Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Первая часть в предыдущем посте
Наконец, и я узнал, что стряслось: Александр сегодня опять ходил во сне, как в детстве, и всё получилось плохо, хуже быть не могло. Его заметили, когда он брёл по дворцовым переходам, предельно сосредоточенный и голый, как лягушка. Он не слышал окликов -только протяжный зов луны; его меловое лицо было обращено вверх, словно он и сквозь потолок видел призрачный лик Селены. Вместо того, чтобы остановить его и тихо вернуть в постель - сообщили по начальству, всех перебудили и устроили облаву. Я представил себе всполошенный шум просыпающегося дворца, дикую пляску теней на стенах, коптящее, дергающееся на сквозняках пламя факелов, женские причитания, хлопанье дверей, топот ног и лязг оружия. Но Александр, ничего о том не зная в лунном забытьи, безмятежно ускользнул от загонщиков и, вслепую находя дорогу по лестницам и переходам, поднимался все выше ("В горы! В горы!" - исступленный зов менад) - и через знакомый с детства тайный лаз выбрался на крышу, к свирельным голосам звезд.
Его искали всем дворцом, пока кто-то не заметил маленький силуэт на гребне крыши. Чей-то пронзительный вопль разбудил Александра. Удар лунного света, как камнем в голову, голубая и золотая кровь растерзанного титанами Диониса хлестала с небес. Ошеломленный, он закачался на крутом и скользком скате, хватаясь за лунную пряжу, тающую в руке. Чудом не сорвался.
Стражники лезли за ним с руганью, громыхали черепицей, ловили, как вора. С восторгом отчаяния он побежал от них, легко, как во сне, приходя в себя на лету. Вдруг лунная дорожка кончилась - обрыв под ногами, мощеный камнем двор внизу.
"Не знаю, почему я не прыгнул. Я думал, упаду вверх, а не вниз, небо насквозь пробью. Там - жизнь, здесь - сон. Если прыгну - очнусь от сна".
"Нет, нет..." - говорил я, сжимая его ледяные руки. Иногда я вижу в предсонье: Александр падает с растянутого барсовой шкурой неба, а я бегу изо всех сил с протянутыми руками: «Ловлю! ловлю!» И не успеваю.
Принеслась полуодетая Олимпиада; она драла волосы, выла, смеялась, благодарила богов и проклинала людей. "Мама целовала меня так, что губы онемели. Словно жизнь из меня пила, а потом новую вдыхала. А вокруг смеялись, я слышал". Потом его, закутав в плащ, отвели к отцу. Слишком взволнованный разговором с ним, Александр резко мотнул головой и вдруг почувствовал, что сознание улетает от него в узкую черную воронку с ослепительной искрой в конце. Филипп подхватил его, а когда Александр очнулся, говорил с ним ласково и испуганно… "Он смотрел на меня, как на Арридея, - горько сказал Александр. - Решил, что у меня священная болезнь". В таком отчаянии я его еще не видел.
Поутру в каждом углу говорили, что и третий царевич с ума спрыгнул.
Мы сидели, соприкасаясь головами, и его горячечный шепот лился прямо мне в ухо. Каждый день на закате у него жутко болит голова и звуки вокруг становятся мучительно острыми - "словно раскаленный клинок сквозь уши протаскивают". Ему снятся мучительные сны ("Только не спрашивай, ради всех богов! я их забыть хочу.") А порой - вдруг голова кружится, в глазах звезды, и слабость такая, что ноги не держат, язык заплетается. После обморока в царских покоях он еще пару часов еле ползал. Шея, сволочь, еще болит, поворачивать больно.
Невыносимая печаль окутывала нас обоих. Александр был так подавлен, что готов был сам себя признать помешанным. Ата с крыльями нетопыря раскидывает крылья - и сила, разум, и доблесть отступают перед ней. Она сожрала Геракла, Аякса и Беллерофонта, и вот теперь подобралась к Александру.
- Мне надо в пустыню, к змеям и паукам. Я не могу жить с людьми, - тихо и страстно шептал он пепельными губами.
Мне было все равно, сумасшедший он или нет, но больно было слышать его западающий неровный голос, видеть потерянный взгляд. А еще вертелась в голове поговорка: "Когда собаку хотят убить, говорят, что она бешеная".
Я утешал, как мог: какие пустяки, и я сознание терял, и Гермон во сне ходит, только всем на это наплевать. "Тут кто-то нарочно из лягушки быка надувает. Ты сам хоть на это не поддавайся!"
И утешил его, в конце концов. Он шмыгнул носом и уже деловито сказал:
- Мне теперь надо в одно место сходить. Пойдешь со мной?
Ну конечно. Я теперь от тебя ни на шаг.
Александр собрался в лечебницу Менекерта. Не знаю, просил ли его царь об этом или Александр сам решил посмотреть в лицо безумию.
Этот сиракузский врач был знаменит на всю Элладу тем, что излечивал священную болезнь. Исцелившиеся, по уговору, должны были служить сиракузцу рабами несколько лет кряду. Он обряжал их богами – Гераклом, Гермесом, Аресом, Герой, Афродитой, себя же скромный ученый считал Зевсом и ходил в пурпурном плаще, золотом венце и со скипетром.
От его письма вся Пелла с месяц ухахатывалась: «Менекерт Зевс шлет Филиппу привет. Ты царствуешь в Македонии, а я в медицине… Тебе служат македонцы, а мне – все грядущие, ибо я Зевс-жизнодавец». Царь наш ответил вежливо: «Филипп желает Менекерту доброго здоровья».
В конце концов, чтобы иметь удовольствие не только по переписке, Филипп пригласил Менекерта в Пеллу вместе со всей его божественной свитой, и первый раз принял его торжественно: на пиру перед врачом курили ароматы, благовония, - жрать, правда, не давали из принципа. Менекерт тогда всем на радость устроил скандал со слезами, так что теперь его кормили от пуза – дабы он вовсе не лишил нас своего общества. Царь время от времени лукаво спрашивал: «Менекерт, а как ты лечишь сумасшедших?» Врач принимался горячо описывать свои целительские приемы, все больше впадая в возбуждение, и на словах, что больным следует держать голову в тепле, а то ветер, проникая сквозь уши в голову, производит смятение и путаницу в мыслях, Филипп оборачивался к слуге и невинно просил: «Принеси Менекерту шапочку, чтобы головку прикрыл».
Филипп любил разных чудиков, и этот был из самых любимых, хоть Арридея он вылечить не сумел. Царь даровал ему поместье, где Менекерт устроил лечебницу, куда съезжались больные со всего света - при всех своих чудачествах, он действительно многим помогал. Я недавно видел его в городе - он гнал своих безумцев хворостиной, как коз, они же послушно трюхали впереди взволнованным лопочущим стадом.
Лечебница была недалеко от города - храм Асклепия и маленькая гостиница для больных и их родственников в сосновой роще. Красивое место, тут дышалось легко. Тучи разошлись, и, наконец, солнце засияло. Александр не торопился к сумасшедшим, но и разговора не начинал. Мы бродили в светлом сосновом лесу, который с каждым годом все сокращался. Чтобы не молчать, я искал зарубки на деревьях: "И это срубят, и то..." Сосны истекали смолой, белка метнулась вниз, как струйка крови, ветер гудел в верхах, а внизу, среди розоватых стволов, было тихо, и солнце играло, как в открытом храме. Откуда-то доносилось бряканье лиры и звуки флейты - говорили, буйнопомешанных, как змей, завораживают музыкой и дымом лавровых листьев, но стоит флейте замолчать, как они тут же сцепляются в бессмысленной драке, кусают друг друга за ноги, пытаются выдавить глаза, а крепкие жрецы бегут их разнимать, размахивая дубинками.
У гостиницы стояли вновь прибывшие со своими больными: угрюмая женщина с трясущимся мальчиком, дерганный воин с перевязанной головой, скромная девочка с родителями - я подумал, что она, должно быть, лунатичка, ничего сумасшедшего в ней с виду не было. Была там богатая семья со стариком в запачканном драном хитоне и скрученными за спиной руками. Родня обращалась со стариком как со строптивым рабом, которого собрались продать в рудники, маленький внучок все забегал сзади и пинал деда ногой под тощий зад, а тот выгибался, как в припадке, и кричал гусём. Видно, для мальца это была привычная забава, и родители не удерживали. Я вспомнил старика с топором, который ждал нападения болотного кота, - должно быть, и его сюда привезут, бедолагу.
Менекерт был чем-то занят, а гостей развлекал один из больных, прикованный длинной цепью к стене. Рядом с ним стояли образцы его работы - расписанные чаши и кувшины; их линии были неровны, краски резки, фигуры неестественно выгибались и слишком много там было чудовищ. Не знаю, кто бы осмелился их купить - в такой чаше только цикуту подавать, но все это странно привораживало взоры.
- Духи меня морочат, - как по писаному рассказывал безумец посетителям. - Когда люди заговаривают со мной, вместо приветствий мне слышится самая грязная брань, все чудится: страшные рожи насмешливо скалят зубы и черные руки показывают мне непристойные жесты. А кровь у меня горячая: глядь - мой несчастный собеседник лежит на земле, весь избитый, и зубы по одному выплевывает, а мне уж руки крутят. Вот в такие неприятности для себя и для людей ввергает меня сумасбродство и озорные голоса в голове.
- А сейчас что ты чувствуешь, на нас глядючи? - спросил воин. Больной гладко отвечал:
- Здесь, благодаря великому Менекерту, я безопасен для себя и для людей, занимаюсь своим ремеслом и живу спокойнее и счастливее, чем прежде. Ну и цепь опять же. Что мне на тебя кидаться, брат, если я знаю, что не дотянусь? Ты сперва поближе подойди. - И забавник расхохотался.
- Учись, балда, - сказал мне Александр. - Каждый человек осознает свои возможности, один ты на людей бросаешься, не задумываясь. Надо бы и тебя на цепь посадить, целее будешь, и мне спокойней.
- Давай мне его сюда, - сказал безумец. - Я научу твоего парня благоразумию.
Появился Менекерт, разряженный, как хорег. Сандалии на толстых подошвах придавали ему росту на ладонь, пурпурный плащ волочился по земле, на завитых и умащенных кудрях - с места не сойти - золотой венок. Странная свита окружала его - мужчины и женщины в театральных одеяниях, раскрашенные, как мимы, все в венках; они приплясывали, спотыкаясь и сталкиваясь, восклицали "эвоэ" и "славься, Менекерт", глаза у всех были сплошь черные и пьяные.
Менекерт, порыскав хитрым взглядом по сторонам, убедился, что впечатление произвел; щелкнул пальцами - вакханты разом замолчали; повел дланью - и они разбрелись меж деревьев, растерянные, как заблудившиеся дети. А он подошел к Александру, оставив прочих посетителей на попечение жрецов.
Отойдя в сторонку, Александр чётко, по-военному, описал свою болезнь. Он ничего хорошего не ждал, но лицо было непроницаемое, только ноздри раздувались, словно ему было больно дышать. Сиракузец лениво слушал, вид у него был совершенно необеспокоенный, вроде как пустяками занимаемся, и у нас тоже от сердца отлегло. Он ощупал шею и плечи Александра, прошелся жесткими пальцами по его хребту, задал несколько дополнительных вопросов и сказал, что никакая это не священная болезнь, что за глупости, а причина головной боли и обмороков - судорога в шее, надо компрессы делать и особую размягчающую гимнастику. Что же до хождения во сне - у детей такое сплошь и рядом, и с возрастом, обычно, все проходит бесследно. Лекарство же от сей хвори незатейливое: таз с холодной водой перед кроватью, чтобы, когда встал с постели, непременно туда ногой угодил, - враз проснешься и не будешь людей смущать.
Александру точно смертный приговор отменили. Он задышал, заулыбался, на Менекерта теперь смотрел доверчиво, с благодарностью, и не хотел его отпускать. Сперва они поговорили о Дионисии младшем, карфагенянах и Тимолеонте Коринфском, который недавно отправился на Сицилию порядок наводить, потом вернулись к медицине.
- Где бывает душа, когда теряешь сознание?
- Кто знает? Обморок - не сон, памяти об одиноком блуждании души не остается. Может, взлетает к богам, подобно обратной молнии, что бьет с земли в небо, и, не принятая бессмертными, падает назад. Но я думаю, что это, скорее, прикосновение к миру подземному, краткий опыт смерти, ибо большинство очнувшихся от обморока поминают тьму, а не свет.
- А сны безумцев отличаются от снов обычных людей? - Александр опять забеспокоился, я понял это по его нарочито небрежному тону. Менекерту вопрос понравился.
- В снах мы все безумны. Чего только люди не видят: любящие отцы во сне насилуют и пожирают сыновей, почтительные сыновья скармливают отцов собакам и мочатся на их останки. Но толкователи скажут, что эти ужасы предвещают события самые обыденные - урожай репы, золотуху или просроченную долговую расписку. А врачи - что это все от несварения желудка. Что же касается безумцев, их беда не в том, что они видят страшные сны, а в том, что они не могут очнуться от кошмара, и наяву видят чудовищ, обращаются в собаку или пытаются летать. Пока ты отличаешь сон от яви, беспокоиться не о чем. Впрочем, я, пожалуй, назначу тебе диету, чтобы спалось лучше.
Менекерт усадил Александра на скамью под сосной и быстро показал, как разминать шею, а потом, видно, решил заговорить его до смерти.
- Хотелось бы думать, что безумие - это воздаяние гордецам или предостережение неистовым, но оно мало чем отличается от поноса или лихорадки, и поражает несчастных без всякой системы, - говорил он. - Мало кто переносит болезнь с кротостью, а сумасшедшего в добавок не сдерживают ни рассудок, ни пристойность. Мягкий, терпеливый и добродушный человек отгрызает уши жене из-за сущего пустяка, почтенная жена домогается рабов и собственных детей...
- Кто-то уши жене отгрыз? - потрясенно спросил Александр. - За что же?
- Мясо пережарила, - безмятежно сказал Менекерт, и в его глазах блеснуло что-то дурное, как у бодучего козла . - Я тоже этого не люблю.
- Откуда берется зло в сумасшедшем, если прежде его в человеке его не было?
- На востоке считают, что в безумцев вселяются злые духи, я же склонен полагать, что зерно зла есть в каждом, как и зерно добра, - заговорил Менекерт так гладко и бодро, что меня сразу в сон потянуло. - Хорошее воспитание выпалывает сорняки и заботливо взращивает полезные плоды, а у умалишенных душа зарастает бурьяном, потому что они уже не в силах ею управлять. И тогда безумие показывает звериный лик.
Звериный лик! Девочку-лунатичку повели в храм; она отчаянно оглядывалась на родителей, будто прощалась с ними навек, гоплит с перевязанной головой подошел к нам послушать умные разговоры, лицо его то и дело кривилось от боли, свита Менекерта тихо плясала под деревьями, а настоящий зверь бродил внизу, во тьме, на болотах, и пожирал детей.
- Безумию чаще поддаются люди измученные; в нем есть соблазн, который манит отчаявшихся и тех, кто жаждет невозможного, и они тонут в нём, как обессилевшие пловцы. Мы все порой стоим на краю бездны - лёгкого порыва ветра довольно, чтобы сбросить в пропасть влюблённого или скорбящего, расточителя и пьяницу, скупца или гордеца, обжору и привереду. Грань тонка, полупрозрачна, почти неразличима.
Александра он зачаровал и напугал. Руки у него дрожали, и он не знал, куда их спрятать под ленивым любопытствующим взглядом Менекерта. Мне это все не нравилось.
- Нужно противиться, - пробормотал Александр. Его лицо горело от тайных мыслей, и вся эта путаница с безумием, я видел, причиняла ему боль. Он дергал головой и смотрел в одну точку на земле; я тоже посмотрел - ничего там не было, только прошлогодняя хвоя и вылущенные шишки.
- Человек может понять, что сходит с ума? Есть какие-то признаки? - быстро спросил я. - А то мне иногда кажется, что у меня с головой не всё в порядке...
Александр потрясенно взглянул на меня.
- Можешь не беспокоится, - небрежно сказал Менекерт. - Все мы иногда заглядываем за грань и отшатываемся в ужасе. А истинные безумцы страшно самоуверенны. Они скорее признают, что весь мир свихнулся, чем усомнятся в собственном здравомыслии.
- У меня бывают видения, - гордо сказал я.
- И как?
- Ничего. Смотрю.
- Они что-нибудь предвещают?
- Я об этом не задумывался.
- Правильно, и дальше в голову не бери. Когда сойдешь с ума, это будет уже не твоя забота - другие свяжут и ко мне приведут.
Языкатый мужик, такого на кривой не объедешь.
- А тот, кто убивает детей в городе, преступник или безумец? - спросил Александр. Значит, и его мысли туда же обратились. - Ты лучше всех на свете разбираешься в сумасшедших - может быть, знаешь, как его поймать?
- Если бы я видел его, я бы знал, - надулся Менекерт. - Душевнобольных часто тянет в определенные места. Один мой подопечный все время прятался в голубятне, другой, мегарец, выбирался из дома, прибегал на агору и раздевался догола перед школой для девочек. Сумасшедшие ходят в лабиринте своего искаженного рассудка, по одним и тем же путям, и никак не могут найти выхода.
Мне сразу вспомнился лабиринт болотного тумана и зыбкая земля под ногами.
- Значит, сумасшедшего убийцу нужно искать там, где он и прежде совершал преступления? - уточнил Александр, со значением взглянув на меня. Я как раз сегодня собирался показать ему сгоревшую кузню.
- Возможно. Только не забывай: большинство преступлений в нашем мире совершают люди, гордящиеся своим здравым рассудком, а душевнобольные, большей частью, слабоумны, неопрятны, пугливы, бесстыжи, лживы, но лишь немногие по-настоящему опасны; их сажают под замок только потому, что родственникам стыдно за них. Какая насмешка: человеческая жажда убивать болезнью не считается, наиболее преуспевших в этом деле прославляют в стихах, а того, кто представляет себя перепёлкой, сажают на цепь.
- Ты же сам сказал - звериный лик... - вмешался Александр.
- Среди зверей не все хищники. Есть волки и овцы, куры и ястребы, щуки и плотва. Да, иные способны на страшные дела. Они изощренные лжецы и притворы, и пускаются на невероятные ухищрения, чтобы сбежать из-под надзора и сделать то, к чему их неодолимо влечет. Но после того, как они удовлетворят свою жажду, их охватывает страшная слабость или гордое довольство. Безумец заснет рядом со своей жертвой или в окровавленной одежде пойдет чваниться на агоре, а скрываться не подумает. Безумцы толстокожи, не испытывают жалости и считают себя правым во всем, точно звери. Но, как зверей, их можно обуздать.
Жирный мужик из свиты Менекерта на четвереньках подполз к нему, врач рассеянно погладил его по голове и почесал за ухом. Сумасшедший гончар тоже бросил свои чаши и подобрался к нам, насколько позволяла цепь.
- А порой они действуют как бы во сне, завороженные, и поутру полностью забывают о содеянном. Такой будет искренне клясться в свое невиновности, и всей душой верить, что так оно и есть. Хотелось бы мне изучить вашего убийцу, если его поймают. Впрочем, я склоняюсь к мысли, что его не стоит искать среди больных.
Старика подвели к храму и развязали ему руки. Он немедленно вырвался от родни и, гогоча, как стая гусей, бросился бежать, а родня - с проклятиями - за ним. Это отвлекло нас от беседы. Старикашка показал невиданную прыть, мы с Менекертом болели за него, я даже вскочил на лавку, кричал: "Давай, давай, дед, еще чуть-чуть и мы выставим тебя в Олимпии!"
- Может быть, он был достойный человек, - сказал Александр треснувшим голосом. - И эта свора родственников искала его благоволения, а теперь гоняют, как бешеную собаку.
- Великий Менекерт его вылечит, и старик оставит наследство ему, а не им.
- Умный мальчик, - сказал Менекерт и погладил меня по голове. Он угрелся на солнышке, вытянул ноги и шевелил скрюченными пальцами - должно быть, нелегко целый день на котурнах ходить.
- Как определить, безумен человек или преступен? Лечить его или казнить? - спросил Александр.
- Казнить, оно всегда верней, - встрял с советом сумасшедший гончар, и гоплит сурово кивнул головой.
- Может ли человек с этим бороться?
- Может и должен! - оживился Менекерт. - Прежде всего, следует определить, какие способности пострадали из-за болезни: память, воображение или рассудок. Затем, воздействуя то на одно, то на другое, можно настроить больную душу, как кифару. Мы знаем, что безумие обратимо, и моя деятельность - тому лучший пример. Представьте, дети, сколь великим должен почитаться среди людей тот, кто может излечивать безумие!
Он запрокинул голову и посмотрел на нас так величаво, что я снова подумал: "Да ты сам без ума, как овца в крутячке".
- Я делаю для больных больше, чем сумел сделать Орфей для Эвридики, ибо я вернул их души из тьмы, и теперь они служат мне как отцу и царю. Мои дети, омывшись тьмой, невинны, как новорожденные, и я мягко, но строго, творю из них совершенных людей, - сказал Менекерт.
Одна из женщин трясла грудью, как трещоткой, и вываливала язык ниже подбородка. Александр краснел и отворачивался. А вдохновлённый Менекерт вдруг спел дифирамб безумию:
- Заметьте, душевнобольные не болеют, они могут спать нагими на снегу, долго оставаться без пищи, и при этом почти все обладают нечеловеческой силой. Если найти дорогу к светлым сторонам безумия, минуя темные, - мы отыщем путь в золотой век.
Я представил себе этот золотой век - счастливые сумасшедшие пожирают мозги друг друга, как Тидей, выкалывают себе глаза, как Эдип, догоняют на бегу ланей и раздирают их голыми руками... Благодать-то какая!
Перед уходом Менекерт что-то передал Александру, тот сразу спрятал это под плащом. Я потом спросил: оказалось, мешочек с хмелем.
- Он собирает армию из безумцев, - пробормотал Александр, когда мы попрощались с врачом. - У них всех синяки и рубцы от ошейников... Любопытно, насколько они ему подчиняются на самом деле?
Трясущегося мальчишку жрецы окуривали дымом, он сидел тихо, тиская глиняного коня и улыбался.
- Он выглядит счастливым, - сказал Александр
- Счастливых здесь нет, - отозвался жрец.
На обратном пути было куда веселее, Александр шел, посвистывая, и я чувствовал, что в нем снова закипали мысли, планы и надежды.
Наслаждаясь легкостью, мы говорили о дурных снах и Линкестах, о сладких снах и их толкованиях, о добрых предзнаменованиях и вечных проклятиях, о царях и демократах, об оленях и кабанах, об Ахилле и новых сандалиях, о перепелах и Дельфийском оракуле, о море и медовом печенье, о закалке железа и силках для птиц, Артаксерксе и фараоне, гетерах, баллистах, глистах у собак, об Александровой бабушке Эвридике, масти лошадей, Пиндаре и волчьих следах у ручья... Только сейчас я почувствовал, как тягостно было во дворце - хуже, чем среди безумцев на цепи.
Небо вновь просело. Солнце, похожее на бельмастый глаз Аэропа, еле пробивалось сквозь тучу. Свет вокруг нас переменился, тени выцвели, запахи усилились, словно лесное варево закипало; сперва пала тишина, а потом поверху бурно зашумело - словно кто-то бежал по верхушкам деревьев.
- Дождь сейчас ливанет. Вымокнем.
- Не растаем.
Александр думал о своем.
- Ты знаешь, - бесстрастно заметил он, - мой дядя все же станет царем. Отец это устроил.
- Прекрасно, - осторожно сказал я.
(Мы недавно говорили об этом. Все знали, что Филипп дал слово поставить Молосса царем в Эпире, - но вот когда?
- Представь, - сочинял я, - тебе твердо обещано царство и высшая власть, но это не пойми когда будет, а покуда живи при хозяине, год, два, десять, ублажай, выпрашивай мелочь, чтобы устроить пирушку с друзьями, ешь, чем накормят, носи, что подарят... Молосс от этого с ума сходит.
- Представляю, - сказал Александр с кривой усмешкой. В нем звенела та же тоска. И вот теперь Александр Эпирский своего царства дождался, а моему Александру еще ждать и ждать, конца не видно.)
- Теперь он, должно быть, счастлив. Закрывается у себя в покоях и скачет до потолка - алала-ла-ла!
- Ага. Разом постарел лет на двадцать. Теперь ему придется доказывать, что он достоин своей судьбы.
- И что он делает?
- О, у дяди теперь дела сплошь государственные! Как узнал о смерти Аррибы, сразу бороду принялся отращивать. Это во-первых. А во-вторых, доспех себе заказал, позолоченный с финтифлюшками, в долг.
- Наш царь его с поводка не спустит. Он ведь не для Молосса это устраивал, а для себя.
- Отец так думает, да. Но когда Молосс окажется в Эпире, он сможет позволить себе непослушание... до некоторой степени. Я бы на его месте смотрел бы на запад.
- Почему?
- Потому что Македония пойдет на Восток.
Я мало что мог сказать об Александре Эпирском - он был молчалив, насторожен и слова ронял, только трижды подумав. Красивый, суровый, надменный парень с уклончивым взглядом. С детства в изгнании, под крылом старшей сестры со вздорным нравом.
- Думаешь, он хорошим царем будет?
Александр пожал плечами равнодушно.
- Любая посредственность может быть царем. Вспомни Эврисфея. Дядя не хуже других и не лучше, у отца таких сотни… Думаю, эпироты его примут, а там посмотрим, куда его развернёт.
Александр был невесел, но о дяде говорил без зависти - любая чужая судьба была для него мелка и тускла.
- Царица, должно быть, рада...
- Мама четырнадцать лет рассылала гонцов, надоедала отцу, писала проклятия Аррибе на свинцовых табличках, а теперь решила, что отец хочет отослать ее в Эпир следом за братом. И снова плачет, жалуется, пишет проклятия на свинцовых табличках. Всё делает, чтобы так и вышло. И чтобы мне жизнь мёдом не казалась, Семелу с Дионисом поминает... - добавил он с невеселым смехом.
До меня не сразу дошло, а как понял - испугался: царь Кадм заключил Семелу и младенца-Диониса в ковчег и бросил в море.
- Думаешь, царь и тебя отошлет?
А я? А мне куда? Я уже представил, как набиваюсь в оруженосцы к Молоссу, а он раздумывает, ковыряя в зубах, на что ему такое сокровище.
- Нет, даже сейчас, - нет, - твердо ответил Александр. - Но мама хочет, чтобы я так думал и мучился вместе с ней.
Он говорил о ней, как о ребенке, сдвинув брови, умудренно. Ему не хотелось задерживаться на печальном, и он вспомнил о последнем переполохе в курятнике - царица обвинила Мисию в предательстве.
- Мол, трется у наших врагов, как шелудивая свинья. Та - "все ради тебя, матушка" - и ну пророчествовать! "Люди злые, пурпур в клочья, кровь рекой"... Не помогло. Мама топнула ножкой, вышвырнула ее барахло за порог и даже фиников на дорогу не дала. Так что наша жаба нынче в изгнании. А нечего ловить комаров в чужом болоте!
Я разволновался - карлицу я отчего-то принимал всерьез. "Бойся щита, он ударит мечом. Не тать за ягненком придет, а пастух. Не волчьей поживой он станет - собачьей", - вспомнил я. О ком она говорила, так и не узналось. Опять это ощущение глухой угрозы - "и смерть стережет, как пёс..." Я не знал, стоит ли напоминать об этом Александру, выставляя себя суеверной бабой. Помявшись, все же сказал.
- Да помню я! - отозвался он. - То ли Жабе голос был, то ли она сама что-то вынюхала, то ли наврала, чтобы важности себе придать. С этими пророчествами всегда так - начнешь загадки разгадывать - что за клёпанный щит, да что за грёбанный пастух? - и тут тебе меч в живот прилетает, потому что ты весь в мыслях об этом дерьме и у себя под носом убийцу проглядел. Все предсказания нарочно человеку глаза отводят, чтобы сбыться вернее, понимаешь?
Я, конечно, восхитился его мудростью, но заметил себе: надо бы разыскать Мисию и вытрясти из нее все, что знает, - и тут же об этом напрочь позабыл.
Разъяснилось и насчет внезапного буйства сбрендившего Герода. Олимпиада лихорадочно готовилась к процессии мималлонок на Великих Дионисиях, в святилище кабиров ходила каждый день, постилась, жгла благовония, натащила змей к себе в покои, и вся пылала мистическим огнем, и тут Герод, щелкая сахарные орешки, влезает с каким-то пустячным замечанием: мол, если желтенькое надеть - будет миленько, а туда красненький мазочек, немножко пурпура на шафране, а ланью шкурку мы вот так подвернём...
- Шкурка, миленько! - восклицала она во гневе. - Когда все вокруг полно таинственным и божественным и уже слышны шаги грядущего Диониса!.. Какой отвратительный, мелкий человечишко! Все равно что, придя к Дельфийской Сивилле обсуждать ткань ее гиматия…
Герод был потрясен до глубины кишок и разрыдался перед всеми - его, утонченного мистика, который слишком духовен для земной жизни, вдруг обвинили в пошлости! И ведь сам подставился, никто за язык не тянул. Олимпиада же была не в настроении великодушничать и еще пуще принялась насмехаться, а уж как остальные по нему протоптались - ведь какой славный повод соперника при кормушке в грязь спихнуть.
- Все это хрена собачьего не стоит, но мама замечательно умеет делать врагов из друзей, - заметил Александр. (А я подумал: "Она бы и нас врагами сделала, дай ей волю. Не давай ей воли, сердце моё".)
- Герод - невелика потеря, его и приближать-то не стоило. Вокруг нее все такие, с треснутой башкой - ничего в них не держится, половина вытекает поносом через рот, вторая - испаряется сквозь уши. Ни одного надежного человека, сплошь сволота брехливая, - Александр шарахнул ногой по сосновому стволу и зашипел от боли. - Теперь этот поганец начнет по углам шушукаться, а остальные подхватят. Кроме меня, ей не на кого опереться, а какая из меня сейчас опора? Было б мне на пару лет больше...
Дождь так и не пролился, как небо ни тужилось. До городских ворот мы дошли - только дюжина крупных капель на плащи упала, а как во дворец забежали - хлынуло стеной. Александр сказал, что ему надо зайти к отцу - рассказать, что Менекерт не считает его болезнь серьезной. Новость была хорошей, но Александр все равно нервничал. Ему не нравилось оправдываться, и опасливые взгляды отца он тоже вряд ли забудет.
- Нужно быть спокойным, - говорил он. - Все эти мелочи, болтовня глупых людей, болезни, теснота... Иногда я вздохнуть не могу, до того тесно вокруг! Глупо, надо дышать свободно, надо быть выше... Раздражаться недостойно, надо принимать с благодарностью. Это ведь тоже испытание. Чем подлее вокруг, тем больше чести остаться спокойным. И вся эта женская дребедень... Ни одна женщина не может причинить ни добра, ни зла благородному мужу, если только он сам не позволит. Это какой-то мудрец написал, не я придумал. Умная мысль, если вникнуть. Я ее про себя повторяю, когда мама... Я должен ее защищать, но как бы сверху, а не лезть с головой во все эти слезы и вопли. Меня это касаться не должно.
Да, Леониду тут работы не осталось. Александр сам себя и винит, и поучает, и наказывает.
В те времена он часто проваливался во взрослость, также, как сейчас - здесь, в летнем дворце шахиншаха, в Экбатане - он порой проваливается в детство, в свои пять лет: "А т-т-ты п-по-омнишь л-летучих м-м-м-мы-мышей?", "м-м-н-не с-страшно" (это он всегда говорил невнятно, не поймешь "мне страшно" или "не страшно", нарочно так говорил, чтобы и не соврать, и не опозориться). И влажные от подступающих слез глаза, горящие щеки, жалобные брови. Меня это пугает, без уверток, но не настолько, чтобы я отпустил его руку или не захотел его слушать.
Лунатик
Наконец, и я узнал, что стряслось: Александр сегодня опять ходил во сне, как в детстве, и всё получилось плохо, хуже быть не могло. Его заметили, когда он брёл по дворцовым переходам, предельно сосредоточенный и голый, как лягушка. Он не слышал окликов -только протяжный зов луны; его меловое лицо было обращено вверх, словно он и сквозь потолок видел призрачный лик Селены. Вместо того, чтобы остановить его и тихо вернуть в постель - сообщили по начальству, всех перебудили и устроили облаву. Я представил себе всполошенный шум просыпающегося дворца, дикую пляску теней на стенах, коптящее, дергающееся на сквозняках пламя факелов, женские причитания, хлопанье дверей, топот ног и лязг оружия. Но Александр, ничего о том не зная в лунном забытьи, безмятежно ускользнул от загонщиков и, вслепую находя дорогу по лестницам и переходам, поднимался все выше ("В горы! В горы!" - исступленный зов менад) - и через знакомый с детства тайный лаз выбрался на крышу, к свирельным голосам звезд.
Его искали всем дворцом, пока кто-то не заметил маленький силуэт на гребне крыши. Чей-то пронзительный вопль разбудил Александра. Удар лунного света, как камнем в голову, голубая и золотая кровь растерзанного титанами Диониса хлестала с небес. Ошеломленный, он закачался на крутом и скользком скате, хватаясь за лунную пряжу, тающую в руке. Чудом не сорвался.
Стражники лезли за ним с руганью, громыхали черепицей, ловили, как вора. С восторгом отчаяния он побежал от них, легко, как во сне, приходя в себя на лету. Вдруг лунная дорожка кончилась - обрыв под ногами, мощеный камнем двор внизу.
"Не знаю, почему я не прыгнул. Я думал, упаду вверх, а не вниз, небо насквозь пробью. Там - жизнь, здесь - сон. Если прыгну - очнусь от сна".
"Нет, нет..." - говорил я, сжимая его ледяные руки. Иногда я вижу в предсонье: Александр падает с растянутого барсовой шкурой неба, а я бегу изо всех сил с протянутыми руками: «Ловлю! ловлю!» И не успеваю.
Принеслась полуодетая Олимпиада; она драла волосы, выла, смеялась, благодарила богов и проклинала людей. "Мама целовала меня так, что губы онемели. Словно жизнь из меня пила, а потом новую вдыхала. А вокруг смеялись, я слышал". Потом его, закутав в плащ, отвели к отцу. Слишком взволнованный разговором с ним, Александр резко мотнул головой и вдруг почувствовал, что сознание улетает от него в узкую черную воронку с ослепительной искрой в конце. Филипп подхватил его, а когда Александр очнулся, говорил с ним ласково и испуганно… "Он смотрел на меня, как на Арридея, - горько сказал Александр. - Решил, что у меня священная болезнь". В таком отчаянии я его еще не видел.
Поутру в каждом углу говорили, что и третий царевич с ума спрыгнул.
Мы сидели, соприкасаясь головами, и его горячечный шепот лился прямо мне в ухо. Каждый день на закате у него жутко болит голова и звуки вокруг становятся мучительно острыми - "словно раскаленный клинок сквозь уши протаскивают". Ему снятся мучительные сны ("Только не спрашивай, ради всех богов! я их забыть хочу.") А порой - вдруг голова кружится, в глазах звезды, и слабость такая, что ноги не держат, язык заплетается. После обморока в царских покоях он еще пару часов еле ползал. Шея, сволочь, еще болит, поворачивать больно.
Невыносимая печаль окутывала нас обоих. Александр был так подавлен, что готов был сам себя признать помешанным. Ата с крыльями нетопыря раскидывает крылья - и сила, разум, и доблесть отступают перед ней. Она сожрала Геракла, Аякса и Беллерофонта, и вот теперь подобралась к Александру.
- Мне надо в пустыню, к змеям и паукам. Я не могу жить с людьми, - тихо и страстно шептал он пепельными губами.
Мне было все равно, сумасшедший он или нет, но больно было слышать его западающий неровный голос, видеть потерянный взгляд. А еще вертелась в голове поговорка: "Когда собаку хотят убить, говорят, что она бешеная".
Я утешал, как мог: какие пустяки, и я сознание терял, и Гермон во сне ходит, только всем на это наплевать. "Тут кто-то нарочно из лягушки быка надувает. Ты сам хоть на это не поддавайся!"
И утешил его, в конце концов. Он шмыгнул носом и уже деловито сказал:
- Мне теперь надо в одно место сходить. Пойдешь со мной?
Ну конечно. Я теперь от тебя ни на шаг.
Лечебница
Александр собрался в лечебницу Менекерта. Не знаю, просил ли его царь об этом или Александр сам решил посмотреть в лицо безумию.
Этот сиракузский врач был знаменит на всю Элладу тем, что излечивал священную болезнь. Исцелившиеся, по уговору, должны были служить сиракузцу рабами несколько лет кряду. Он обряжал их богами – Гераклом, Гермесом, Аресом, Герой, Афродитой, себя же скромный ученый считал Зевсом и ходил в пурпурном плаще, золотом венце и со скипетром.
От его письма вся Пелла с месяц ухахатывалась: «Менекерт Зевс шлет Филиппу привет. Ты царствуешь в Македонии, а я в медицине… Тебе служат македонцы, а мне – все грядущие, ибо я Зевс-жизнодавец». Царь наш ответил вежливо: «Филипп желает Менекерту доброго здоровья».
В конце концов, чтобы иметь удовольствие не только по переписке, Филипп пригласил Менекерта в Пеллу вместе со всей его божественной свитой, и первый раз принял его торжественно: на пиру перед врачом курили ароматы, благовония, - жрать, правда, не давали из принципа. Менекерт тогда всем на радость устроил скандал со слезами, так что теперь его кормили от пуза – дабы он вовсе не лишил нас своего общества. Царь время от времени лукаво спрашивал: «Менекерт, а как ты лечишь сумасшедших?» Врач принимался горячо описывать свои целительские приемы, все больше впадая в возбуждение, и на словах, что больным следует держать голову в тепле, а то ветер, проникая сквозь уши в голову, производит смятение и путаницу в мыслях, Филипп оборачивался к слуге и невинно просил: «Принеси Менекерту шапочку, чтобы головку прикрыл».
Филипп любил разных чудиков, и этот был из самых любимых, хоть Арридея он вылечить не сумел. Царь даровал ему поместье, где Менекерт устроил лечебницу, куда съезжались больные со всего света - при всех своих чудачествах, он действительно многим помогал. Я недавно видел его в городе - он гнал своих безумцев хворостиной, как коз, они же послушно трюхали впереди взволнованным лопочущим стадом.
Лечебница была недалеко от города - храм Асклепия и маленькая гостиница для больных и их родственников в сосновой роще. Красивое место, тут дышалось легко. Тучи разошлись, и, наконец, солнце засияло. Александр не торопился к сумасшедшим, но и разговора не начинал. Мы бродили в светлом сосновом лесу, который с каждым годом все сокращался. Чтобы не молчать, я искал зарубки на деревьях: "И это срубят, и то..." Сосны истекали смолой, белка метнулась вниз, как струйка крови, ветер гудел в верхах, а внизу, среди розоватых стволов, было тихо, и солнце играло, как в открытом храме. Откуда-то доносилось бряканье лиры и звуки флейты - говорили, буйнопомешанных, как змей, завораживают музыкой и дымом лавровых листьев, но стоит флейте замолчать, как они тут же сцепляются в бессмысленной драке, кусают друг друга за ноги, пытаются выдавить глаза, а крепкие жрецы бегут их разнимать, размахивая дубинками.
У гостиницы стояли вновь прибывшие со своими больными: угрюмая женщина с трясущимся мальчиком, дерганный воин с перевязанной головой, скромная девочка с родителями - я подумал, что она, должно быть, лунатичка, ничего сумасшедшего в ней с виду не было. Была там богатая семья со стариком в запачканном драном хитоне и скрученными за спиной руками. Родня обращалась со стариком как со строптивым рабом, которого собрались продать в рудники, маленький внучок все забегал сзади и пинал деда ногой под тощий зад, а тот выгибался, как в припадке, и кричал гусём. Видно, для мальца это была привычная забава, и родители не удерживали. Я вспомнил старика с топором, который ждал нападения болотного кота, - должно быть, и его сюда привезут, бедолагу.
Менекерт был чем-то занят, а гостей развлекал один из больных, прикованный длинной цепью к стене. Рядом с ним стояли образцы его работы - расписанные чаши и кувшины; их линии были неровны, краски резки, фигуры неестественно выгибались и слишком много там было чудовищ. Не знаю, кто бы осмелился их купить - в такой чаше только цикуту подавать, но все это странно привораживало взоры.
- Духи меня морочат, - как по писаному рассказывал безумец посетителям. - Когда люди заговаривают со мной, вместо приветствий мне слышится самая грязная брань, все чудится: страшные рожи насмешливо скалят зубы и черные руки показывают мне непристойные жесты. А кровь у меня горячая: глядь - мой несчастный собеседник лежит на земле, весь избитый, и зубы по одному выплевывает, а мне уж руки крутят. Вот в такие неприятности для себя и для людей ввергает меня сумасбродство и озорные голоса в голове.
- А сейчас что ты чувствуешь, на нас глядючи? - спросил воин. Больной гладко отвечал:
- Здесь, благодаря великому Менекерту, я безопасен для себя и для людей, занимаюсь своим ремеслом и живу спокойнее и счастливее, чем прежде. Ну и цепь опять же. Что мне на тебя кидаться, брат, если я знаю, что не дотянусь? Ты сперва поближе подойди. - И забавник расхохотался.
- Учись, балда, - сказал мне Александр. - Каждый человек осознает свои возможности, один ты на людей бросаешься, не задумываясь. Надо бы и тебя на цепь посадить, целее будешь, и мне спокойней.
- Давай мне его сюда, - сказал безумец. - Я научу твоего парня благоразумию.
Появился Менекерт, разряженный, как хорег. Сандалии на толстых подошвах придавали ему росту на ладонь, пурпурный плащ волочился по земле, на завитых и умащенных кудрях - с места не сойти - золотой венок. Странная свита окружала его - мужчины и женщины в театральных одеяниях, раскрашенные, как мимы, все в венках; они приплясывали, спотыкаясь и сталкиваясь, восклицали "эвоэ" и "славься, Менекерт", глаза у всех были сплошь черные и пьяные.
Менекерт, порыскав хитрым взглядом по сторонам, убедился, что впечатление произвел; щелкнул пальцами - вакханты разом замолчали; повел дланью - и они разбрелись меж деревьев, растерянные, как заблудившиеся дети. А он подошел к Александру, оставив прочих посетителей на попечение жрецов.
Отойдя в сторонку, Александр чётко, по-военному, описал свою болезнь. Он ничего хорошего не ждал, но лицо было непроницаемое, только ноздри раздувались, словно ему было больно дышать. Сиракузец лениво слушал, вид у него был совершенно необеспокоенный, вроде как пустяками занимаемся, и у нас тоже от сердца отлегло. Он ощупал шею и плечи Александра, прошелся жесткими пальцами по его хребту, задал несколько дополнительных вопросов и сказал, что никакая это не священная болезнь, что за глупости, а причина головной боли и обмороков - судорога в шее, надо компрессы делать и особую размягчающую гимнастику. Что же до хождения во сне - у детей такое сплошь и рядом, и с возрастом, обычно, все проходит бесследно. Лекарство же от сей хвори незатейливое: таз с холодной водой перед кроватью, чтобы, когда встал с постели, непременно туда ногой угодил, - враз проснешься и не будешь людей смущать.
Александру точно смертный приговор отменили. Он задышал, заулыбался, на Менекерта теперь смотрел доверчиво, с благодарностью, и не хотел его отпускать. Сперва они поговорили о Дионисии младшем, карфагенянах и Тимолеонте Коринфском, который недавно отправился на Сицилию порядок наводить, потом вернулись к медицине.
- Где бывает душа, когда теряешь сознание?
- Кто знает? Обморок - не сон, памяти об одиноком блуждании души не остается. Может, взлетает к богам, подобно обратной молнии, что бьет с земли в небо, и, не принятая бессмертными, падает назад. Но я думаю, что это, скорее, прикосновение к миру подземному, краткий опыт смерти, ибо большинство очнувшихся от обморока поминают тьму, а не свет.
- А сны безумцев отличаются от снов обычных людей? - Александр опять забеспокоился, я понял это по его нарочито небрежному тону. Менекерту вопрос понравился.
- В снах мы все безумны. Чего только люди не видят: любящие отцы во сне насилуют и пожирают сыновей, почтительные сыновья скармливают отцов собакам и мочатся на их останки. Но толкователи скажут, что эти ужасы предвещают события самые обыденные - урожай репы, золотуху или просроченную долговую расписку. А врачи - что это все от несварения желудка. Что же касается безумцев, их беда не в том, что они видят страшные сны, а в том, что они не могут очнуться от кошмара, и наяву видят чудовищ, обращаются в собаку или пытаются летать. Пока ты отличаешь сон от яви, беспокоиться не о чем. Впрочем, я, пожалуй, назначу тебе диету, чтобы спалось лучше.
Менекерт усадил Александра на скамью под сосной и быстро показал, как разминать шею, а потом, видно, решил заговорить его до смерти.
- Хотелось бы думать, что безумие - это воздаяние гордецам или предостережение неистовым, но оно мало чем отличается от поноса или лихорадки, и поражает несчастных без всякой системы, - говорил он. - Мало кто переносит болезнь с кротостью, а сумасшедшего в добавок не сдерживают ни рассудок, ни пристойность. Мягкий, терпеливый и добродушный человек отгрызает уши жене из-за сущего пустяка, почтенная жена домогается рабов и собственных детей...
- Кто-то уши жене отгрыз? - потрясенно спросил Александр. - За что же?
- Мясо пережарила, - безмятежно сказал Менекерт, и в его глазах блеснуло что-то дурное, как у бодучего козла . - Я тоже этого не люблю.
- Откуда берется зло в сумасшедшем, если прежде его в человеке его не было?
- На востоке считают, что в безумцев вселяются злые духи, я же склонен полагать, что зерно зла есть в каждом, как и зерно добра, - заговорил Менекерт так гладко и бодро, что меня сразу в сон потянуло. - Хорошее воспитание выпалывает сорняки и заботливо взращивает полезные плоды, а у умалишенных душа зарастает бурьяном, потому что они уже не в силах ею управлять. И тогда безумие показывает звериный лик.
Звериный лик! Девочку-лунатичку повели в храм; она отчаянно оглядывалась на родителей, будто прощалась с ними навек, гоплит с перевязанной головой подошел к нам послушать умные разговоры, лицо его то и дело кривилось от боли, свита Менекерта тихо плясала под деревьями, а настоящий зверь бродил внизу, во тьме, на болотах, и пожирал детей.
- Безумию чаще поддаются люди измученные; в нем есть соблазн, который манит отчаявшихся и тех, кто жаждет невозможного, и они тонут в нём, как обессилевшие пловцы. Мы все порой стоим на краю бездны - лёгкого порыва ветра довольно, чтобы сбросить в пропасть влюблённого или скорбящего, расточителя и пьяницу, скупца или гордеца, обжору и привереду. Грань тонка, полупрозрачна, почти неразличима.
Александра он зачаровал и напугал. Руки у него дрожали, и он не знал, куда их спрятать под ленивым любопытствующим взглядом Менекерта. Мне это все не нравилось.
- Нужно противиться, - пробормотал Александр. Его лицо горело от тайных мыслей, и вся эта путаница с безумием, я видел, причиняла ему боль. Он дергал головой и смотрел в одну точку на земле; я тоже посмотрел - ничего там не было, только прошлогодняя хвоя и вылущенные шишки.
- Человек может понять, что сходит с ума? Есть какие-то признаки? - быстро спросил я. - А то мне иногда кажется, что у меня с головой не всё в порядке...
Александр потрясенно взглянул на меня.
- Можешь не беспокоится, - небрежно сказал Менекерт. - Все мы иногда заглядываем за грань и отшатываемся в ужасе. А истинные безумцы страшно самоуверенны. Они скорее признают, что весь мир свихнулся, чем усомнятся в собственном здравомыслии.
- У меня бывают видения, - гордо сказал я.
- И как?
- Ничего. Смотрю.
- Они что-нибудь предвещают?
- Я об этом не задумывался.
- Правильно, и дальше в голову не бери. Когда сойдешь с ума, это будет уже не твоя забота - другие свяжут и ко мне приведут.
Языкатый мужик, такого на кривой не объедешь.
- А тот, кто убивает детей в городе, преступник или безумец? - спросил Александр. Значит, и его мысли туда же обратились. - Ты лучше всех на свете разбираешься в сумасшедших - может быть, знаешь, как его поймать?
- Если бы я видел его, я бы знал, - надулся Менекерт. - Душевнобольных часто тянет в определенные места. Один мой подопечный все время прятался в голубятне, другой, мегарец, выбирался из дома, прибегал на агору и раздевался догола перед школой для девочек. Сумасшедшие ходят в лабиринте своего искаженного рассудка, по одним и тем же путям, и никак не могут найти выхода.
Мне сразу вспомнился лабиринт болотного тумана и зыбкая земля под ногами.
- Значит, сумасшедшего убийцу нужно искать там, где он и прежде совершал преступления? - уточнил Александр, со значением взглянув на меня. Я как раз сегодня собирался показать ему сгоревшую кузню.
- Возможно. Только не забывай: большинство преступлений в нашем мире совершают люди, гордящиеся своим здравым рассудком, а душевнобольные, большей частью, слабоумны, неопрятны, пугливы, бесстыжи, лживы, но лишь немногие по-настоящему опасны; их сажают под замок только потому, что родственникам стыдно за них. Какая насмешка: человеческая жажда убивать болезнью не считается, наиболее преуспевших в этом деле прославляют в стихах, а того, кто представляет себя перепёлкой, сажают на цепь.
- Ты же сам сказал - звериный лик... - вмешался Александр.
- Среди зверей не все хищники. Есть волки и овцы, куры и ястребы, щуки и плотва. Да, иные способны на страшные дела. Они изощренные лжецы и притворы, и пускаются на невероятные ухищрения, чтобы сбежать из-под надзора и сделать то, к чему их неодолимо влечет. Но после того, как они удовлетворят свою жажду, их охватывает страшная слабость или гордое довольство. Безумец заснет рядом со своей жертвой или в окровавленной одежде пойдет чваниться на агоре, а скрываться не подумает. Безумцы толстокожи, не испытывают жалости и считают себя правым во всем, точно звери. Но, как зверей, их можно обуздать.
Жирный мужик из свиты Менекерта на четвереньках подполз к нему, врач рассеянно погладил его по голове и почесал за ухом. Сумасшедший гончар тоже бросил свои чаши и подобрался к нам, насколько позволяла цепь.
- А порой они действуют как бы во сне, завороженные, и поутру полностью забывают о содеянном. Такой будет искренне клясться в свое невиновности, и всей душой верить, что так оно и есть. Хотелось бы мне изучить вашего убийцу, если его поймают. Впрочем, я склоняюсь к мысли, что его не стоит искать среди больных.
Старика подвели к храму и развязали ему руки. Он немедленно вырвался от родни и, гогоча, как стая гусей, бросился бежать, а родня - с проклятиями - за ним. Это отвлекло нас от беседы. Старикашка показал невиданную прыть, мы с Менекертом болели за него, я даже вскочил на лавку, кричал: "Давай, давай, дед, еще чуть-чуть и мы выставим тебя в Олимпии!"
- Может быть, он был достойный человек, - сказал Александр треснувшим голосом. - И эта свора родственников искала его благоволения, а теперь гоняют, как бешеную собаку.
- Великий Менекерт его вылечит, и старик оставит наследство ему, а не им.
- Умный мальчик, - сказал Менекерт и погладил меня по голове. Он угрелся на солнышке, вытянул ноги и шевелил скрюченными пальцами - должно быть, нелегко целый день на котурнах ходить.
- Как определить, безумен человек или преступен? Лечить его или казнить? - спросил Александр.
- Казнить, оно всегда верней, - встрял с советом сумасшедший гончар, и гоплит сурово кивнул головой.
- Может ли человек с этим бороться?
- Может и должен! - оживился Менекерт. - Прежде всего, следует определить, какие способности пострадали из-за болезни: память, воображение или рассудок. Затем, воздействуя то на одно, то на другое, можно настроить больную душу, как кифару. Мы знаем, что безумие обратимо, и моя деятельность - тому лучший пример. Представьте, дети, сколь великим должен почитаться среди людей тот, кто может излечивать безумие!
Он запрокинул голову и посмотрел на нас так величаво, что я снова подумал: "Да ты сам без ума, как овца в крутячке".
- Я делаю для больных больше, чем сумел сделать Орфей для Эвридики, ибо я вернул их души из тьмы, и теперь они служат мне как отцу и царю. Мои дети, омывшись тьмой, невинны, как новорожденные, и я мягко, но строго, творю из них совершенных людей, - сказал Менекерт.
Одна из женщин трясла грудью, как трещоткой, и вываливала язык ниже подбородка. Александр краснел и отворачивался. А вдохновлённый Менекерт вдруг спел дифирамб безумию:
- Заметьте, душевнобольные не болеют, они могут спать нагими на снегу, долго оставаться без пищи, и при этом почти все обладают нечеловеческой силой. Если найти дорогу к светлым сторонам безумия, минуя темные, - мы отыщем путь в золотой век.
Я представил себе этот золотой век - счастливые сумасшедшие пожирают мозги друг друга, как Тидей, выкалывают себе глаза, как Эдип, догоняют на бегу ланей и раздирают их голыми руками... Благодать-то какая!
Перед уходом Менекерт что-то передал Александру, тот сразу спрятал это под плащом. Я потом спросил: оказалось, мешочек с хмелем.
- Он собирает армию из безумцев, - пробормотал Александр, когда мы попрощались с врачом. - У них всех синяки и рубцы от ошейников... Любопытно, насколько они ему подчиняются на самом деле?
Трясущегося мальчишку жрецы окуривали дымом, он сидел тихо, тиская глиняного коня и улыбался.
- Он выглядит счастливым, - сказал Александр
- Счастливых здесь нет, - отозвался жрец.
На обратном пути было куда веселее, Александр шел, посвистывая, и я чувствовал, что в нем снова закипали мысли, планы и надежды.
Наслаждаясь легкостью, мы говорили о дурных снах и Линкестах, о сладких снах и их толкованиях, о добрых предзнаменованиях и вечных проклятиях, о царях и демократах, об оленях и кабанах, об Ахилле и новых сандалиях, о перепелах и Дельфийском оракуле, о море и медовом печенье, о закалке железа и силках для птиц, Артаксерксе и фараоне, гетерах, баллистах, глистах у собак, об Александровой бабушке Эвридике, масти лошадей, Пиндаре и волчьих следах у ручья... Только сейчас я почувствовал, как тягостно было во дворце - хуже, чем среди безумцев на цепи.
Небо вновь просело. Солнце, похожее на бельмастый глаз Аэропа, еле пробивалось сквозь тучу. Свет вокруг нас переменился, тени выцвели, запахи усилились, словно лесное варево закипало; сперва пала тишина, а потом поверху бурно зашумело - словно кто-то бежал по верхушкам деревьев.
- Дождь сейчас ливанет. Вымокнем.
- Не растаем.
Александр думал о своем.
- Ты знаешь, - бесстрастно заметил он, - мой дядя все же станет царем. Отец это устроил.
- Прекрасно, - осторожно сказал я.
(Мы недавно говорили об этом. Все знали, что Филипп дал слово поставить Молосса царем в Эпире, - но вот когда?
- Представь, - сочинял я, - тебе твердо обещано царство и высшая власть, но это не пойми когда будет, а покуда живи при хозяине, год, два, десять, ублажай, выпрашивай мелочь, чтобы устроить пирушку с друзьями, ешь, чем накормят, носи, что подарят... Молосс от этого с ума сходит.
- Представляю, - сказал Александр с кривой усмешкой. В нем звенела та же тоска. И вот теперь Александр Эпирский своего царства дождался, а моему Александру еще ждать и ждать, конца не видно.)
- Теперь он, должно быть, счастлив. Закрывается у себя в покоях и скачет до потолка - алала-ла-ла!
- Ага. Разом постарел лет на двадцать. Теперь ему придется доказывать, что он достоин своей судьбы.
- И что он делает?
- О, у дяди теперь дела сплошь государственные! Как узнал о смерти Аррибы, сразу бороду принялся отращивать. Это во-первых. А во-вторых, доспех себе заказал, позолоченный с финтифлюшками, в долг.
- Наш царь его с поводка не спустит. Он ведь не для Молосса это устраивал, а для себя.
- Отец так думает, да. Но когда Молосс окажется в Эпире, он сможет позволить себе непослушание... до некоторой степени. Я бы на его месте смотрел бы на запад.
- Почему?
- Потому что Македония пойдет на Восток.
Я мало что мог сказать об Александре Эпирском - он был молчалив, насторожен и слова ронял, только трижды подумав. Красивый, суровый, надменный парень с уклончивым взглядом. С детства в изгнании, под крылом старшей сестры со вздорным нравом.
- Думаешь, он хорошим царем будет?
Александр пожал плечами равнодушно.
- Любая посредственность может быть царем. Вспомни Эврисфея. Дядя не хуже других и не лучше, у отца таких сотни… Думаю, эпироты его примут, а там посмотрим, куда его развернёт.
Александр был невесел, но о дяде говорил без зависти - любая чужая судьба была для него мелка и тускла.
- Царица, должно быть, рада...
- Мама четырнадцать лет рассылала гонцов, надоедала отцу, писала проклятия Аррибе на свинцовых табличках, а теперь решила, что отец хочет отослать ее в Эпир следом за братом. И снова плачет, жалуется, пишет проклятия на свинцовых табличках. Всё делает, чтобы так и вышло. И чтобы мне жизнь мёдом не казалась, Семелу с Дионисом поминает... - добавил он с невеселым смехом.
До меня не сразу дошло, а как понял - испугался: царь Кадм заключил Семелу и младенца-Диониса в ковчег и бросил в море.
- Думаешь, царь и тебя отошлет?
А я? А мне куда? Я уже представил, как набиваюсь в оруженосцы к Молоссу, а он раздумывает, ковыряя в зубах, на что ему такое сокровище.
- Нет, даже сейчас, - нет, - твердо ответил Александр. - Но мама хочет, чтобы я так думал и мучился вместе с ней.
Он говорил о ней, как о ребенке, сдвинув брови, умудренно. Ему не хотелось задерживаться на печальном, и он вспомнил о последнем переполохе в курятнике - царица обвинила Мисию в предательстве.
- Мол, трется у наших врагов, как шелудивая свинья. Та - "все ради тебя, матушка" - и ну пророчествовать! "Люди злые, пурпур в клочья, кровь рекой"... Не помогло. Мама топнула ножкой, вышвырнула ее барахло за порог и даже фиников на дорогу не дала. Так что наша жаба нынче в изгнании. А нечего ловить комаров в чужом болоте!
Я разволновался - карлицу я отчего-то принимал всерьез. "Бойся щита, он ударит мечом. Не тать за ягненком придет, а пастух. Не волчьей поживой он станет - собачьей", - вспомнил я. О ком она говорила, так и не узналось. Опять это ощущение глухой угрозы - "и смерть стережет, как пёс..." Я не знал, стоит ли напоминать об этом Александру, выставляя себя суеверной бабой. Помявшись, все же сказал.
- Да помню я! - отозвался он. - То ли Жабе голос был, то ли она сама что-то вынюхала, то ли наврала, чтобы важности себе придать. С этими пророчествами всегда так - начнешь загадки разгадывать - что за клёпанный щит, да что за грёбанный пастух? - и тут тебе меч в живот прилетает, потому что ты весь в мыслях об этом дерьме и у себя под носом убийцу проглядел. Все предсказания нарочно человеку глаза отводят, чтобы сбыться вернее, понимаешь?
Я, конечно, восхитился его мудростью, но заметил себе: надо бы разыскать Мисию и вытрясти из нее все, что знает, - и тут же об этом напрочь позабыл.
Разъяснилось и насчет внезапного буйства сбрендившего Герода. Олимпиада лихорадочно готовилась к процессии мималлонок на Великих Дионисиях, в святилище кабиров ходила каждый день, постилась, жгла благовония, натащила змей к себе в покои, и вся пылала мистическим огнем, и тут Герод, щелкая сахарные орешки, влезает с каким-то пустячным замечанием: мол, если желтенькое надеть - будет миленько, а туда красненький мазочек, немножко пурпура на шафране, а ланью шкурку мы вот так подвернём...
- Шкурка, миленько! - восклицала она во гневе. - Когда все вокруг полно таинственным и божественным и уже слышны шаги грядущего Диониса!.. Какой отвратительный, мелкий человечишко! Все равно что, придя к Дельфийской Сивилле обсуждать ткань ее гиматия…
Герод был потрясен до глубины кишок и разрыдался перед всеми - его, утонченного мистика, который слишком духовен для земной жизни, вдруг обвинили в пошлости! И ведь сам подставился, никто за язык не тянул. Олимпиада же была не в настроении великодушничать и еще пуще принялась насмехаться, а уж как остальные по нему протоптались - ведь какой славный повод соперника при кормушке в грязь спихнуть.
- Все это хрена собачьего не стоит, но мама замечательно умеет делать врагов из друзей, - заметил Александр. (А я подумал: "Она бы и нас врагами сделала, дай ей волю. Не давай ей воли, сердце моё".)
- Герод - невелика потеря, его и приближать-то не стоило. Вокруг нее все такие, с треснутой башкой - ничего в них не держится, половина вытекает поносом через рот, вторая - испаряется сквозь уши. Ни одного надежного человека, сплошь сволота брехливая, - Александр шарахнул ногой по сосновому стволу и зашипел от боли. - Теперь этот поганец начнет по углам шушукаться, а остальные подхватят. Кроме меня, ей не на кого опереться, а какая из меня сейчас опора? Было б мне на пару лет больше...
Дождь так и не пролился, как небо ни тужилось. До городских ворот мы дошли - только дюжина крупных капель на плащи упала, а как во дворец забежали - хлынуло стеной. Александр сказал, что ему надо зайти к отцу - рассказать, что Менекерт не считает его болезнь серьезной. Новость была хорошей, но Александр все равно нервничал. Ему не нравилось оправдываться, и опасливые взгляды отца он тоже вряд ли забудет.
- Нужно быть спокойным, - говорил он. - Все эти мелочи, болтовня глупых людей, болезни, теснота... Иногда я вздохнуть не могу, до того тесно вокруг! Глупо, надо дышать свободно, надо быть выше... Раздражаться недостойно, надо принимать с благодарностью. Это ведь тоже испытание. Чем подлее вокруг, тем больше чести остаться спокойным. И вся эта женская дребедень... Ни одна женщина не может причинить ни добра, ни зла благородному мужу, если только он сам не позволит. Это какой-то мудрец написал, не я придумал. Умная мысль, если вникнуть. Я ее про себя повторяю, когда мама... Я должен ее защищать, но как бы сверху, а не лезть с головой во все эти слезы и вопли. Меня это касаться не должно.
Да, Леониду тут работы не осталось. Александр сам себя и винит, и поучает, и наказывает.
В те времена он часто проваливался во взрослость, также, как сейчас - здесь, в летнем дворце шахиншаха, в Экбатане - он порой проваливается в детство, в свои пять лет: "А т-т-ты п-по-омнишь л-летучих м-м-м-мы-мышей?", "м-м-н-не с-страшно" (это он всегда говорил невнятно, не поймешь "мне страшно" или "не страшно", нарочно так говорил, чтобы и не соврать, и не опозориться). И влажные от подступающих слез глаза, горящие щеки, жалобные брови. Меня это пугает, без уверток, но не настолько, чтобы я отпустил его руку или не захотел его слушать.
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
18.06.2017 в 15:34-
-
18.06.2017 в 15:36-
-
27.06.2017 в 20:32Прекрасна сцена пира, погоня за свиньей, и вообще нравы прекрасно описаны. Филипп симпатичен даже упившийся, незлобив и умен.
Спасибо за прекрасную главу и доставленное наслаждение от ее чтения! Буду еще перечитывать, чтобы не упустить деталей.
-
-
01.07.2017 в 13:29-
-
07.07.2017 в 00:25-
-
08.07.2017 в 15:17