Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Ну что, дело движется к очередному концу. Это предпоследний кусок. Надеюсь, скоро будет и последний. А потом примусь за следующую часть, где будет сплошной Александр, дружба и любовь. Как обычно в конце я начинаю халтурить - хочется скорее закончить. Ничего могу с собой поделать. Может, потом исправлюсь.
* * *
С холодным неодобрением смотрели на нас ветераны-илархи. Их было четверо: Мнесарх, Скилак, Эсиген и Фарсий. Служили он долго и таких, как мы, сотни прошли через их науку, и беспристрастно отвешивали всем одинаково, что Аттию, что Титию. Сейчас я хорошо понимаю их брезгливый взгляд: «Что за сволочь тут собрали? Бьёшься с ними, бьёшься, только станут чуть-чуть на людей похожи, а три года-то и прошли - осень, новый призыв, и начинай все сначала, лепи пирожок из дерьма».
Свирепый и озорной иларх Эсиген по кличке Ястреб с виду был совсем на ястреба не похож, что наводило на невеселые догадки: горе нам, бедным пташкам. Гонял он нас - ни дохнуть, ни глотнуть, стегал хлыстом по ногам и похохатывал: «Я вас заставлю рылом хрен копать, сожру с костями». У него были страшные шрамы на руках и на лице; мы восхищались и гадали, в бою он их получил или на охоте, пока Кулик не обмолвился, что Эсигена собаки порвали, когда он лез тайком к жене мясника.
«Ты, малой!» - он тыкал палкой в солнечное сплетение тем, кого оставлял присмотреть за остальными - чаще всего Никанору, иногда мне или Кассандру (хотя я отводил глаза, чтобы про меня не вспомнили, а Кассандр наоборот рвался вперед), но у Эсигена были свои резоны. Согнешься, бывало, пополам, корчишься, пытаясь вздохнуть и одновременно гордишься, что доверием облекли. В список избранных порой попадали Афиней, Протей и Лисимах – Эсиген считал, что здоровяки во всем исправнее дохляков. Остальным лишь затрещины перепадали – такие крепкие, что три дня в голове трезвон стоял.
У Мнесарха было прозвище Трезубец (остальные зубы ему иллирийцы в бою вышибли лет двадцать назад) и к нашему времени оно устарело – в его голых деснах торчал последний желтый зуб, но из-за таких пустяков кличку не меняют. Голова, как куриное яйцо, голая, бугристая - шлема не подобрать, красное, словно обваренное лицо, склочно поджатые губы, рачьи глаза, как лупленые яйца, возмущенно выпучены - мир вечно давал ему повод для негодования. Он часто вспоминал о своей мамаше: «Вот кто умел колбасы набивать»! – и цыкал единственным зубом. Мнесарх умер через четыре года, когда вытаскивал тонущего мальчишку из зимней реки, старое сердце не выдержало холода.
Скилак разговаривал с нами с непреклонным презрением. Кривой нос, один глаз ниже другого, левый уголок рта тоже брезгливо изгибался вниз. Говорил отрывисто, словно железом лязгал, холод проникал до печенок. Когда он входил в казарму, даже голуби разлетались. Скилак умел подморозить любую расхлябанность, а сам постоянно простужался, сморкался и хрипел, как удавленник. Может быть его суровость была необходима и полезна в конечном счете, но это было так бессердечно, с такой ненужной жестокостью, что мы только тупо ежились под его брезгливым взглядом, как под ледяным дождем, и мечтали, чтоб он сдох.
Илархи обходились с нами так сурово, что позже хрен что могло напугать нас в жизни. Да попади мы рабами в рудники - тамошние надсмотрщики показались бы милее и снисходительнее. Так и надо: войско без наказаний никуда не годится, и бойцы должны бояться начальников больше, чем врагов .
От бойцов в казарме нам тоже доставались только окрики, подзатыльники, пинки, насмешки. Я отвечать умел, от пинков уворачивался, остерегал:
- Смотри, я памятливый, вырасту – ты у меня кровавыми соплями умоешься.
- Молод еще старшим дерзить, - сердились они. - Пообломают тебе зубы-то.
Смешно, но сейчас мои ровесники вспоминают о годах учения с умиленной слезой. Воистину, дивное было время – когда любой опытный боец валит тебя мордой в грязь, а бабы не обращают внимания! Александр тоже не выносит, когда его друзья пускаются в воспоминания, чтобы напомнить ему о детской дружбе: помнишь, как мы втроем выступали против Эсигена и он тебя ударом справа повалил, как полено? С чего они взяли, что царю в радость такое припоминать. Да, все когда-то зеленели клейкими листочками, а теперь дубье дубьем во мху и поганках.
Многие ребята рыдали ночами - переход из родного дома во власть людоедов было слишком ужасен, грубые каменные лица илархов им в страшных снах снились. Я же спал спокойно: Деметрия и Пердикку недавно так же гоняли, а теперь они наших илархов при встрече снисходительно похлопывают по плечу. Значит, и я переживу. И мне нравилось, что нас учат драться. Мне все легко давалось. Эсиген ко мне благоволил, а вот Скилаку это как серпом по яйцам, он твердил, что нужен тяжкий труд, старание и мука, к успеху должно прогрызаться сквозь камень, железные зубы себе отрастить и всех убирать с дороги, а если легко получил - дёшево ценить станешь.
Впрочем, легкомыслие меня чуть не подвело. Четвертый наш иларх, Фрасий, был подлый прохвост. Грязные глаза, загребущие руки. В одном из боев ему срезали ухо, и он носил длинные по-спартански патлы, чтобы скрыть увечье. Он сочинял истории о своих подвигах и ранах, притворялся нашим другом, рассказывал сальные истории и ждал обожания. Некоторые ходили за ним восхищенной стайкой и благодарно ржали над его шутками. На тех, кто его сторонился, Фрасий таил злобу: "Я к вам с лаской, а вы мне козью морду. За мой же грош, да я же не хорош. Ну глядите…" – и сильно портил жизнь... Он продавал ученикам втридорога всякую дрянь и брал взаймы без отдачи. Часто пересчитывал монеты, пробовал их на зуб, складывал столбиками и увязывал в пояс с комической серьезностью.
Я не любил его и не мог скрыть презрения. В нем не было железного стержня, как в трех других командирах. Он это чуял и сразу решил со мной разобраться: обвинил в краже, чтобы под порку подвести - даже не стал ждать, пока я сам облажаюсь, слепил клевету на пустом месте. Меня потрясла его лживая подлость - как же так! Он ведь взрослый, он учитель! Несколько ночей я не спал от беспомощности и обиды, думая о самоубийстве: проткнуть себя мечом и оставить письмо, что меня обвинили ложно. Но жалко стало подыхать из-за такого дерьма.
Я подошел к нему. Фрасий, посмеиваясь, ждал вопросов, слез, мольбы. Легко ему было справляться с умирающими от застенчивости мальчишками. А я сказал:
- Никогда тебя не прощу. Посмотри на меня - ты свою смерть видишь.
Он огрызнулся:
- Да я тебя к ногтю пригну да щелкну – плевка не останется.
Может и так. Но от отчаяния и заяц на волка бросается:
- Посмотрим. Ты теперь ходи да оглядывайся. Если сам тебя порешить не смогу, мстителей за себя оставлю. За меня горы в долину сойдут. Стоит это того, Фрасий?
Он попер на меня грудью, что-то еще хрипел мне в лицо, брызгая слюной, но я уже ничего не боялся: Кербер, конечно, может разорвать бесплотную тень, но нажраться ею ему не удастся – тона безнадежности в остервенелом лае.
Похоже, Фрасий мне поверил (о том, что я бешеный и, не раздумывая, хватаюсь за нож, разве что собаки не лаяли) и решил не испытывать судьбу: клевету свою он зажевал, в шутку обернул, и тем спас себе жизнь, потому что я непременно бы сделал то, что обещал. Дрянь человек. Даже представить смешно, если б меня решил пугануть какой-нибудь юнец - неужели бы я поддался?
* * *
То и дело вспыхивали внезапные жестокие драки. В них участь человека определялась надолго вперед. Стань овцой – а волки готовы; сочтут, что трус, тюха и недоумок – так до конца жизни презираемым и жить, хоть сто городов завоюй.
Помню, решил я помочь одному умному парню, которого пинали все, кому не лень было ногу поднять. Не стоит, говорю, жаловаться илархам, они ж тебя еще больше нашего презирать станут. «Оскорблен – бейся, не жалуйся, как баба, а побют – молчи и помни, в другой раз злее будешь и отомстишь». Но то все головой мотал: «Мне с тобой или Никанором бодаться - как глиняному горшку с бронзовыми, я заранее обречен на поражение. Я должен защищаться другими методами». Что ж, он вырос и пошел по налоговому ведомству – и наверняка всех врагов своих заставил горячими слезами рыдать.
Наказывали только за драки между землячествами - Филипп дорожил миром внутри страны и сурово карал разжигателей розни. Но поди скажи это линкестам. Нас воспитывали, чтобы жить в мире со всеми, отложив старинную вражду, а их нет - их учили, что мы смертные враги, что Аргеады отобрали у линкестов трон и убить их сторонника – большая заслуга. Линкестидов у нас было всего двое: один умный, другой такой подлый, что ему и ума не надо было, и они каждый раз собирали вокруг себя всех недовольных. Это были люди опасные в куче - тосковали и маялись, если некого было мучать, а по одиночке - смирные и вежливые до смешного.
Своим положением в этом порядке я был доволен, но время от времени приходилось показательно трясти кого-то за шкирку – не зарывайся! В детстве мне нравилось быть великодушным – протянуть руку поверженному противнику: «В другой раз и тебе повезет …» Я и теперь предпочел бы забывать обиды, но так было нельзя – стань овцой, а волки готовы.
Прощать может только тот, кто уверен в себе и защищен от любого оскорбления, а я чувствовал себя уязвимым. Спартанцы за бедность исключают из числа «равных»; у нас такого закона нет, но по сути - то же самое. Что ни говори о знатности рода, верной службе и военных подвигах, на македонцев производит впечатление только богатство. Значит, следовало вести себя так, чтобы любой, посмевший возвысить на меня голос, не остался безнаказанным.
Желающих испытать меня на крепость было немало. «Лишь тем, кто жалок, люди не завидуют». А когда увидели, что Александр со мной во вражде, стали налетать на меня, надеясь услужить ему.
Были среди моих товарищей и сущие животные, которые не поддавались никакому воспитанию – один фракиец, не жалея труда, выковыривал ножом камешки бесценной дворцовой мозаики и углем рисовал торчащие члены богам и героям на фресках Зевксиса, другой, линкестид, обиделся на повара и вывернул ему на ноги котел с кипящим супом, третий на пару с Караном издевался над слугой: они поджигали мальчишке волосы, а когда попытались вырезать ему глаза, парень вырвался и с дикими воплями бросился к людям. Всех этих уродов выгнали с позором, кроме Карана, которого девать было некуда и приходилось терпеть.
Я тоже был тогда вспыльчив до бешенства; бессердечный мальчишка - оттого, конечно, что сам был глубоко несчастен и испуган жизнью. Одного парня я избил до крови, потому что он харкал на пол и хрустел пальцами - меня это до безумия доводило, другого за то, что он сшиб ласточкино гнездо… В драках я был злой, как волк, верткий, да и драться умел, используя все, что под руку попадет, мог одной веревкой или сандалией уходить человека до полусмерти. Головы никогда не терял и все же дрался очень жестоко. Одного парня я бил так, что он, упав на землю, целовал мне руки: "не надо, больно, пожалуйста, перестань..." Когда на меня бросались вдвоем-втроем, я выхватывал нож и полосовал поперек груди или по плечам - раны пустяковые, но кровь сразу отбивает охоту драться.
Я нравился себе, когда впадал в ярость, только тогда - душевный хаос вдруг сплавлялся в отличный клинок. Из-за этого я постоянно сцеплялся то с одним, то с другим.
* * *
Александр не был частью нашего мира. С ровесниками он держался с ледяной бессердечностью - мы были для него сворой глупых щенков, которых нужно учить не гадить в доме. Он трепетно относился к вопросам власти и первенства: наглеца, который заступал ему дорогу, он отшвыривал без раздумий.
Александр смотрел на наши драки, как судья. С каким презрением он сплевывал, если видел, что кто-то слишком рано сдается: «Дешевка!» Иных Александр пытался учить, делать мужчин из высморков зелёных: прижмет кого-нибудь к стенке, а тот ноет и оправдывается. С царевичем связываться боялись, предпочитали сразу брык на спинку, ножки врозь, а это злило его еще больше: «Что ты сопли по стене размазываешь? Отвечай, как мужчина!»
Если многие били одного, он драку не останавливал, а указывал своим приятелям: «Помоги этому», - чтобы сравнять силы. Только не любил, когда торжество победителя и унижение побежденного затягивалось. Если же ликующий слов не понимал и рвался пинать ногами поверженного, то Александра брал его железными пальцами за локоть, - "хватит, я сказал", - и у того сразу рука повисала.
Несколько раз он смотрел, как я дерусь. Стоял неподвижно, с непроницаемым лицом, положив руки на пояс, - маленький Арес равнодушно наблюдал за тем, что творит с людьми его подружка Распря. Он мешал мне своим присутствием, сбивал с толку, простота ярости расплывалась, я пропускал удар за ударом, а Александр, должно быть, удивлялся, отчего меня считают хорошим бойцом? И чем дальше, тем труднее было вздохнуть; мне казалось – вокруг нас воздух пламенеет.
Я гадал по его взглядам, как по внутренностям жертвенных животных: иногда мне казалось, что его взгляд теплеет, а порой это выглядело хуже почерневшей печени без долей. Несколько раз я видел с его стороны некое быстрое прерванное движение, словно он хотел вмешаться.
При Александре ссор и драк было намного меньше. Исходящая от него властная сила успокаивала мальчишек - он был справедлив, хоть и безжалостен, но он уходил, и все оставались между болотными котами линкестов, крысами Кассандра и быками Никанора.
* * *
«На западе веют Зефиры, - рассказывал я иллирийцу. - Там и поля Элизийские «где пробегают светло беспечальные дни человека, где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает, где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном» . Агрон слушал, открыв рот.
- Это ж у вас, на западе, ты лучше меня знать должен.
- Не, - испуганно замотал он кудлатой головой. - У нас такого нет, что ты!
И тут я заметил, что Никанор и его прихлебатели смотрят на нас с Агроном, тычут пальцами и ржут.
- Некоторым варварский хрен слаще…
- Ты что-то квакнул, Никанор?
Он посмотрел направо, налево – кругом были его сторонники, хохотнул:
- Гадаю вот, кто на тебе скакал этой ночью.
Ночью я был на страже вместе с Кассандром. Но начнешь оправдываться - все за виноватого сочтут. Поэтому я резко смазал его по губам, так быстро, что ему показалось, будто его губы лопнули сами по себе. Он схватился за рот и вылупился на свои окровавленные пальцы. Краснел он смешно – снизу, от груди, шеей, мордой, ушами, глаза тоже кровью налились, и тогда он бросился на меня. Я встретил его с левой, он пропустил, но боли словно и не почуял, пока я не добавил ему коленом в пах – тут-то он и свернулся. Я схватил лавку и крутанул, отгоняя прочую шелупонь: кто успел отскочить, кто нет. Агрон тоже не стоял столбом, так что отбились.
Думал, размялись - на том и покончим, не впервой. Но серенькое утро – красный денек. Подходит Гермон: «Никанор с Александром договорились. Царевичу будет приятно, если тебя под лавку загонят; он утром удивлялся: неужели никто с тебя спесь согнать не может? Так что, жди. - Он был доволен, как поросенок. - Может, домой пойдешь ночевать?»
Вот и хорошо, хоть топором отрубить, только бы конец. Я деловито прикинул, кто будет с Никанором и сколько человек смогут драться за меня. Плохо. Сегодня была наша смена у царских покоев и шестеро орестийцев будут там, а не со мной. Агрон с Бендой будут за меня, но и желающих разобраться с иллирийцем и фракийцем тоже найдется немеряно. А на закате с конюшни прибежал паренек и сказал, что Фрасий срочно требует к себе Афинея и Протея.
Ладно. Значит буду драться в одиночку. Наверно, можно было что-то придумать, но тоска нашла, руки опустились. Я сам себя растравливал: должно быть, Александр придет посмотреть, как Никанор выполнил его поручение. Ах, мне бы до него только дотянуться! чтобы и ему жизнь медом не казалась. В глубине души я знал, каков он на самом деле, и не верил, что это он спустил на меня Никанора, но так сладко было себя жалеть и его ненавидеть.
Ну что, кажется началось? Аттал вышел во двор, повертел головой и направился ко мне. Самого тупого подослали: у сыновей Андромена одна голова на четверых и она не Атталова. "Пойдем поговорим". - "Здесь говори". Я достал нож. Аттал развел руки в стороны, показывая, что намерения у него самые мирные. Евдокс предупеждающе вскрикнул, да поздно - я услышал шорох сзади, но уйти от удара нырком уже не успел. Голова будто лопнула, ноги подкосились, пальцы разжались, нож выпал из руки, я то ли наклонился за ним, то ли согнулся от удара в живот - не помню, поплыл. Меня подхватили под руки и затащили в казарму. Евдокс сунулся следом, но его отшвырнули и двери заложили.
Говорят, что в драках разница в весе – первое дело. Нет, это все пустяки: вот число нападающих действительно имеет значение. Были там Алкета, брат Пердикки, Мелеагр, Дикеарх, который Никанору всегда пятки лизал, - угодливо-подобострастному всегда в радость над слабыми поглумиться, и еще дюжина желающих, чтобы я хоть раз да получил все сполна И Гермон, братец любимый, стоял в стороне с озабоченным видом. Еще несколько человек отошли подальше - "сиди и нишкни - хрящик заработаешь" . Удержались от соблазна безнаказанно побить ногами товарища, и на том спасибо.
Никаноровы крысы бросились всей кодлой - тесновато им было, сукиным детям. Я услышал удивленный голос фракийца Бенды, единственного из моих друзей, кто оказался в казарме вместе со мной: "Слушай, друг, так неправильно, а?" - ответ прилетел ему в челюсть и потом уже слышалась только грязная фракийская брань и звуки ударов.
Я уже оклемался и бешено вертелся, стряхивая их с себя, как кабан собак. Думать времени не было, но тело всегда лучше знает, что делать. Я кусался, раздирал пальцами чей-то рот, бил ногой в пах, локтем в зубы, пальцами в глаза, ребром ладони по шее – и все время мазал. Голова гудела, Тело не слушалось, все получалось слишком слабо, медленно. Снова кто-то треснул меня по затылку, меня сбили наземь и долго месили ногами. Я корчился на полу, хрипел, пытался выблевать все внутренности, но не получалось. И все пытался с земли хватать их за ноги непослушными руками.
Потом меня вздернули за повыше, чтобы Никанору сподручнее было меня бить. Я повис тряпкой, только мышцы живота напряг посильнее, а то угодит в солнечное сплетение... ага, вот так, как раз сюда. Я корчился на земле, пытаясь вздохнуть, меня рвало кровавой пеной, потом пустотой.
Сознания я не терял. Хруст и треск. Мне казалось, что меня рубят, как дерево, боль я чувствовал вполсилы, только кишки словно кто-то на кулак наматывал. Чья-то ступня давила мне на шею, несколько пар ног пинали по ребрам, я хрипел и корчился на полу, борясь с приступами сухой рвоты, ругался и богохульствовал, как безумец, и слушал, как трещат мои кости и сухожилия. Мне уже было всё равно, одно поразило: сквозь кровь и муть в глазах я увидел, как Гермон с остервенелым визгом прыгнул на спину Мелеагру. Он бьется за меня? Вот так новость. "Лежал бы трус в навозе, не посмел бы встать, А я поднялся. Я посмел и вытерся "...
Наконец они устали. А со мной происходило что-то странное. Я чувствовал резкую вонь их пота, различая запах каждого по отдельности, слышал стук их сердец (вдвое быстрее, чем обычно) и хриплое дыхание. Их разбирал смех и пробирал страх, одни чувствовали себя Аяксами, другие уже задумывались, что им за это будет. Я поднялся на четвереньки, мотая головой, чтобы побыстрее прийти в себя. Мой бог был рядом, бесплотный, звенящий, для него не было ни боли, ни гнева - только игра. Я сжал в кулак пригоршню колючих звезд, втянул в ноздри пылающий и холодный эфир. Все вдруг пришло в равновесие.
Я поднял голову к небу и завыл по-волчьи. Сперва никто не откликался, только Никанор закричал: "Ты что, совсем свихнулся". В голосе у него был настоящий страх. А ко мне из всех углов стали выходить тени - высокие, как люди, но с нечеловеческими головами. Я видел их желтые горящие глаза, оскаленные жаркие пасти, вдыхал резкий запах псины. Волки пришли посмотреть на мой безнадежный бой. Я не знал, станут ли они помогать мне или они только хотят принять в жертву мою кровь и боль. Неважно. Черный ветер подхватил меня и я полетел.
Я поднялся на ноги, смеясь. Мальчишки отпрянули, и бешеное желание убивать сорвало меня с места. С рычанием, которое и меня самого испугало бы, я прыгнул на Никанора, ощерив клыки и выставив когти. Никанор отличный был боец; толстяк и увалень, в схватке он показывал отличную скорость, двигался резко и точно, руки только коротковаты были и настраивался он долго. Его надо было ломать в первые минуты, потом он уже сам давил и тяжестью, и мощью. Он попятился, но я все же дотянулся до его шеи. Дед учил: противника хватай так, чтобы пальцами из него куски мяса выдирать. Мы повалились на землю. Дружки Никанора тянули меня за ноги, колотили по спине, душили, но я держался крепко, я уже ощущал вкус Никаноровой крови во рту. Боли я не чувствовал совсем, в голове звенела ликующая пустота. А Никанор орал, надсаживаясь, и колотил меня по рукам, как баба.
Когда меня все же от него оторвали, я снова поднялся. Стоять было нелегко - одна нога все время подламывалась, я шатался, мотал головой, кровь из разбитого надбровья заливала мне глаза, хрипел, вздохнуть не мог - тело было, как мешок, набитый осколками ребер. Ну Алкета и решил, что я легкая добыча, сунулся ко мне, а я плюнул ему в глаза и сломал ему нос, потом пробил кому-то по печени, вывихнул кисть о чью-то челюсть. Ярость дает силы, но ненадолго - вот я и торопился покалечить побольше народу за оставшееся мне время. Я бил прямыми в голову, пальцами в глаза, хлестал по ушам, рубил по горлу, лупил с ноги в низ живота и промеж ног, а их кулаки пролетали мимо.
И вдруг – всё, силы кончились разом, словно у кувшина с трещиной вдруг дно отвалилось. Я повис у Мелеагра на плече и попытался перегрызть ему сонную артерию. Он орал и отталкивал мою голову слабыми от ужаса руками, под носом у него мотались две нити кровавых соплей.
В двери уже ломились. Я слышал ругань Афинея, затем властный голос Александра. Потом я узнал, что Евдокс мухой слетал в конюшни за подмогой, Протей и Афиней бросились мне на выручку с вилами наперевес. Слух о большой драке быстро распространился по дворцу; отовсюду сбегались любители поглазеть, запыхавшиеся, красномордые, в горячем поту.
А я вдруг оказался один, блаженно лежал на полу, смотрел в потолок и улыбался окровавленным ртом. Думал: загрыз я Никанора до смерти или не совсем. "Надо было ему нос откусить," - пришло запоздалое сожаление. Тени стояли надо мной, как родня у колыбели новорожденного. Мне было тепло и спокойно. Колыбель качалась, плыла по реке, как лодочка, надо мной пролетали облака, шелестели ивы, тени прикладывали прохладные ладони к моим пылающим щекам.
- Тебе помочь? - услышал я голос Александра.
- Мне и так хорошо, проваливай, - лень было языком шевелить, но он стоял рядом и это меня беспокоило. Я заерзал и сказал:
- Твои псы и вдесятером со мной не справятся.
- Ну хватит, вставай… - Александр протянул мне руку, я сплюнул кровь изо рта и поднялся на ноги, так и не коснувшись его пальцев.
- Словно я прокаженный, - задумчиво сказал он, глядя на свою руку.
- Да пошел ты...
Неделю я провалялся дома, а потом долго ходил с тугой повязкой на треснувших ребрах, Никанор не показывался во дворце еще дольше. В деле о драке разбирались илархи. Дружки Никанора пытались выставить меня зачинщиком, но послушали Кассандра, который сам не дрался и давал показания за меня. Пришел и Александр, темный лицом, резко нападал на Никаноровых крыс, которые требовали моего изгнания: "Набросились сворой на одного, да еще скулят, что им досталось".
...Странно, поймал себя на мысли, что перебираю детские победы так, будто у меня больше ничего в жизни нет.
С холодным неодобрением смотрели на нас ветераны-илархи. Их было четверо: Мнесарх, Скилак, Эсиген и Фарсий. Служили он долго и таких, как мы, сотни прошли через их науку, и беспристрастно отвешивали всем одинаково, что Аттию, что Титию. Сейчас я хорошо понимаю их брезгливый взгляд: «Что за сволочь тут собрали? Бьёшься с ними, бьёшься, только станут чуть-чуть на людей похожи, а три года-то и прошли - осень, новый призыв, и начинай все сначала, лепи пирожок из дерьма».
Свирепый и озорной иларх Эсиген по кличке Ястреб с виду был совсем на ястреба не похож, что наводило на невеселые догадки: горе нам, бедным пташкам. Гонял он нас - ни дохнуть, ни глотнуть, стегал хлыстом по ногам и похохатывал: «Я вас заставлю рылом хрен копать, сожру с костями». У него были страшные шрамы на руках и на лице; мы восхищались и гадали, в бою он их получил или на охоте, пока Кулик не обмолвился, что Эсигена собаки порвали, когда он лез тайком к жене мясника.
«Ты, малой!» - он тыкал палкой в солнечное сплетение тем, кого оставлял присмотреть за остальными - чаще всего Никанору, иногда мне или Кассандру (хотя я отводил глаза, чтобы про меня не вспомнили, а Кассандр наоборот рвался вперед), но у Эсигена были свои резоны. Согнешься, бывало, пополам, корчишься, пытаясь вздохнуть и одновременно гордишься, что доверием облекли. В список избранных порой попадали Афиней, Протей и Лисимах – Эсиген считал, что здоровяки во всем исправнее дохляков. Остальным лишь затрещины перепадали – такие крепкие, что три дня в голове трезвон стоял.
У Мнесарха было прозвище Трезубец (остальные зубы ему иллирийцы в бою вышибли лет двадцать назад) и к нашему времени оно устарело – в его голых деснах торчал последний желтый зуб, но из-за таких пустяков кличку не меняют. Голова, как куриное яйцо, голая, бугристая - шлема не подобрать, красное, словно обваренное лицо, склочно поджатые губы, рачьи глаза, как лупленые яйца, возмущенно выпучены - мир вечно давал ему повод для негодования. Он часто вспоминал о своей мамаше: «Вот кто умел колбасы набивать»! – и цыкал единственным зубом. Мнесарх умер через четыре года, когда вытаскивал тонущего мальчишку из зимней реки, старое сердце не выдержало холода.
Скилак разговаривал с нами с непреклонным презрением. Кривой нос, один глаз ниже другого, левый уголок рта тоже брезгливо изгибался вниз. Говорил отрывисто, словно железом лязгал, холод проникал до печенок. Когда он входил в казарму, даже голуби разлетались. Скилак умел подморозить любую расхлябанность, а сам постоянно простужался, сморкался и хрипел, как удавленник. Может быть его суровость была необходима и полезна в конечном счете, но это было так бессердечно, с такой ненужной жестокостью, что мы только тупо ежились под его брезгливым взглядом, как под ледяным дождем, и мечтали, чтоб он сдох.
Илархи обходились с нами так сурово, что позже хрен что могло напугать нас в жизни. Да попади мы рабами в рудники - тамошние надсмотрщики показались бы милее и снисходительнее. Так и надо: войско без наказаний никуда не годится, и бойцы должны бояться начальников больше, чем врагов .
От бойцов в казарме нам тоже доставались только окрики, подзатыльники, пинки, насмешки. Я отвечать умел, от пинков уворачивался, остерегал:
- Смотри, я памятливый, вырасту – ты у меня кровавыми соплями умоешься.
- Молод еще старшим дерзить, - сердились они. - Пообломают тебе зубы-то.
Смешно, но сейчас мои ровесники вспоминают о годах учения с умиленной слезой. Воистину, дивное было время – когда любой опытный боец валит тебя мордой в грязь, а бабы не обращают внимания! Александр тоже не выносит, когда его друзья пускаются в воспоминания, чтобы напомнить ему о детской дружбе: помнишь, как мы втроем выступали против Эсигена и он тебя ударом справа повалил, как полено? С чего они взяли, что царю в радость такое припоминать. Да, все когда-то зеленели клейкими листочками, а теперь дубье дубьем во мху и поганках.
Многие ребята рыдали ночами - переход из родного дома во власть людоедов было слишком ужасен, грубые каменные лица илархов им в страшных снах снились. Я же спал спокойно: Деметрия и Пердикку недавно так же гоняли, а теперь они наших илархов при встрече снисходительно похлопывают по плечу. Значит, и я переживу. И мне нравилось, что нас учат драться. Мне все легко давалось. Эсиген ко мне благоволил, а вот Скилаку это как серпом по яйцам, он твердил, что нужен тяжкий труд, старание и мука, к успеху должно прогрызаться сквозь камень, железные зубы себе отрастить и всех убирать с дороги, а если легко получил - дёшево ценить станешь.
Впрочем, легкомыслие меня чуть не подвело. Четвертый наш иларх, Фрасий, был подлый прохвост. Грязные глаза, загребущие руки. В одном из боев ему срезали ухо, и он носил длинные по-спартански патлы, чтобы скрыть увечье. Он сочинял истории о своих подвигах и ранах, притворялся нашим другом, рассказывал сальные истории и ждал обожания. Некоторые ходили за ним восхищенной стайкой и благодарно ржали над его шутками. На тех, кто его сторонился, Фрасий таил злобу: "Я к вам с лаской, а вы мне козью морду. За мой же грош, да я же не хорош. Ну глядите…" – и сильно портил жизнь... Он продавал ученикам втридорога всякую дрянь и брал взаймы без отдачи. Часто пересчитывал монеты, пробовал их на зуб, складывал столбиками и увязывал в пояс с комической серьезностью.
Я не любил его и не мог скрыть презрения. В нем не было железного стержня, как в трех других командирах. Он это чуял и сразу решил со мной разобраться: обвинил в краже, чтобы под порку подвести - даже не стал ждать, пока я сам облажаюсь, слепил клевету на пустом месте. Меня потрясла его лживая подлость - как же так! Он ведь взрослый, он учитель! Несколько ночей я не спал от беспомощности и обиды, думая о самоубийстве: проткнуть себя мечом и оставить письмо, что меня обвинили ложно. Но жалко стало подыхать из-за такого дерьма.
Я подошел к нему. Фрасий, посмеиваясь, ждал вопросов, слез, мольбы. Легко ему было справляться с умирающими от застенчивости мальчишками. А я сказал:
- Никогда тебя не прощу. Посмотри на меня - ты свою смерть видишь.
Он огрызнулся:
- Да я тебя к ногтю пригну да щелкну – плевка не останется.
Может и так. Но от отчаяния и заяц на волка бросается:
- Посмотрим. Ты теперь ходи да оглядывайся. Если сам тебя порешить не смогу, мстителей за себя оставлю. За меня горы в долину сойдут. Стоит это того, Фрасий?
Он попер на меня грудью, что-то еще хрипел мне в лицо, брызгая слюной, но я уже ничего не боялся: Кербер, конечно, может разорвать бесплотную тень, но нажраться ею ему не удастся – тона безнадежности в остервенелом лае.
Похоже, Фрасий мне поверил (о том, что я бешеный и, не раздумывая, хватаюсь за нож, разве что собаки не лаяли) и решил не испытывать судьбу: клевету свою он зажевал, в шутку обернул, и тем спас себе жизнь, потому что я непременно бы сделал то, что обещал. Дрянь человек. Даже представить смешно, если б меня решил пугануть какой-нибудь юнец - неужели бы я поддался?
* * *
То и дело вспыхивали внезапные жестокие драки. В них участь человека определялась надолго вперед. Стань овцой – а волки готовы; сочтут, что трус, тюха и недоумок – так до конца жизни презираемым и жить, хоть сто городов завоюй.
Помню, решил я помочь одному умному парню, которого пинали все, кому не лень было ногу поднять. Не стоит, говорю, жаловаться илархам, они ж тебя еще больше нашего презирать станут. «Оскорблен – бейся, не жалуйся, как баба, а побют – молчи и помни, в другой раз злее будешь и отомстишь». Но то все головой мотал: «Мне с тобой или Никанором бодаться - как глиняному горшку с бронзовыми, я заранее обречен на поражение. Я должен защищаться другими методами». Что ж, он вырос и пошел по налоговому ведомству – и наверняка всех врагов своих заставил горячими слезами рыдать.
Наказывали только за драки между землячествами - Филипп дорожил миром внутри страны и сурово карал разжигателей розни. Но поди скажи это линкестам. Нас воспитывали, чтобы жить в мире со всеми, отложив старинную вражду, а их нет - их учили, что мы смертные враги, что Аргеады отобрали у линкестов трон и убить их сторонника – большая заслуга. Линкестидов у нас было всего двое: один умный, другой такой подлый, что ему и ума не надо было, и они каждый раз собирали вокруг себя всех недовольных. Это были люди опасные в куче - тосковали и маялись, если некого было мучать, а по одиночке - смирные и вежливые до смешного.
Своим положением в этом порядке я был доволен, но время от времени приходилось показательно трясти кого-то за шкирку – не зарывайся! В детстве мне нравилось быть великодушным – протянуть руку поверженному противнику: «В другой раз и тебе повезет …» Я и теперь предпочел бы забывать обиды, но так было нельзя – стань овцой, а волки готовы.
Прощать может только тот, кто уверен в себе и защищен от любого оскорбления, а я чувствовал себя уязвимым. Спартанцы за бедность исключают из числа «равных»; у нас такого закона нет, но по сути - то же самое. Что ни говори о знатности рода, верной службе и военных подвигах, на македонцев производит впечатление только богатство. Значит, следовало вести себя так, чтобы любой, посмевший возвысить на меня голос, не остался безнаказанным.
Желающих испытать меня на крепость было немало. «Лишь тем, кто жалок, люди не завидуют». А когда увидели, что Александр со мной во вражде, стали налетать на меня, надеясь услужить ему.
Были среди моих товарищей и сущие животные, которые не поддавались никакому воспитанию – один фракиец, не жалея труда, выковыривал ножом камешки бесценной дворцовой мозаики и углем рисовал торчащие члены богам и героям на фресках Зевксиса, другой, линкестид, обиделся на повара и вывернул ему на ноги котел с кипящим супом, третий на пару с Караном издевался над слугой: они поджигали мальчишке волосы, а когда попытались вырезать ему глаза, парень вырвался и с дикими воплями бросился к людям. Всех этих уродов выгнали с позором, кроме Карана, которого девать было некуда и приходилось терпеть.
Я тоже был тогда вспыльчив до бешенства; бессердечный мальчишка - оттого, конечно, что сам был глубоко несчастен и испуган жизнью. Одного парня я избил до крови, потому что он харкал на пол и хрустел пальцами - меня это до безумия доводило, другого за то, что он сшиб ласточкино гнездо… В драках я был злой, как волк, верткий, да и драться умел, используя все, что под руку попадет, мог одной веревкой или сандалией уходить человека до полусмерти. Головы никогда не терял и все же дрался очень жестоко. Одного парня я бил так, что он, упав на землю, целовал мне руки: "не надо, больно, пожалуйста, перестань..." Когда на меня бросались вдвоем-втроем, я выхватывал нож и полосовал поперек груди или по плечам - раны пустяковые, но кровь сразу отбивает охоту драться.
Я нравился себе, когда впадал в ярость, только тогда - душевный хаос вдруг сплавлялся в отличный клинок. Из-за этого я постоянно сцеплялся то с одним, то с другим.
* * *
Александр не был частью нашего мира. С ровесниками он держался с ледяной бессердечностью - мы были для него сворой глупых щенков, которых нужно учить не гадить в доме. Он трепетно относился к вопросам власти и первенства: наглеца, который заступал ему дорогу, он отшвыривал без раздумий.
Александр смотрел на наши драки, как судья. С каким презрением он сплевывал, если видел, что кто-то слишком рано сдается: «Дешевка!» Иных Александр пытался учить, делать мужчин из высморков зелёных: прижмет кого-нибудь к стенке, а тот ноет и оправдывается. С царевичем связываться боялись, предпочитали сразу брык на спинку, ножки врозь, а это злило его еще больше: «Что ты сопли по стене размазываешь? Отвечай, как мужчина!»
Если многие били одного, он драку не останавливал, а указывал своим приятелям: «Помоги этому», - чтобы сравнять силы. Только не любил, когда торжество победителя и унижение побежденного затягивалось. Если же ликующий слов не понимал и рвался пинать ногами поверженного, то Александра брал его железными пальцами за локоть, - "хватит, я сказал", - и у того сразу рука повисала.
Несколько раз он смотрел, как я дерусь. Стоял неподвижно, с непроницаемым лицом, положив руки на пояс, - маленький Арес равнодушно наблюдал за тем, что творит с людьми его подружка Распря. Он мешал мне своим присутствием, сбивал с толку, простота ярости расплывалась, я пропускал удар за ударом, а Александр, должно быть, удивлялся, отчего меня считают хорошим бойцом? И чем дальше, тем труднее было вздохнуть; мне казалось – вокруг нас воздух пламенеет.
Я гадал по его взглядам, как по внутренностям жертвенных животных: иногда мне казалось, что его взгляд теплеет, а порой это выглядело хуже почерневшей печени без долей. Несколько раз я видел с его стороны некое быстрое прерванное движение, словно он хотел вмешаться.
При Александре ссор и драк было намного меньше. Исходящая от него властная сила успокаивала мальчишек - он был справедлив, хоть и безжалостен, но он уходил, и все оставались между болотными котами линкестов, крысами Кассандра и быками Никанора.
* * *
«На западе веют Зефиры, - рассказывал я иллирийцу. - Там и поля Элизийские «где пробегают светло беспечальные дни человека, где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает, где сладкошумно летающий веет Зефир Океаном» . Агрон слушал, открыв рот.
- Это ж у вас, на западе, ты лучше меня знать должен.
- Не, - испуганно замотал он кудлатой головой. - У нас такого нет, что ты!
И тут я заметил, что Никанор и его прихлебатели смотрят на нас с Агроном, тычут пальцами и ржут.
- Некоторым варварский хрен слаще…
- Ты что-то квакнул, Никанор?
Он посмотрел направо, налево – кругом были его сторонники, хохотнул:
- Гадаю вот, кто на тебе скакал этой ночью.
Ночью я был на страже вместе с Кассандром. Но начнешь оправдываться - все за виноватого сочтут. Поэтому я резко смазал его по губам, так быстро, что ему показалось, будто его губы лопнули сами по себе. Он схватился за рот и вылупился на свои окровавленные пальцы. Краснел он смешно – снизу, от груди, шеей, мордой, ушами, глаза тоже кровью налились, и тогда он бросился на меня. Я встретил его с левой, он пропустил, но боли словно и не почуял, пока я не добавил ему коленом в пах – тут-то он и свернулся. Я схватил лавку и крутанул, отгоняя прочую шелупонь: кто успел отскочить, кто нет. Агрон тоже не стоял столбом, так что отбились.
Думал, размялись - на том и покончим, не впервой. Но серенькое утро – красный денек. Подходит Гермон: «Никанор с Александром договорились. Царевичу будет приятно, если тебя под лавку загонят; он утром удивлялся: неужели никто с тебя спесь согнать не может? Так что, жди. - Он был доволен, как поросенок. - Может, домой пойдешь ночевать?»
Вот и хорошо, хоть топором отрубить, только бы конец. Я деловито прикинул, кто будет с Никанором и сколько человек смогут драться за меня. Плохо. Сегодня была наша смена у царских покоев и шестеро орестийцев будут там, а не со мной. Агрон с Бендой будут за меня, но и желающих разобраться с иллирийцем и фракийцем тоже найдется немеряно. А на закате с конюшни прибежал паренек и сказал, что Фрасий срочно требует к себе Афинея и Протея.
Ладно. Значит буду драться в одиночку. Наверно, можно было что-то придумать, но тоска нашла, руки опустились. Я сам себя растравливал: должно быть, Александр придет посмотреть, как Никанор выполнил его поручение. Ах, мне бы до него только дотянуться! чтобы и ему жизнь медом не казалась. В глубине души я знал, каков он на самом деле, и не верил, что это он спустил на меня Никанора, но так сладко было себя жалеть и его ненавидеть.
Ну что, кажется началось? Аттал вышел во двор, повертел головой и направился ко мне. Самого тупого подослали: у сыновей Андромена одна голова на четверых и она не Атталова. "Пойдем поговорим". - "Здесь говори". Я достал нож. Аттал развел руки в стороны, показывая, что намерения у него самые мирные. Евдокс предупеждающе вскрикнул, да поздно - я услышал шорох сзади, но уйти от удара нырком уже не успел. Голова будто лопнула, ноги подкосились, пальцы разжались, нож выпал из руки, я то ли наклонился за ним, то ли согнулся от удара в живот - не помню, поплыл. Меня подхватили под руки и затащили в казарму. Евдокс сунулся следом, но его отшвырнули и двери заложили.
Говорят, что в драках разница в весе – первое дело. Нет, это все пустяки: вот число нападающих действительно имеет значение. Были там Алкета, брат Пердикки, Мелеагр, Дикеарх, который Никанору всегда пятки лизал, - угодливо-подобострастному всегда в радость над слабыми поглумиться, и еще дюжина желающих, чтобы я хоть раз да получил все сполна И Гермон, братец любимый, стоял в стороне с озабоченным видом. Еще несколько человек отошли подальше - "сиди и нишкни - хрящик заработаешь" . Удержались от соблазна безнаказанно побить ногами товарища, и на том спасибо.
Никаноровы крысы бросились всей кодлой - тесновато им было, сукиным детям. Я услышал удивленный голос фракийца Бенды, единственного из моих друзей, кто оказался в казарме вместе со мной: "Слушай, друг, так неправильно, а?" - ответ прилетел ему в челюсть и потом уже слышалась только грязная фракийская брань и звуки ударов.
Я уже оклемался и бешено вертелся, стряхивая их с себя, как кабан собак. Думать времени не было, но тело всегда лучше знает, что делать. Я кусался, раздирал пальцами чей-то рот, бил ногой в пах, локтем в зубы, пальцами в глаза, ребром ладони по шее – и все время мазал. Голова гудела, Тело не слушалось, все получалось слишком слабо, медленно. Снова кто-то треснул меня по затылку, меня сбили наземь и долго месили ногами. Я корчился на полу, хрипел, пытался выблевать все внутренности, но не получалось. И все пытался с земли хватать их за ноги непослушными руками.
Потом меня вздернули за повыше, чтобы Никанору сподручнее было меня бить. Я повис тряпкой, только мышцы живота напряг посильнее, а то угодит в солнечное сплетение... ага, вот так, как раз сюда. Я корчился на земле, пытаясь вздохнуть, меня рвало кровавой пеной, потом пустотой.
Сознания я не терял. Хруст и треск. Мне казалось, что меня рубят, как дерево, боль я чувствовал вполсилы, только кишки словно кто-то на кулак наматывал. Чья-то ступня давила мне на шею, несколько пар ног пинали по ребрам, я хрипел и корчился на полу, борясь с приступами сухой рвоты, ругался и богохульствовал, как безумец, и слушал, как трещат мои кости и сухожилия. Мне уже было всё равно, одно поразило: сквозь кровь и муть в глазах я увидел, как Гермон с остервенелым визгом прыгнул на спину Мелеагру. Он бьется за меня? Вот так новость. "Лежал бы трус в навозе, не посмел бы встать, А я поднялся. Я посмел и вытерся "...
Наконец они устали. А со мной происходило что-то странное. Я чувствовал резкую вонь их пота, различая запах каждого по отдельности, слышал стук их сердец (вдвое быстрее, чем обычно) и хриплое дыхание. Их разбирал смех и пробирал страх, одни чувствовали себя Аяксами, другие уже задумывались, что им за это будет. Я поднялся на четвереньки, мотая головой, чтобы побыстрее прийти в себя. Мой бог был рядом, бесплотный, звенящий, для него не было ни боли, ни гнева - только игра. Я сжал в кулак пригоршню колючих звезд, втянул в ноздри пылающий и холодный эфир. Все вдруг пришло в равновесие.
Я поднял голову к небу и завыл по-волчьи. Сперва никто не откликался, только Никанор закричал: "Ты что, совсем свихнулся". В голосе у него был настоящий страх. А ко мне из всех углов стали выходить тени - высокие, как люди, но с нечеловеческими головами. Я видел их желтые горящие глаза, оскаленные жаркие пасти, вдыхал резкий запах псины. Волки пришли посмотреть на мой безнадежный бой. Я не знал, станут ли они помогать мне или они только хотят принять в жертву мою кровь и боль. Неважно. Черный ветер подхватил меня и я полетел.
Я поднялся на ноги, смеясь. Мальчишки отпрянули, и бешеное желание убивать сорвало меня с места. С рычанием, которое и меня самого испугало бы, я прыгнул на Никанора, ощерив клыки и выставив когти. Никанор отличный был боец; толстяк и увалень, в схватке он показывал отличную скорость, двигался резко и точно, руки только коротковаты были и настраивался он долго. Его надо было ломать в первые минуты, потом он уже сам давил и тяжестью, и мощью. Он попятился, но я все же дотянулся до его шеи. Дед учил: противника хватай так, чтобы пальцами из него куски мяса выдирать. Мы повалились на землю. Дружки Никанора тянули меня за ноги, колотили по спине, душили, но я держался крепко, я уже ощущал вкус Никаноровой крови во рту. Боли я не чувствовал совсем, в голове звенела ликующая пустота. А Никанор орал, надсаживаясь, и колотил меня по рукам, как баба.
Когда меня все же от него оторвали, я снова поднялся. Стоять было нелегко - одна нога все время подламывалась, я шатался, мотал головой, кровь из разбитого надбровья заливала мне глаза, хрипел, вздохнуть не мог - тело было, как мешок, набитый осколками ребер. Ну Алкета и решил, что я легкая добыча, сунулся ко мне, а я плюнул ему в глаза и сломал ему нос, потом пробил кому-то по печени, вывихнул кисть о чью-то челюсть. Ярость дает силы, но ненадолго - вот я и торопился покалечить побольше народу за оставшееся мне время. Я бил прямыми в голову, пальцами в глаза, хлестал по ушам, рубил по горлу, лупил с ноги в низ живота и промеж ног, а их кулаки пролетали мимо.
И вдруг – всё, силы кончились разом, словно у кувшина с трещиной вдруг дно отвалилось. Я повис у Мелеагра на плече и попытался перегрызть ему сонную артерию. Он орал и отталкивал мою голову слабыми от ужаса руками, под носом у него мотались две нити кровавых соплей.
В двери уже ломились. Я слышал ругань Афинея, затем властный голос Александра. Потом я узнал, что Евдокс мухой слетал в конюшни за подмогой, Протей и Афиней бросились мне на выручку с вилами наперевес. Слух о большой драке быстро распространился по дворцу; отовсюду сбегались любители поглазеть, запыхавшиеся, красномордые, в горячем поту.
А я вдруг оказался один, блаженно лежал на полу, смотрел в потолок и улыбался окровавленным ртом. Думал: загрыз я Никанора до смерти или не совсем. "Надо было ему нос откусить," - пришло запоздалое сожаление. Тени стояли надо мной, как родня у колыбели новорожденного. Мне было тепло и спокойно. Колыбель качалась, плыла по реке, как лодочка, надо мной пролетали облака, шелестели ивы, тени прикладывали прохладные ладони к моим пылающим щекам.
- Тебе помочь? - услышал я голос Александра.
- Мне и так хорошо, проваливай, - лень было языком шевелить, но он стоял рядом и это меня беспокоило. Я заерзал и сказал:
- Твои псы и вдесятером со мной не справятся.
- Ну хватит, вставай… - Александр протянул мне руку, я сплюнул кровь изо рта и поднялся на ноги, так и не коснувшись его пальцев.
- Словно я прокаженный, - задумчиво сказал он, глядя на свою руку.
- Да пошел ты...
Неделю я провалялся дома, а потом долго ходил с тугой повязкой на треснувших ребрах, Никанор не показывался во дворце еще дольше. В деле о драке разбирались илархи. Дружки Никанора пытались выставить меня зачинщиком, но послушали Кассандра, который сам не дрался и давал показания за меня. Пришел и Александр, темный лицом, резко нападал на Никаноровых крыс, которые требовали моего изгнания: "Набросились сворой на одного, да еще скулят, что им досталось".
...Странно, поймал себя на мысли, что перебираю детские победы так, будто у меня больше ничего в жизни нет.
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
16.05.2015 в 14:25волчок в тумане, я Александра уже ненавидеть начала, и тут вдруг...
-
-
16.05.2015 в 15:55У Гефестиона как будто связь с иным миром-
Я поднял голову к небу и завыл по-волчьи. Сперва никто не откликался, только Никанор закричал: "Ты что, совсем свихнулся". В голосе у него был настоящий страх. А ко мне из всех углов стали выходить тени - высокие, как люди, но с нечеловеческими головами. Я видел их желтые горящие глаза, оскаленные жаркие пасти, вдыхал резкий запах псины. Волки пришли посмотреть на мой безнадежный бой. Я не знал, станут ли они помогать мне или они только хотят принять в жертву мою кровь и боль. Неважно. Черный ветер подхватил меня и я полетел.
Прекрасно! Но на Александра я зла, и Гефестион наверное тоже, он ему припомнит эти годы страданий и унижений, если я правильно поняла его характер. Прощать он не умеет.
Это предпоследний кусок. Надеюсь, скоро будет и последний. А потом примусь за следующую часть, где будет сплошной Александр, дружба и любовь
Желаю, чтобы хорошо писалось, буду с нетерпением ждать! А пока жду последний отрывок.
Спасибо, глава прекрасная!
-
-
16.05.2015 в 19:25-
-
22.05.2015 в 13:42Фея Альп, спасибо большое,
И с этими видениями - типа попытка изобразить мифологическое сознание и частично шаманское миросозерцание.
Я их скоро помирю и все будет хорошо.
sleepybird, спасибо огромное! У меня прям камень с души, волновался и за драку и за всю линию теней.
-
-
08.06.2015 в 19:38И драка!!! Оу-у-у... Другая эпоха, другие боги, но вспомнились ульфхеднары.
И, конечно, нет сомнений, что Александр, к избиению не причастен. Возможно, косвенно: удивился, что никому не по зубам с Гефестиона "спесь сбить", а его, как водится, поняли буквально, сообразно своим понятиям и желаниям. Александр другое, уж точно, имел в виду...
-
-
13.06.2015 в 12:16-
-
29.02.2024 в 09:56Посетите также мою страничку
hatsat.bget.ru/user/EzekielFerguson/ как открыть счет в зарубежном банке гражданину россии онлайн
33490-+