Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Из ЖЖ osyotr
Въ жизни каждаго мужчины наступаетъ моментъ, когда онъ рѣшительно рветъ со своимъ прошлымъ, и одновременно трепетной рукой. Когда онъ переосмысляетъ. Я переосмыслилъ, что ненавижу зиму, не какъ совокупность частныхъ неудобствъ — это не ново — но какъ идею. Ненавижу съ перваго пушистаго снѣжка и до послѣдней весенней грязи; съ гимназистками, румяными отъ этой чумы, съ торжествующимъ дроводѣломъ-крестьяниномъ, съ ногами ея, обутыми острымъ желѣзомъ и съ примышляемымъ къ сему низкопробнымъ весельемъ, съ снѣжными бабами — надгробьями мысли, погрязлой въ оцѣпенѣлый сонъ, нарушаемый лишь тѣми кошемарами, въ которыхъ Дикія Буки, насельницы Абсолютнаго Полюса, придутъ щипать мѣхъ съ твоихъ ногъ, чтобы устроить гнѣзда для своихъ дѣтей — и чѣмъ далѣ онѣ щиплютъ, тѣмъ холоднѣй ногамъ, и ты просыпаешься съ крикомъ, какъ могутъ кричать только хоббиты, несмотря на свой малый ростъ — обнаружить, что сидишь на стулѣ, а ноги у тебя въ снѣгу, и вокругъ тебя снѣгъ! снѣгъ до горизонта, а подъ окномъ выросъ кладбищенскій крестъ, принакрытый, как серебромъ, все тѣмъ же снѣгомъ, и надъ нимъ Бѣлая береза, которой вчерась тутъ не было; и какъ береза можетъ быть бѣлой?
Самъ обыденный многовѣковой опытъ человѣчества говоритъ о сверхъестественныхъ свойствахъ сего цвѣта. Ничто не внушаетъ при взглядѣ на покойника такого ужаса, какъ мраморная его блѣдность; будто она знаменуетъ собой и оцѣпенѣніе загробнаго міра, и смертный земной страхъ. Вспомнимъ, что у царя ужасовъ, описаннаго Евангелистомъ, подъ сѣдломъ конь блѣдъ.
Міръ — огромная Страсть-Рыба Багамутъ, что съ хохотомъ катится по волнамъ Ледовитаго Мірового Океана. И ни края нѣтъ, ни конца, ни пристанища для пловца средь пучины неистово грозовой, моря, дышащаго бѣдой, кипящаго соленой водой, моря гибели, моря скорбей. Плещетъ въ грохотѣ грозовомъ, дышитъ яростью, полыхаетъ огнемъ древнее ложе Земли — съ неколебимымъ дномъ, тучами заваленное кругомъ, кипящее соленой водой, сонма лютыхъ смертей притонъ, море горечи, море мукъ, убаюканное пѣснями вьюгъ, міръ оковавшее льдомъ.
Абсурдъ жить въ той средѣ, въ которой ты жить не можешь, будучи голъ, но лишь въ скафандрѣ. Отчего не на орбитѣ, не въ жерлѣ Волкана, не въ далайнѣ?.. Худшее, что могли выдумать предки — притти съ Дуная въ окаянную мерзлоту; черной икры, вишь, захотѣлось. Ну а дальше уже все могло итти только такъ, какъ пошло. Въ раю, въ раю былъ ли снѣгъ? Съ зимы развѣ начался Первый Годъ Міра? Предки, на что дураки, новолѣтье справляли въ сентябрѣ. Анчихристъ московскій извелъ съ Крайняго Сѣвера, черезъ Лапландію и скурившійся Амстердамъ, протестантскаго ихъ Дѣда Мороза — и вы, вы обманулись долгополой шубой и поклонились ему. Гробъ плыветъ, въ немъ мертвецъ поетъ.
Плыветъ Бѣлый Китъ, а мы изъ его утробъ вопимъ къ небу, и небо насъ не слышитъ; а мы вынуждены пить перцовку и вставлять себѣ золотые зубы, чтобы согрѣться, пить постылый коньякъ, кусая отъ лимона, пить самогонъ, пить ненавистный за дороговизну синглъ молтъ, гленливетъ, глинтвейнъ, текилу — и снова съ лимономъ, съ слезами, съ солью. Мы жжемъ въ печи книги и наборный паркетъ — дѣло, приличное орку, но не honnête homme, — и куримъ черный смертный ладанъ Молоху топливной энергетики.
Выходя на улицу, мы надѣваемъ шкуры и личины животныхъ; это унизительно. Вообще унизительно одѣваться. Въ глазахъ героевъ и философовъ варваромъ былъ всякій, кто носилъ штаны. Проклятъ буди, Атилла; вотъ — я швыряю твои штаны въ лицо тебѣ, гуннъ. Все — мудрость, скиптръ и державу — я отдалъ бы тепла въ залогъ. Продамъ всеотзывчивость, продамъ византизмъ и слезу ребенка за апельсинку, ветвь маслинъ, любовь мулатки, огнь прибоя; отдамъ Сибирь съ газомъ — дыши имъ кто хочетъ. Помнишь ли, мама, голубочка въ деревнѣ? Вотъ я нагой и свободный, безъ штановъ, въ вѣнкѣ изъ мѵрта и масти изъ алоэ, бѣгу по лѣсамъ купаться къ Средиземному морю взапуски съ менадами, оленями и волками. Пролитъ и отлетаетъ испареніемъ коньякъ. Вольнымъ духомъ лети, коньякъ — я тебя больше не люблю.
Въ жизни каждаго мужчины наступаетъ моментъ, когда онъ рѣшительно рветъ со своимъ прошлымъ, и одновременно трепетной рукой. Когда онъ переосмысляетъ. Я переосмыслилъ, что ненавижу зиму, не какъ совокупность частныхъ неудобствъ — это не ново — но какъ идею. Ненавижу съ перваго пушистаго снѣжка и до послѣдней весенней грязи; съ гимназистками, румяными отъ этой чумы, съ торжествующимъ дроводѣломъ-крестьяниномъ, съ ногами ея, обутыми острымъ желѣзомъ и съ примышляемымъ къ сему низкопробнымъ весельемъ, съ снѣжными бабами — надгробьями мысли, погрязлой въ оцѣпенѣлый сонъ, нарушаемый лишь тѣми кошемарами, въ которыхъ Дикія Буки, насельницы Абсолютнаго Полюса, придутъ щипать мѣхъ съ твоихъ ногъ, чтобы устроить гнѣзда для своихъ дѣтей — и чѣмъ далѣ онѣ щиплютъ, тѣмъ холоднѣй ногамъ, и ты просыпаешься съ крикомъ, какъ могутъ кричать только хоббиты, несмотря на свой малый ростъ — обнаружить, что сидишь на стулѣ, а ноги у тебя въ снѣгу, и вокругъ тебя снѣгъ! снѣгъ до горизонта, а подъ окномъ выросъ кладбищенскій крестъ, принакрытый, как серебромъ, все тѣмъ же снѣгомъ, и надъ нимъ Бѣлая береза, которой вчерась тутъ не было; и какъ береза можетъ быть бѣлой?
Самъ обыденный многовѣковой опытъ человѣчества говоритъ о сверхъестественныхъ свойствахъ сего цвѣта. Ничто не внушаетъ при взглядѣ на покойника такого ужаса, какъ мраморная его блѣдность; будто она знаменуетъ собой и оцѣпенѣніе загробнаго міра, и смертный земной страхъ. Вспомнимъ, что у царя ужасовъ, описаннаго Евангелистомъ, подъ сѣдломъ конь блѣдъ.
Міръ — огромная Страсть-Рыба Багамутъ, что съ хохотомъ катится по волнамъ Ледовитаго Мірового Океана. И ни края нѣтъ, ни конца, ни пристанища для пловца средь пучины неистово грозовой, моря, дышащаго бѣдой, кипящаго соленой водой, моря гибели, моря скорбей. Плещетъ въ грохотѣ грозовомъ, дышитъ яростью, полыхаетъ огнемъ древнее ложе Земли — съ неколебимымъ дномъ, тучами заваленное кругомъ, кипящее соленой водой, сонма лютыхъ смертей притонъ, море горечи, море мукъ, убаюканное пѣснями вьюгъ, міръ оковавшее льдомъ.
Абсурдъ жить въ той средѣ, въ которой ты жить не можешь, будучи голъ, но лишь въ скафандрѣ. Отчего не на орбитѣ, не въ жерлѣ Волкана, не въ далайнѣ?.. Худшее, что могли выдумать предки — притти съ Дуная въ окаянную мерзлоту; черной икры, вишь, захотѣлось. Ну а дальше уже все могло итти только такъ, какъ пошло. Въ раю, въ раю былъ ли снѣгъ? Съ зимы развѣ начался Первый Годъ Міра? Предки, на что дураки, новолѣтье справляли въ сентябрѣ. Анчихристъ московскій извелъ съ Крайняго Сѣвера, черезъ Лапландію и скурившійся Амстердамъ, протестантскаго ихъ Дѣда Мороза — и вы, вы обманулись долгополой шубой и поклонились ему. Гробъ плыветъ, въ немъ мертвецъ поетъ.
Плыветъ Бѣлый Китъ, а мы изъ его утробъ вопимъ къ небу, и небо насъ не слышитъ; а мы вынуждены пить перцовку и вставлять себѣ золотые зубы, чтобы согрѣться, пить постылый коньякъ, кусая отъ лимона, пить самогонъ, пить ненавистный за дороговизну синглъ молтъ, гленливетъ, глинтвейнъ, текилу — и снова съ лимономъ, съ слезами, съ солью. Мы жжемъ въ печи книги и наборный паркетъ — дѣло, приличное орку, но не honnête homme, — и куримъ черный смертный ладанъ Молоху топливной энергетики.
Выходя на улицу, мы надѣваемъ шкуры и личины животныхъ; это унизительно. Вообще унизительно одѣваться. Въ глазахъ героевъ и философовъ варваромъ былъ всякій, кто носилъ штаны. Проклятъ буди, Атилла; вотъ — я швыряю твои штаны въ лицо тебѣ, гуннъ. Все — мудрость, скиптръ и державу — я отдалъ бы тепла въ залогъ. Продамъ всеотзывчивость, продамъ византизмъ и слезу ребенка за апельсинку, ветвь маслинъ, любовь мулатки, огнь прибоя; отдамъ Сибирь съ газомъ — дыши имъ кто хочетъ. Помнишь ли, мама, голубочка въ деревнѣ? Вотъ я нагой и свободный, безъ штановъ, въ вѣнкѣ изъ мѵрта и масти изъ алоэ, бѣгу по лѣсамъ купаться къ Средиземному морю взапуски съ менадами, оленями и волками. Пролитъ и отлетаетъ испареніемъ коньякъ. Вольнымъ духомъ лети, коньякъ — я тебя больше не люблю.
-
-
30.01.2014 в 15:14Выходя на улицу, мы надѣваемъ шкуры и личины животныхъ; это унизительно. Вообще унизительно одѣваться.
Проклятъ буди, Атилла; вотъ — я швыряю твои штаны въ лицо тебѣ, гуннъ.
*
повеселилсо, т.к. зиму оч. люблю и всё северное
-
-
30.01.2014 в 15:44-
-
30.01.2014 в 15:46-
-
30.01.2014 в 15:59-
-
30.01.2014 в 16:03ой, ты знаешь, я хоть вроде и северянка, но такая мерзлячка, что прям вапще. Вот и греюсь в одеяниях из шкур и личин животных
-
-
30.01.2014 в 16:30-
-
30.01.2014 в 17:40тогда получается, я тоже та ещё... варварская мадама
-
-
30.01.2014 в 19:38-
-
30.01.2014 в 20:12о, я бы с удовольствием одела бы юбку/платье, но на работе, в кабинете, так холодно, что я всегда кутаюсь в свой самый теплый длинный кардиган. и в связи с этим пока предпочитаю что-нибудь брючное/джинсовое.
-
-
30.01.2014 в 20:22-
-
31.01.2014 в 18:54ninaofterdingen.diary.ru/p193531604.htm
Такие вещи тоже приятно уметь
-
-
31.01.2014 в 19:06А про восемь ног у коня Слейпнира я где-то читал, что они объясняются особым средневековым аллюром Тёльт. Ну и Заболоцкого сразу вспомнил: "А бедный конь руками машет, то изогнется, как налим, то снова восемь ног сверкают в его блестящем животе". Тоже, наверно, солярный извозчичий миф.
-
-
31.01.2014 в 19:19