лицом к Лицу (потому что молитва – это лицом к Лицу) и скажу: «Помнишь меня – это я, которого Ты спасал в ту ночь. Меня многое не устраивает теперь из того, что творится в этом Твоем мире, будь добр немедленно прогнать Путина и призвать к порядку Твоего Патриарха, в противном случае в мире много деноминаций и найдутся другие, кто исполнит мои требования»…
Не знаю, какие изъяны видите вы в моей Церкви, каких бы ни видел я за 20 лет. Или каких бы ни видела Вера Николаевна за свои 93. Человек, оклеветавший ее отца, называемый «источником» в его следственном деле, благополучно дожил до старости и умер маститым и почитаемым протоиереем.
Не знаю, к каким богам обращались вы в вашем «молебне», возможно, это даже были боги «христианской справедливости», «христианской войны», «христианской политики», пожалуйста, — они могут быть разными и какими угодно. Но Христос – Тот, Который спасет вас однажды страшной ночью, на пороге отчаяния и смерти. Его вы не сможете не узнать…
Источник
@темы: Православие
-
-
31.03.2012 в 17:44-
-
31.03.2012 в 17:44