Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Прослушать или скачать Сербский аккордеон бесплатно на Простоплеер
Чё-та у меня очень большой кусок получился. Опять не успел целиком вычитать. В общем, здесь вторая часть, а завтра будет третья. А первая вчера была.
* * * * * * * * *
С Керсой, чумазым и тощим, как вяленая рыбешка, фракийцем, я по-настоящему подружился. Однажды я услышал над озером чей-то мягкий, мечтательный голос, мелодия стрекозой плавала над водой, взлетала голубем в облако и таяла дымом в синеве. А пелось там о том, как друг спрашивает друга: «Ты ли брата моего убил?» А тот отвечает: «Не я, не я, темная ночь его убила, яркое золото да женщина, которую мы оба любили, а я только нож вонзил». Хорошая, старинная песня, у нас в горах ее тоже пели.
Я пошел на голос и на гнилых досках заброшенного причала наткнулся на мальчишку моих лет, он смотрел на меня из-под черной челки, как болотный кот сквозь камыши, но видно я показался ему неопасным, он хлюпнул озябшим носом и разулыбался мне, как родному. Это Керса и был, вечно голодный портовый оборванец в драных обносках, он дрожал от холода, в прорехах видна была синяя пупырчатая кожа. Он только что наловил моллюсков и широким жестом пригласил отобедать с ним, я отказался, присел рядом и смотрел, как он вылизывает ракушки и улыбается мне порезаным о края ртом. Дружба, как любовь, тоже поражает случайно, не разумом выбирает, как бы ни старались философы связать ее с мудростью и добродетелью.
Греки считают фракийцев страшными дикарями, а мы живем с ними бок о бок – и ничего. По сравнению с иными элимиотами, эордейцами и линкестами фракийцы выглядят почти по-человечески - как сатиры рядом с горными козлами. Простые ребята, храбрые в бою, честные в делах (не в пример тем же грекам) и повеселиться любят даже больше нашего. Керса врал, что во Фракии все на золоте едят, и еще много чего про тамошний золотой век, когда Фракия цвела и крепла, а Эллада вяла и сохла. Сам он, правда, родился здесь, между дырявой лодкой и мусорной кучей, и Фракию только во сне видел. Отец его, портовый грузчик, сильно пил и дрался во хмелю, а год назад женился на какой-то шалаве, которая считала, что Керса только воздух портит, отказывалась его кормить и изо всех сил выживала из дома. Так что он уже давно жил сам по себе, а если видел в толпе отца или мачеху - обходил их по большой дуге, чтобы настроение себе не портить. «Ем я мало, - серьезно объснял Керса. – Иногда одни колючие артишоки жую, но ими не наешься, нет в них питательности, только рот раздерешь. От голода кишки визжат, уж забыл, когда какать по-человечески приходилось». Все еще голодный, Керса провожал глазами каждого гуся, каждую курицу, каждого голубя. Я представлял, как он по-собачьи вцепляется им в шею зубами и треплет с победным рыком: летят перья, капают слюни, окрашенные кровью.
Теперь уже я пригласил его отобедать, позвенел деньгами, и Керса, ошалев при виде моего богатства, повел меня в «самую лучшую из харчевен» (так он сказал) – гордый, как фараон. Он косился по сторонам: все ли видят, что он с новым товарищем и при деньгах, как богач идет в харчевню закусывать, нарочно говорил громко, чтобы на него оборачивались. Хлёбово в тарелках выглядело так, будто хозяин зачерпнул помоев прямо из канавы по соседству да чуток донного ила плюхнул. Правда, пахло неплохо, и Керса наворачивал, поскуливая от жадности, доел остатки и из моей миски, а потом вылизал обе - и мыть не надо; еще чуть-чуть - он бы и глиной хрустеть начал. Хозяину, наверно, это тоже в голову пришло и он выхватил посуду у Керсы из-под носа.
От еды он пьянел и начинал вслух мечтать, путая греческие и фракийские слова про то, как уйдет к пиратам, или как выпустит кишки кому-то из своих обидчиков, то о Фракии – как уйдет туда, поселится в пещере, выложит ее сосновыми ветками и будет жить один – «а люди мне на хрен не нужны, пусть кто сунется – убью…»
Я вытер пальцы о мякиш, бросил его на пол и тут же кто-то из нищих метнулся к нему от дверей. Керса смотрел потрясенно: «Как ты можешь хлеб бросать?» - «Я же об него руки вытер. Он грязный». – «Хлеб всегда чистый» - патетически крикнул он, и смотрел на меня возмущенно и враждебно, но потом простил - отходчивый был парень и незлобивый. Странно, нищета ведь сразу вымывает все благородство из человека. Навидался я нищеты в Азии - только жадность, только подлость, только ложь. Те, к кому судьба жестока, будь их воля, всех бы счастливых замучили. А Керса, несмотря на голодную и опасную жизнь, отличался завидным легкомыслием, как кот, который вылизывается прямо над жаркими собачьими пастями, безмятежно свесив хвост. Иногда, глядя на него я думал, что веселая бедность лучше, чем размеренная жизнь горожан или крестьян.
Он понемногу воровал с огородов, подрабатывал на рынке, помогая купцам носить товары от складов до торга, обыгрывал простаков в скорлупки, но не поладил с местными заправилами и они не давали ему работать. Одно время он прислуживал в харчевне, вытирал столы, шнырял между посетителями быстрей ящерки, разливал вино, крошил уголь для жаровни; работал он плохо, но зато внимательно слушал, что люди говорят, и набрался самых разных знаний. Пираты ему доплачивали за сведения о пришедших кораблях и грузах. Купцы, правда, за это могли и голову оторвать, но Керсе пока везло. (Я вот о важных делах ни в харчевне, ни в театре, ни у гетер говорить нипочём не стану, особенно если рядом суетится предупредительный слуга. Даже если он мой агент, всё равно - нечего ему слушать мои разговоры.)
Мы бродили по порту, и Керса с рассеянной звериной мечтательностью засматривался на воду, на паруса. Я читал ему названия кораблей, а он рассуждал: «Хорошо бы поплавать матросом на «Бродяге» или «Царской удаче». Только бы не обманули: некоторых, говорят, сразу к лавке и к веслу приковывают, и только мертвых освобожают. Чем так, лучше уж сразу в воду, вдруг какой добрый дельфин попадется и до берега дотащит».
А еще он мечтал уйти к знаменитому Черному Ворону. Я знал по отцовским рассказам, что этого разбойника уже года два как поймали и ощипали. Отец говорил, что ничего в нем героического не было, кроме лютой жестокости: своих жертв он всячески мучал и живьем жарил на кострах, а сам оказался дохлый да поганый, перед казнью ползал по земле и умолял о пощаде, хоть в рудники - лишь бы жить. Сколько я видел таких нелюдей - и все плюгавые, трусливые, обиженные богами и людьми…
Я сказал, что Черного Ворона давно казнили.
- Ты что! – ужаснулся Керса. - Ворона поймать нельзя, он заговоренный. Царю просто неохота признавать, что он с разбойником справиться не может. Мелочь какую-нибудь цапнули, и за него выдали.
Фракийцы вообще воровскую и разбойничью жизнь считают весьма достойной, а вот земледельцев и ремесленников презирают. Разве благородный и свободный человек будет по своей воле работать? А Керса был хорошего рода – показывал мне свои татуировки и рассказывал завиральные истории о своих предках-богатырях.
* * * * * * * * *
Мы бродим по торгу в ожесточенной толчее. Я хочу прошмыгнуть мимо слепого гадателя, потому боюсь калек, но Керса меня удерживает и волей-неволей и я слушаю про то, что скоро, скоро, ну никак не позже, чем лет через десять, но очень может быть, что и в будущем году, а то и этой зимой, настанут последние дни, когда всё либо развалится, либо возвеличится до небес, и гордые падут, и только кучи обгорелых костей останутся от великих армий, - и я делаю под плащом отвращающий несчастье знак. Потом мы оба чихаем от запаха мешка со специями и благовониями, который черномазый озабоченный купец несет на руках нежно, как ребенка. Помирая со смеху, читаю, что выцарапано на стене гостиницы: «Коринфянка с золотыми волосами, лучшая задница города, дает за 5 оболов», а Керса недоверчиво вертит головой, у него свое мнение насчет лучших задниц. Сказочник рассказывает сказку о подносе, на котором по слову владельца появлялись самые вкусные кушанья: истекающая жиром баранина, цыплята, медовое и ореховое печенье, пирожки и колбасы, столько, что целую армию можно было накормить. Мальчишки и женщины слушают это перечисление самозабвенно, завороженно, сглатывая голодную слюну. Я хочу подозвать торговку с горячими пирожками, но Керса хватает меня за руку: «У этой гадюки ничего не покупай. У нее пирожки с крысятиной. Я раз слопал, два дня с корточек не вставал, весь на понос изошел».
Иногда мы просто сидим на причальной тумбе, ничего не делая, и смотрим, как мимо течет жизнь.
Вот гонят недавно остриженных овец, и Керса ежится на ветру, представляя, как им, должно быть, холодно с непривычки.
«А я вот хожу-играю, людей смущаю», - говорит портовый дурак, большеротый и зубастый, как рыба-лабрак, заглядывает нам в лицо и улыбается. Он только притворяется безобидным, мне казалось, я вижу кровавые ошметки, застрявшие у него между зубов.
У всех на виду умирает нищий в горячке - дрожащие лохмотья, стоны оттуда и стук зубов.
На пристань везут на тележке известную всей Пелле безногую проститутку - ноги у нее есть, только сухие и бессильные, ходить она на них не может, но сей недостаток искупался пышностью груди, которую ни одно платье не вмещает. Зовут ее Битый Передок, и я как-то раз видел, как живо она карабкалась на руках по ступенькам на второй этаж рядом с заинтересованным клиентом.
Младенец у молодой попрошайки весь в синяках, и вот снова плачет печально, как осиротевший щенок - она постоянно его щиплет, чтобы вызывать жалость у прохожих. «Хреново твоя жизнь начинается, братец», - говорю я ему.
На причале, где темная вода плещется вокруг свай, двое голых мужиков тащат из воды труп. Оба синие, трясутся и стучат зубами от холода, труп же качается на мелководье вместе с мусором, дожидаясь прихода агораномов.
В порту без труда узнаешь много совершенно разных вещей. Сам собой я стал разбираться в монетах: с яблоком ходят на Мелосе и с розой - на Родосе, в Эфесе на монетах пчелы, на Эгине - черепаха, в Кноссе - лабиринт, в Афинах - сова. Если послушать болтовню брадобрея, за одну стрижку все греческие новости узнаешь. Моряки рассказывали, вторя полузабытому Гесиоду, что надежней плавать летом - «море тогда безопасно, а воздух прозрачен и ясен», а возвращаться на землю пора через пятьдесят дней после солнцеворота, «не дожидаясь вина молодого и ливней осенних, и наступленья зимы». Керса познакомил меня с рыбаками и несколько раз мы выходили с ними на ночной лов, и под плеск весел слушали неторопливые тихие рассказы в темноте и лунном сиянии, что черная вода слаще, и рыба ночами собирается попить чистой воды из ручьев, - «ну вот как мы в кабаки», - там сети и ставили.
Мы заглядывали в харчевню, где гуляли тирренские пираты. Мне они понравились, потому что сразу достали дудочки и заиграли что-то веселое, один пустился в пляс, подхватив обалдевшую девку. Там я внезапно услышал от одного стола: «Аминтор - о, это пропойца из благородных». Я всмотрелся в это совершенно незнакомое лицо - игрок, наверно. Отец был одержим демонами игры и с кем только его на этой дорожке судьба не сталкивала.
* * * * * * * * *
Чаще всего Керса ночевал на кладбище, которое ночами было похоже на пустой дворец. Он кладбищ не боялся и рассказывал прямо по Геродоту о фракийских обычаях: мол, у них во Фракии при рождении ребенка его родичи плачут о том, сколько горя предстоит перенести ему в жизни, и перечисляют все жизненные невзгоды, которые могут на бедного младенца свалиться на протяжении жизни: мол, сам думай – жить дальше или лучше сразу помереть, пока еще вкуса к жизни не почувствовал. А покойника хоронят с шутками-прибаутками, поздравляют его родню и веселятся – ведь все плохое для него уже кончилось, теперь его участь завидна - спать да видеть блаженные сны.
Когда я приходил к Керсе в гости, он устраивал меня по-царски - на куче сухих листьев под памятником с жалостной эпитафией: «так рано ушедшего и незабвенного»... не помню, как там дальше, «в милосердный твой сумрак...» , та-та-та, «безутешные слезы»... или «немолчные жалобы»... Нет, не помню.
Тихо там было - будто река жизни тут ушла под землю и мир свернулся в кольцо, укусил себя за хвост да так и замер, понемногу зарастая травой да мхом. Я лежал на листьях и смотрел в небо, как новобранец, убитый в первом бою.
Иногда я приносил вина и хлеба, круг сыра или колбасу, а Керсе то сорока в силки попадется, то пара воробьев на клей угодят, обмажет их глиной и жарит в углях. У него была припрятана под могильным камнем пара ворованных царских мисок. Филипп иногда устраивал бесплатные раздачи еды: на болота привозили объедки из дворца, ставили нескольких нищих почище варить похлебку и разливали ее в казенные плошки - особые, с царским клеймом. Бедняки, отобедав задарма и вознеся хвалу царю Филиппу, норовили утащить миску с собой (на любую дрянь находятся охотники) - а за это полагалось пять ударов кнутом. Но Керсу это не пугало. «Чай не звери, не с земли же нам есть,» - степенно рассуждал он.
Мы пугали друг друга страшными байками. Чаще всего вспоминались истории подземные: о том, что в некоторых местах под землей торф горит, вот уже сто лет его потушить не могут, и когда все прогорит, истончится тонкая земная кора, то весь город в этот огонь провалится.
Все Огонь, приидя,
рассудит и захватит .
Правда, промозглой осенью это как-то не звучало, интересней было летом, во время лесных пожаров рассказывать. А я вспоминал Гераклита и пугал Керсу его непонятными речами:
Человек в ночи
себе свет зажигает собою.
Мертв он: погасши очами, хоть жив,
соприкасается с мертвым.
Спит он: погасши очами, хоть бодр,
соприкасается с спящим.
Мы искали на кладбище вход в подземелья - столько рассказов было о разбойниках, которые проваливались под землю, уходя от погони, чтобы появиться внезапно на другом конце города. Но всюду были только могилы - заполненное мертвыми пространство, их нижний город, и они охраняли от живых свои дороги.
Керса рассказывал, что в этих болотах трупы не гниют, только чернеют и подсыхают, как деревяшки. А кладбищенские воры иногда разрывают могилы, мертвых ворочают, а вновь прикрывать их землей не дают себе труда («вот и им бы спокойно в земле не лежать, пусть лисы их кости растащут») и тогда можно наткнуться на смуглую руку, торчащую из могилы, словно покойник лезет наверх или, наоборот, хочет живых ухватить за щиколотку и затащить к себе. От некоторых плит тянуло ледяным холодом, словно ветер из Коцита пробивался сквозь глубины земли, но все равно - среди мертвых нам было уютно.
Когда зарядили дожди Керса ночевал в охотничьих хижинах на болотах - дождь лил сквозь дырявую тростниковую крышу, и Керса забивался в угол, перетаскивал туда свои вещи, смотрел уныло, как подбирается вода к его грязным пяткам. «А тошней всего холод и звук капель…»
Ибо для душ смерть — водой стать,
а для воды смерть — землею стать,
Из земли же вода рождается,
а из воды рождается душа .
Я все время думал, что надо бы привести его к себе домой, приютить, отмыть, одеть и накормить досыта – и никогда не додумывал до конца. В двенадцать-тринадцать лет и своя-то жизнь кажется неподвластной, а уж чужая-то... Появляются в жизни какие-то люди, а потом исчезают глухо и безвозвратно, как камни в воде, не оставляя по себе даже кругов, а куда - неизвестно.
Он простудился, дрожал и пылал в своем тряпье, я поил его горячей водой и растирал ему заледеневшие босые ноги. Керса бормотал, что хуже всего пальцы отморозить - сдохнуть не сдохнешь, а остаток жизни придется без ног червяком ползать.
- Правда, калекам больше подают, - Керса даже в этом находил хорошее.
- Так отпили себе ноги! - бесился я. Меня возмущала такая рабская покорность судьбе.
На следующий день я приволок Керсе сапоги, которые стали мне малы и старый шерстяной плащ. Выносил их из дома тайком, как вор. Мы так обеднели, что это не осталось незамеченным, и отец выговаривал мне за пропажу, стыдясь и сердясь одновременно.
Почти всегда, спускаясь в гавань я искал Керсу. Одиночество уже не так манило меня. А его грязные остроты, чудовищная наивная ругань и кроткий невинный собачий взгляд странно умиляли меня, он был мне другом в самое трудное время и рассеивал мою темную печаль.
Я учил его драться, но он был слишком худой и легкий, как сверчок, в драке от него толку не было - Керса крови боялся и убивать никого не хотел; мирный был человек, как все слабые люди, у которых выбора, в сущности, нет. А Керса учил меня свистеть: то по-разбойничьи, чтобы деревья гнулись и кровь в жилах стыла, то выдувал затейливые птичьи мелодии через туго натянутую травинку с бритвенно острыми краями или сквозь горький лавровый лист с дырочкой.
Он был похож на фавна, переселившегося из лесов на болота. Вдобавок он еще упорно называл ноги копытами и никак иначе – фавн проговаривался, хоть и неплохо освоил человеческий язык. И его покровительница – Бендида, богиня-лошадь - крепко стояла на четырех копытах. Мы с ним вместе ходили на ее праздник и бегали с факелами вокруг города в ее честь.
А вот Гигин был дрянь, гнилой мальчишка. Я не мог дольше вынести тошнотворной жалости к нему, и прогнал от себя прочь: «Не подходи ко мне больше, кишки выпущу». Он несколько дней таскался за мной в отдалении, я думал: камнями отгонять буду, если подойдет. Но он не подходил и опускал голову, если встречался со мной глазами. А потом он исчез и я забыл о нём, наши дороги больше не пересекались. Увидел я его уже взрослым, он продавал чудодейственные зелья для мужской силы и меня не узнал. Пердикка даже хотел у него что-то купить, но я перехватил его руку – я-то знал, из чего их делают.
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
09.04.2014 в 08:58-
-
09.04.2014 в 11:29-
-
09.04.2014 в 12:36-
-
09.04.2014 в 13:38-
-
10.04.2014 в 21:31-
-
10.04.2014 в 23:23