Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Не все довыправил, но не хочу еще на неделю растягивать. Через 15 лет перечитаю и отшлифую. Зато тут открывается, кто убийца детей. Так что, если у кого есть какие догадки, можно делать ставки.
Ночь ослабляла его, спутывала, давила, а я ничем не мог помочь. Александр говорил о печальном, вспоминал лечебницу... Жадное, голодное воображение грызло его изнутри: он представлял безумцем, пляшущим под плетку Менекерта. "Он не прочь заполучить меня в свою свиту, а?" Поскакал вокруг постели, как вакхант: "Буду тебе танцевать, Бык благородный, достойный... Брык-брык, в горы, в горы!" Подозрения его совсем одолели, и он высыпал в жаровню полученные от Менекерта травы. Они вспыхнули золотом, облако дурнопьяного запаха растеклось по комнате, Александр расчихался, расстроился.
- Как ни бейся, все равно утонешь в уготованном судьбою... - Он с отвращением осмотрел себя, ударил по щеке, треснул кулаком в ребра. - Гробница души, пища для червей!
Он весь светился, как мраморный Эрот с обломанными крыльями, лунный свет стекал по его плечам и рукам.
- Мы будем воинами, нас на костре сожгут, - торопился я его утешить. - Червям не достанемся, дымом станем.
- Ветром... - поправил он, улыбаясь. Мысль о смерти в бою его всегда успокаивала.
Перед тем, как лечь в постель, он вынул из-под кровати моток веревки и, повернувшись ко мне спиной, привязал один ее конец к львиной лапе ложа, другим обмотал свою щиколотку. Узлы затягивал ожесточенно, будто преступника скручивал.
- Ты что делаешь? - мне не нравилось, что он будет, как собака на привязи. Он обернулся, раскрасневшийся и сердитый:
- Хрен я еще когда повеселю этих сволочей.
- Ко мне себя привяжи. Надежней будет.
Я забрал у него веревку и сам все сделал. Александр смотрел мрачно:
- А если я начну тебя душить или что-то в этом роде?
- И многих ты уже прикончил?
- Во сне бывало... - Передёрнулся, виновато, искоса взглянул на меня и сразу отвёл глаза. Уж не мне ли он кишки выпускал в своих кошмарах ? Пусть, мне не жалко.
- Ты со мной не справишься, не мечтай.
- Ну смотри.
Он сразу улегся спиной ко мне и сделал вид, что спит. Вскоре его дыхание выровнялось, он и впрямь заснул. Я осторожно потянул веревку, его сонная беспомощная рука послушно потянулась за ней. Это доставило мне странное удовольствие: моя власть над ним, власть его доверия надо мной...
Мне не спалось, лунный свет будоражил, как музыка - авлос медленных созвездий, тамбурин летучих звёзд. Александр был сейчас невероятно близок и непостижимо далёк. "Для неспящих — один совместный космос, а из уснувших каждый в свой личный космос отворачивается", - говорил Гераклит. Я представлял, как буду жить в пылающем мире Александра, рядом с яростью кометы, Зевесовым перуном - страшно и весело. Я знал, что подлинные дружба, любовь и жизнь не бывают безопасными.
Александр заворочался в постели. Я заглянул ему в лицо: глаза его метались под веками, он дышал тяжело, как на бегу. Где он там? с Сизифом камень в гору катит? с Беллерофонтом в небесах летает? Он так дернул ногой, что одеяло слетело, и заговорил надломленным страстным голосом. Я замер, вслушиваясь. Он задавал вопросы на чужом невнятном языке и кто-то неслышимо отвечал ему из-под земли.
Вдруг я разобрал:
- Тише, он воет!
- Кто воет? - шепотом спросил я, холодея.
- Тишина.
Луна светила в окно, такая бледная, словно из могилы выкатилась.
- Кровь поет, я слышу.
Александр поднялся с постели, двигался плавно и медленно, как под водой; его пустые, без блеска, глаза смотрели над моим плечом, восковой лоб сиял в полутьме. Жалобным детским голосом Александр сказал: «Пустите меня». Я не держал его, но он не меня просил, а тех, кто тянулся к нему из сновидений. Он заплакал, как ребенок, которого тащат за руку из цветущего сада, от веселой игры к учительской розге и скуке.
Потом Александр принялся что-то ловить в воздухе с озабоченным видом - точь-в-точь Менеклов подопечный, - и вдруг встал и решительно направился к двери. Дернулась веревка, привязанная к моей руке, я кинулся к нему, обхватил за плечи. Когда-нибудь он навсегда уйдет от меня по лунной дороге, с которой нет возврата, но сейчас - не пущу.
- Кони понесли! - отчаянно выговорил он.
Я подумал о Фаэтоне, и забормотал, надеясь, что мерный ритм стихов успокоит его, как успокаивает коней и собак:
"Побежал на луг табун
золотистых жеребят,
собираются псари
на звериную охоту,
в океанской синеве
сладкогласный лебедь кличет..."
Тихо, стараясь не разбудить, я повернул его назад, к постели. Он шел неуверенно, шатаясь и спотыкаясь, надломленный по всем суставам, непонятно, спит или нет. Я уложил его в постель, продолжая читать:
"... Иная корона,
из утреннего воздуха и света
сотканная, и вино иное,
текущее по пальцам утренней зари...
когда скачу я на игреневом коне,
друзьями окружённый,
и чувствую, что не руками я
натягиваю лук, а всей душой своей..."
Он пометался немного и затих, а я так и сидел рядом до рассвета ("Госпожа моя ночь, пролей маковый отвар ему в очи, чтобы спал он и видел сладкие сны!"), как часовой, во имя Зевса Филия, покровителя дружбы, отчаянно зевал и дергал себя за уши, чтобы не заснуть.
В резком рассветном свете его лицо казалось болезненно-усталым; душа, отлетая в ночные странствия, не отдыхала, а трудилась, как раб в руднике. Кто там подбрасывает дрова в его костер, что он так горит непрерывно? Быть может, это его судьба бродила в нем, как брага, а потом сорвала крышку и разлилась до Ганга?
На болота мы собирались ближе к ночи, а пока Александр пожелал своими глазами взглянуть, что за сволочь обитает в "Критском быке". У меня была сотня причин не вести его туда - суеверных, своекорыстных, разумных, каких угодно. Что он там увидит? Тухлятина в мисках, уксус в кувшинах, склизкие объедки на полу, крепкая вонь лисьей норы, зверские и наглые морды ворья, опухшие от пьянства бабы... Ради этого острова блаженных я его оставлял? И страх кишки режет: Керса пропал в порту, Евдокс потерялся в речном тумане, вереница бледных детишек в окровавленном тряпье исчезла, как и не было, людей затягивает в черные щели между домами, а потом Огонёк говорит с ухмылкой: "Свиньи сожрали"...
- Ты там осторожнее, - умоляюще сказал я. - Не ломись на приступ, сиди, как мышь под метлой, не отсвечивай. Это тебе не афинские послы, а совсем наоборот. Там такой народец, с кишок до мозгов шальной и дурной, гниль да отрава, для всяческих непотребств живут... Я за пару минут поговорю, с кем надо, и отчаливаем с миром.
Александр ответить не соизволил - стало быть, спляшет, как захочет, как всегда.
"Ладно, все равно без "Быка" не обойтись," - уговаривал я себя. Может, Хрипун еще что-то выведал? И тот урод с птичьей кличкой... в прошлый раз не договорили. "Безликий, его называют Безликим Ужасом". Вот брехло! Но вдруг что взаправду знает?"
В переулок солнце не заглядывало, небо съежилось в драную узкую ленту, стены схлопывались над головой, на душе было столь же пакостно, как и вокруг. Александр резво шагал впереди, пиная черепки и кости, - страх он оставил в животе матушки, когда наружу вылезал, настроение боевое, хоть вой.
А у входа, вдоль стенки, как бурьян на помойке, -крысиная стая, только вожака не видать. В голодном оцепенении водят носами за запахами из кухни, слюни текут, ноздри хлопочут, животы бурчат, ноги трясутся. Повернули к нам осовелые буркалы и, вижу, признали. У меня аж зубы заныли: не до них сейчас! А на их мордах тем временем что-то осмысленное обозначилось: как же! я валялся в грязи, а они плясали на мне свой победный танец. Орлы ж - не крысы!
Шрам на шее засвербел, я споткнулся, приостановился, мысли разбежались, как бусы с порванной нитки. Я знал, надо пройти мимо: коль однажды вляпался в дерьмо - почистись о травку и внимательней под ноги смотри, чтобы вдругорядь не испачкаться, а не лезь мстить выгребной яме, чище не станешь...
Но тут один мозгляк вдруг оскалился, как череп, мне в лицо, и тем все решил. "Голову ему топчи..." Может, этот и топтал. Он был тощий, как терновая колючка, ниже меня на полголовы, но смеялся, потому что однажды уже праздновал победу.
Я с развороту ткнул ему рукоятью меча в гнилые зубы, перехватил его слабую ручонку с ножом, вывернул до хруста, нож отбросил, схватил его за черное от грязи горло, прижал к стене и бил кулаком в живот, пока не полегчало. О других не беспокоился: слышал, что Александр выхватил меч и махнул им пару раз со свистом - крысам этого достаточно, не дёрнутся.
Какой-то бугай вышел из кабака и стал мочиться на стену - струя мощная, бычья. Поганцы заголосили, жалуясь ему на обиды. Но он с олимпийским спокойствием опустил подол и вернулся пить дальше, даже взглядом их не одарив.
Несчастный ублюдок уже не хрипел, только кровью булькал при каждом ударе; я разжал руку, и он стёк мне под ноги ворохом ветоши. Я прошел вдоль кривого строя остальных: кому еще смешно? посмеемся вместе... Кто-то дернулся бежать, но Александр шевельнул мечом, и тот снова прилип задом к стене.
Похоже, кто-то решил сформировать отряд из крысиной стаи. Помойная гетерия ублюдков: на вшивых головах веночки из сухой травы, на руках - свежие, вспухшие, одинаковые наколки, без художнических затей, одна кривая буква "П". ...
- Как рыжего зовут? - еще одно горло стиснул.
- П-п-персей.
Персей, крысиный фалангарх, таг отбросов, повелитель гнид, автократор мусорной кучи, решил свою мелкую скотинку заклеймить, чтобы видели, кто их хозяин.
- Может, и мне вас пометить? Отрежу по уху от каждого, на похлебку хватит.
Я упивался сильной и сладкой ненавистью. Как запугать толпу? Забить до смерти одного из них у всех на глазах. Они корчились под моим взглядом, как мокрицы на солнце. С ликующим чувством полновластья над перепуганными мозгляками вдруг и стыд накатил. Чем горжусь-то? дворнягу насмерть ногами забил... Я скосил глаза на побитого - тот как раз ворохнулся со стоном, встал на четвереньки, глаза мутные, по подбородку - кровь широкой полосой. Меня затошнило от облегчения.
- Ладно, живите, я сегодня сытый.
Схватил Александра за руку и затащил в кабак.
+++
Там было тихо и почти уютно. Ни Хрипуна, ни Курицы видно не было, зато Амик заулыбался мне беззубым ртом, Огонёк дружески махнул рукой, на лице Голубка выразилось некое смятение, и по быстрой волне переглядов и перешептываний я с тоской понял, что Александра опознали. Тетка Душок вытаращила глаза и решительно полезла в погреб - видно, не поднималась рука налить царевичу обычной кислятины.
Лабраку я кивнул, и он, помедлив, ответил тем же - для здешних мест это награда, вроде золотого венка. Но радоваться я не спешил: неподалёку за столом, на краешке лавки, на самом проходе, сидел рыжий крысиный царь - приоделся, жирку поднабрал... значит, он теперь при хозяине, и плохи мои дела. Пока Персей головы не поднимал, на толчки пьяниц не отвечал, на меня скосил белый глаз и снова в пол скромником уставился, но обживется - обнаглеет.
Мне было неловко перед Александром, словно я его в выгребную яму случайно спихнул. А он отвращения не выказывал, осматривался со сдержанным любопытством.
- Этот рыжий тебе горло резал?
Глупо было надеяться, что он не разберется.
- Я не видел, темно было.
- Он, точно говорю, те бы не посмели, а этот - с удовольствием. Когда с ним разберешься?
Мне вдруг показалось, что Александр завидует тому, сколько у меня врагов и поводов для драки.
- Не сейчас.
- Почему?
- Политика, - объяснил я туманно. - Кстати, тебя узнали. Можешь уже не изображать из себя пирата.
- Ну и ладно. - Александр не слишком расстроился: мол, я ж царский сын, а не с осины лыко драное, еще бы они меня не узнали!
Пылающая Душок повозила вонючей тряпкой по нашему столу, выставила кувшин вина, пару расписных новеньких чаш, мясо с подливой в непогрызенной миске, горячий хлеб и застенчиво улыбнулась. Александр, завороженно глядевший на ее бороду, спохватился:
- Спасибо, красавица.
Она зарделась еще ярче и упорхнула, как бабочка, сметя по дороге пару столов с посетителями.
Александр исподволь рассматривал Лабрака, а тот чужой взгляд чуял и морщился, будто его в уксусе замариновали. Шепнул что-то одному из новых своих бойцов. Тот подошел, говорит мне: "Хозяин зовёт". Я встал. Александр иронично выгнул бровь: "Хозяин?" Такое словцо ему поперёк шерсти - в городе должна быть одна власть. Он тоже решительно поднялся, а я горько вздохнул. Спорить было бесполезно.
Лабрак тоже не обрадовался, когда мы оба сели к нему за стол, даже пот на лбу выступил, - видно, не имел он прежде дела с царственными особами.
- Зачем пожаловал? - Он обращался только ко мне, Александра в упор не видел.
Я коротко объяснил про Курицу, Хрипуна и убийцу детей. "Иное нас не касается", - добавил я со значением. Александр фыркнул. Его всё касалось, и смешно было, что я говорю с каким-то мошенником, как с персидским послом.
- Не боишься в такие места царевича приводить? Вдруг обидят, не разобравшись? - Лабрак лязгнул пастью на триста зубов. Церемонии брошены, угроза в голосе.
- Кто его обидит, долго не проживет, - поторопился ответить я, пока Александр не выскочил. - Знаешь, как оно бывает? Облавы, казни на пустыре, головы на шесте... - Я добавил мёду в голос. - Всем известно, ты беспорядка не любишь, буйным дурням воли не даешь, с властями не ссоришься. Сдай нам убийцу, и живи спокойно.
- Знал бы кто, сам бы с ним разобрался, - кисло подтвердил благонамеренность Лабрак. - Город большой, болота еще больше, а ты ищешь перья на ягненке. При чем тут мое заведение?
- Почуял что-то однажды, - я знал, что он поймет, звери чутьем живут. - И Курица болтал, что знает об убийце всё.
- Брехал. После вашего разговора и я с ним побеседовал. Он бы все сказал, если б знал чего, а он только лавку обгадил да стол кровянкой залил.
Эх, после таких расспросов Курица сюда и носа не покажет.
- Где ж нам его искать?
Лабрака воротило от допроса, но он ответил:
- Ходил он сюда прежде с одним из ваших...
- Кто это был? - выскочил Александр.
- Не назвался. Вояка из казарм.
- Из какого полка? Ну хоть гоплит или всадник?
- Тут он без коня сидел, - Лабрак позволил себе ухмылку. - Горбун сказал, что из дворца человек.
- А за Горбуном мне теперь в Аид лезть? - Я слышал, придушили его в тюрьме доброжелатели.
- Это как пожелаешь, - Лабрак зевнул, всем видом показывая, что разговор ему надоел.
- Курица раньше в городской страже служил, может, кто из них? - размышлял я вслух. - А Хрипун где?
- Длинный язык у твоего Хрипуна...
- Может, мне стражу вызвать, да самому поискать? - Александру надоело слушать молча.
Лабрак молча уставился на него рыбьими зенками, Александр глаз не отводил и высокомерно усмехался, чтобы взбесить его еще больше, - два барана, так и будут лбами биться, пока рога не треснут. У меня мурашки по хребту: бойцы изготовились, хозяйского знака ждут, крысеныш все губы себе изгрыз - первый кинется, может, и без приказа...
- Давай так, - угрюмо сказал Лабрак. - Мои люди тебе Курицу отыщут, людей про убийцу поспрошают и вон ему - (мне, значит) - все перескажут.
Не нравилась мне его покорность. В пустых глазах посверкивала злоба: если Александр сильней надавит - резанёт ножом ему по горлу да в леса уйдет, как волчара.
- Только ты не тяни, - развеселился Александр. - Через два дня за ответом придем.
Я встал и Александра за собой потянул. Лучше уйти, пока ноги есть.
- И еще... - сказал Александр. У Лабрака аж вены на лбу вздулись, а я схватился за меч. - Вон тот рыжий дохляк на моего друга по-подлому напал, и чуть не убил. Кто его накажет, ты или я?
Резвый у меня дружок: мне только приснилось, а уж он и сон отгадал! Руки чесались его придушить. Но Лабрака это требование почему-то позабавило и совершенно успокоило, он даже заулыбался покровительственно, как взрослый, глядя на игры несмышленышей.
- Тебе его голову прислать, али на слово поверишь?
- Голову не надо. - Не стоило мне влезать, совсем уж по-детски получалось, но мне голова Персея мне действительно была без надобности.
- Ушей хватит, - мстительно добавил Александр. - Уши пришли.
Глупей не придумаешь. Тут либо убивать, либо так оставлять; а без ушей Персей только пуще взбесится. Вот и Лабрак смотрел на нас теперь, как на дурачков.
- Уши так уши, - холодно сказал он и уже с прямой насмешкою спросил: - Ухо́дите, али еще чего прикажете?
Мы вышли, злясь друг на друга. Впрочем, ругаться не стали; я радовался, что обошлось без поножовщины, а Александр чувствовал себя не вполне правым, что без спросу влез в мои дела и бурчал:
- Мне не нравится, что ты водишься с этими людьми. Зачем тебе? Здесь ты славы не найдешь.
- А я и не ищу.
Как ему объяснить про свободу пропадать, сорваться, пустить свою жизнь по ветру? ведь его жизнь не мелкая монетка, которую уронишь в сточную канаву, и наклониться лень...
Мы договорились встретиться на закате, чтобы идти на болота, а пока разошлись. Александра требовала к себе Олимпиада, потом был прием послов, который он не хотел пропустить, и у меня тоже были дела - тайные уроки с Апеллой.
Александр учился бою на мечах у самого Адмета, командира агемы. Тот себя ценил высоко, брал золотом, и я даже не пытался поговорить с отцом о таких деньгах. К счастью, один из наших дружинников свел меня с Апеллой, лучшим рубакой из Адметовых щитоносцев. Занятно, что сам Адмет с ним ни разу на поединок не выходил, хотя Апелла только о том и мечтал и торчал в первых рядах на показательных поединках Адмета - страстно болел за его соперников (правда, денег на них не ставил), и ожесточенно плевал на землю: "Не так надоть".
О таинственном мастерстве Апеллы легенды ходили, но ученики у него не задерживались. Он был из простых, грубиян с дикими причудами: учеников он не брал бы вовсе, но искусство не желает умирать в одном человеке, требует передачи, развития и карает за жадность. Апелла отговаривался, что подходящего материала нет - мол, в треснувшие кувшины хорошего вина не наливают, - и оскорблял, избивал, калечил бедолаг, рискнувших пойти к нему в ученики, пока те сами не отказывались от занятий.
Для меня выбора не было- надо было сдохнуть, но не отступиться. Апелла полчаса швырял и валял меня по поляне; каждый удар его деревянного меча вышибал из меня дух, я был уверен, что во мне ни одной кости целой не осталось, но с криком, визгом и хрипом бросался на него, мечтая хоть царапнуть его своей деревяшкой, а когда не получалось, пытался достать до него ногами, кидался грязью, свалившуюся сандалию швырнул ему в голову, а когда он придавил меня к земле, я погрыз край его щита, плюясь щепками, если уж до его горла мне было не добраться.
- В тебе есть задор, - сказал Апелла, и, оглушенный, ободранный, весь в крови, грязи и злых слезах, я сразу понял, что этими его словами я когда-нибудь перед внуками буду похваляться.
Плату он заломил немалую, но тут уж отец заплатил, не колеблясь. Слух о том, что Апелла, наконец, нашел себе ученика, взбаламутил всю армию. Ко мне подходили ветераны, осматривали и ощупывали, как лошадь на торгу, смотрели озадаченно, говорили: "Ну что-то он ведь в нем нашел..." До меня только Баларис из Пеллены удостоился такой чести - это был блестящий боец, обоерукий, о нем говорили восторженно - новый Гектор, надежда Македонии, - но парень умер от огневицы после пустяковой царапины в Фокиде три года назад.
Апелла взял с меня сотню клятв, что я никому не раскрою его секретов. Он одновременно жалел и радовался, что я конник. "Учу, учу тебя, а все в лошадиное дерьмо уйдет. Зачем тебе меч? Тебе копьецом вертеть придется. Придумали ж - тупой скотине свою удачу вверять! Геракл, небось, пешком бился." Но зато его грело, что соперником ему я стану не скоро. С Баларисом он сразу рассорился, как тому начали при дворе хвалы петь: "Выучишь какого подлеца, а он потом надо мной же величаться будет".
Начал я заниматься еще осенью, задолго до того, как мы помирились с Александром. Тогда я все мечтал: однажды мы сойдёмся с ним в поединке - наскок, грудь в грудь, толкнуть щитом, сбить его с ритма, шквал ударов, - и изумленное лицо Александра, прилипшие к вискам волосы, отчаянные попытки защититься. Еще прыжок с разворотом, связка ударов, обманное движение, ухожу вниз и последний удар, смертельный, под хитрым углом. Александр вздрагивает, шатается и падает к моим ногам, а я смотрю на него сверху вниз - торжествующий победитель, который рвет в отчаянии завязки панциря, чтобы всадить окровавленный меч себе в горло, пока не погасли глаза врага, чтобы смешаеть нашу кровь на вечную дружбу, на вечный бой меж Коцитом и Флегетоном... Долго я себя такими мечтами услаждал.
Благородный Адмет, конечно, тоже мастер, да еще какой, но все учились у Адмета, все учителя-мечники и те, у кого в жилах текла царская кровь, даже Каран учился у Адмета, даже Аминта Племянник вкушал от его премудрости (все с удовольствием вспоминают, как Счетовод с воем бежал на четвереньках через тренировочную площадку, а Адмет хлестал его по заду деревянным мечом). Кто учил Апеллу, не знал никто. Может, сам Арес?
До сих пор вспоминаю его манеру сражаться тех времен, холодную экстатическую сосредоточенность, когда бешеный напор и мягкость сменяли друг друга; как после яростных атак, когда мне казалось, что меня хлещут молнии из тучи, а я сам тычу деревяшкой в небо, он вдруг становился по-женски податлив, близок и уступчив, вот он, я его смердячье дыхание на щеке чую, только чуть рукой двинуть, и я его достану, - и холод под волосами, когда я понимал, что все удары уходят в пустоту.
С виду он был драный тюфяк, одноухая грыжа на кривых ногах, невнятные письмена шрамов на теле, узлы и шишки, невнятная речь беззубого рта, но двумя пальцами он ловил мух на лету и стрелу в полете, взбегал по стене на высоту копья, мог разделывать мясо у себя на ладони: разрубал кости, разрубал жилы, и ни царапины не оставалось на его мозолистой коже. В нем была холодная уверенность испытанного убийцы.
Наши уроки он видел в фиванском стиле. Обняв меня за плечи, все безбожно путая, Апелла через пень-колоду поведал мне о нравах Священного отряда. Я закатил глаза, бормотнул: «Ах, как это прекрасно», и твердо сказал, что отец меня убьет, если я позволю себе что-то в этом роде.
В первые дни, черный от синяков, на подкашивающихся ногах, я мстительно мечтал: настанет время, когда ему нечему будет меня учить, и тогда я разъясню, где он, и где я - пусть держится от меня подальше и с подветренной стороны, чтобы вонь не долетала. Через пару недель я вдруг понял, почему Алкивиад предлагал себя Сократу за учение. Я тоже на все был готов, лишь бы Апелла научил меня драться, как он. Дело того стоило.
На мое счастье, мы поладили и так. Думаю, Апелле не больно-то и хотелось, у него была жена, которую он ругал драной сукой, и пятеро детишек, но такой уж был тон при дворе.
- Чтобы собрать мед, надо полетать, - говорил он, гоняя меня по заброшенному выгону за городской стеной. Сперва даже без меча, с одной хворостиной в руках. - Чтобы получить масло, нужно бить и бить и бить.
Поизмывается всласть, доведет до бешенства тем, что я не могу понять, как у него выходит доставать меня с любой позиции, пробивая любую защиту, а потом смилостивится и покажет медленно. Я ему нравился, и он дарил мне удар за ударом, прием за приемом, - за поцелуй или два. У Апеллы не было четырех передних зубов и одного уха, второе же было черно от грязи, он смердел, как дохлый барсук, так что насчет поцелуев я торговался, как барышник.
Было тяжело; на каждом занятии я выкладывался, как в финальном забеге в Олимпии, но постепенно входил во вкус. Апелла каждый раз заставлял меня прыгать выше головы, зато скоро я сам себя не узнавал. Я стал втрое быстрее, двигался, дышал по-другому, и то, что прежде казалось невозможным, вдруг получалось, а в потом и вовсе становилось легким, как дыхание.
- У тя спины быть не должно. Не стой - поворачивайся.
- Бей во все стороны. Ноги отрубят - снизу бей.
- Не смотри, куда бьешь. Глазами обманывай.
- Покуда слабый, убивай первым ударом: он не допёр еще, что вы деретесь, а уж помер.
- У тебя в бою сердце быстрее бьется, а надо чтоб медленнее. У меча твоего вон ничего не бьется - и ты должен быть, как он.
Апелла сходу стал разрабатывать мне и левую руку. Мне это давалось без особого труда - в детстве я одинаково управлялся обеими, да и на кулаках бил с любой. Я дрожал от радости, что стану обоеруким, как величайшие бойцы прошлого, считал это великой честью для себя и летал на уроки, как птица. Он разглядел во мне такие возможности, о которых я и не догадывался, и теперь обрабатывал, выковывал, закалял, затачивал.
- Сбей меня на счет "раз". - говорил Апелла. И...
Я налетал на него, наносил три-четыре удара, подсекал его ногу и толкал щитом.
- ...раз!
Странно, он двух слов связать не мог, но все разъяснял лучше наших опытных наставников с хорошо подвешенным языком, словно обращался напрямую к моему телу, и оно понимало его быстрей, чем рассудок. В те дни я лишь прикасался к подлинному искусству, только пригубил той радости, но уже не мог оторваться - чем больше я учился, тем больше жаждал этого учения. Колодец был бездонным, и это меня восхищало.
Александр от моих успехов был в восторге. Пока мы сражались на равных, но в бою на мечах я непременно хотел его превзойти: он станет водить конницу в сражениях, для этого нужны ум, порыв и воля, а я буду прикрывать его - мне нужна сила, точность и твердая рука. Мы договорились, что когда досконально изучим школы Адмета и Апеллы, мы объединим их приемы и станем круче каждого из них. О клятвах Апелле я и не вспоминал.
+++
Апелла уже ждал меня на поляне. Он сидел, поджав ноги, в центре, настолько неподвижный, что на минуту показался мне мертвым. Потом я заметил, что он моргает. Он увидел меня не сразу. "А, волчонок! - он похлопал по земле. - Давай сюды". Я присел рядом.
- Сёдни занятий не будет, - он еле ворочал языком. Лицо было зеленое, все в поту, как у больного. - Другое будет. Тайну тебе скажу.
- Видал таку вещь? - он разжал кулак и я увидел на его ладони какие-то мелкие серо-бурые кусочки и труху. - Что хошь покажут. Всю судьбу разъяснят: када помрешь, на чом женисся. Аль убить кого... Зовешь, значицца, медведя и посылашь яво на врага. Медведь к нему во сне придет и заломат. А то клад под землей... Хошь клад?
Я наклонился к его ладони, принюхался - по запаху, вроде, грибы. Хотел взять щепотку, но Апелла хлопнул меня по руке.
- Не замай. Рано ышо.
- Я такое зелье уже пил, когда жил в горах.
- Да знаю я, парень. Я таперича все знаю. Видал, как ты волком по горам бегал. Я тебя враз учуял. И отец твой тож волк, никто не знат, где он по ночам рыскат.
Зря ты шкуру сбросил. Волком-то жить сподручнее.
Он задумчиво ковырял в зубах и часто сплевывал, слюни текли у него по подбородку на грудь.
- Я тя научу в зверя оборачивацца, только не щас, погодя, када поумней станешь. То уменье - на самый крайний раз. Када понимашь, что сдохнешь, и желаш себе волю напоследок дать, вражьей кровушки испить досыта. - Он говорил невнятно, как камни ворочал, но был разговорчивей, чем обычно. - Коли дерзнешь, понимай, что назад уж не воротишься. Помрешь на горе вражьих трупов али бешаной собакой так и станешь на людей кидацца, покуда из жалости не прирежут.
Я вспомнил про Тидея.
- А кто эт? - заинтересовался Апелла. Я рассказал, как он во время осады Фив, раненый в живот, расколол череп врага и стал жрать его мозги.
- А.. помню я яво, - протянул Апелла... - Он из наших.
- Как ты можешь его помнить? Это еще до Троянской войны было.
- Что ж что троянской, а я вот так... помню, - он захихикал, и пена запузырилась на губах. - Тута времени нету, тута все в одной куче, что тебе Тидей, что Ахилла, что Атилла...
- А этот, последний, кто?
- А сей ышо не народился.
Я подумал, что мне совсем не хочется ни чужие мозги жрать, как Тидей, ни слюни пускать, как Апелла. Он ответил на мои мысли, словно я их вслух произнес:
- Шамашедши всяки бывают. Я тя спервоначалу мудрому безумью научу, а глупому - малость погодя, глупое, оно тож полезно, ежели знать, где яво в ход пущать.
Вот бы им с Менекертом побеседовать! А потом вдруг вспомнилось: Лабрак говорил, что с Курицей был вояка из дворца... Я посмотрел на Апеллу - они с Курицей подходили друг другу, как птенцы из одного гнезда.
- А ты Курицу, случаем, не знаешь?
- Знаю, - разом отозвался Апелла, ничуть не удивившись. - И не одну.
- Да нет, это кличка такая у человека. Он в городской страже прежде служил.
- Не, я тока с орлами вожусь. Курица, курица, выди на улицу, испей винца, поклюй мясца, погрызи костей, посмеши детей...
Апелла пускал слюни, тряс головой. Меня мороз по хребту продрал.
- Погодь, - он цапнул меня за щиколотку, как клешней, почуяв, что я уже навострился бежать. Он порылся за пазухой, нашел какую-то тряпку, завязал в узелок сушеные грибы и труху с ладони, протянул мне.
- Спрячь на себе, при сердце, чтоб оно тебя признало, обжилось. Смотри! - Он проткнул ножом руку насквозь и засмеялся. - Щекотно. Хошь так?
Я замотал головой, но глаз оторвать не мог, кровь вдруг перестала течь, запеклась, и рана, кажется, стала затягиваться на глазах. Одним неуловимым движением он заломил мне руку - было так больно, что я упал на колени, слезы брызнули из глаз.
- Мне щекотно, а тебе? - Он выламывал мне руку и с детским любопытством заглядывал в глаза. Потом с тем же полоумным видом стёр заскорузлым пальцем слезы с моих щек и облизал палец, причмокивая. - Скусно!
Он совершенно не чувствовал боли, и его забавляло, как принимают это другие. Я дрожал и грыз губы, чтобы не заорать. Наконец, он смилостивился, отпустил.
- Ышо смотри!
Он вдруг взлетел с земли, взмахнув мечом, как крылом, и завертелся в боевом танце - легкость, ярость и нечеловеческая мощь. Мечом он наносил страшные стремительные удары, словно с десятком врагов бился, и я почти видел, как они один за другим падают на землю, изломанные, вспоротые, брызжущие кровью. Он казался мне уже не человеком, а чем-то вроде волны - она принимала разные текучие формы, распадалась и собиралась вновь, вбирала в себя все по пути. Его окружало странное свечение, словно водяная пыль висела в воздухе, особенно ярко сияло напротив лба. Я невольно отступил, сделал отвращающий знак и схватился за оберег. Мне казалось: еще миг - и он обратится в вихрь, черную воронку от земли до неба, и утащит меня с собой в дикий кружащийся мрак. Я сморгнул - и Апелла уже вновь сидел на земле в той же позе, спокойный и неподвижный, как камень.
- Мухомор тя с поводу спустит на волю, раскачает. Будешь затылком видеть, што за спиной, от стрел уворачиваться, хошь без рук драться, хошь без ног. Выдешь из себя, и враги твои не тебя колоть будут, а тень твою, отражение в луже. Понял? Мухомор покажет, как, а потом ты и без Мухомора смогёшь. Поголодай с недельку. Главное, штоб никакой соли. Девок не валяй. Без меня грибы не пробуй, я сам тебе отмерю, скока нада, пригляжу, штоб ты не заблудился, покуда Мухомор тебя учить станет. Ну топай покуда.
Мозги он себе мухоморами сжег в угольки, это точно. Всегда грязно и неряшливо одетый, пахнущий мокрой псиной, грязный и вонючий, Апелла жрал на спор мух, червяков и крыс. Для агемы он - страшное божество с обмазанными кровью губами, совершенный идеал воинского искусства и шут, в одно и то же время, предмет презрительных насмешек за спиной и самой лютой зависти, причина смертного страха и самого горячего восхищения.
Я думал, глядя на него: может, таким был Аякс? Ревнивый, завистливый, безумный, жестокий, но несравненный боец, который жил одной битвой, Кера качала его на руках, как любимого сына, Деймос учил ходить, а Ата поила своим черным хмельным молоком.
Вечером мы выбрались из дворца, никому не сказавшись, по старой заповеди, что лучше просить прощения, чем разрешения. Александр захватил с собой два меча - те же, что в прошлый раз, такие сточенные, что были тоньше ножей. Может, он их из сокровищницы уволок? очень уж они были древние. После гибели нашего последнего орестийского царя мой дед, всеми правдами и неправдами, умудрился раздобыть вот такой же хрупкий и дряхлый "меч Ореста" и, кутая его в овечью шерсть, как хилого младенца, прятал на дне сундука. Быть может, Олимпиада привезла с собой из Эпира меч бешеного Пирра, который помнит вкус крови Приама, Астианакса и Поликсены?
По дороге мы разругались, так, не всерьёз, - оба были взбудоражены предстоящим делом, кровь гудела пчелиным роем. Он спросил, что я делал днем, а я темнил, не хотелось говорить про грибы и обезумевшего Апеллу. Александр, конечно, решил, что я вернулся к Лабраку за его спиной.
- Слово для тебя ничего не значит! - обвинял он, красноречивый от злости, как Демосфен. - Поклянешься не ходить в этот свинячий кабак, чтобы сделать мне приятное, и тут же туда отправишься, чтобы сделать приятное себе...
- А ты не требуй зряшных клятв! Потому что это пустяки и твоя блажь.
Он оправданий не слушал:
- У тебя все надвое. Ты можешь и так, и эдак.
- В важном я не обману, - сказал я жалобно. Он был прав, и мне было обидно. Александр посмотрел на меня, раздувая ноздри, и выдал примирительное:
- Тебе нельзя верить - ты обманешь, но доверять можно - ты не предашь.
- Выбей мне это на камне вместо эпитафии.
Поутихнув, он рассказал, что наш иларх Эсиген Ястреб, выведал про наше расследование и пришел вразумлять - мол, не лезьте вы небо штопать, на то мастера есть. Теперь Александр настороженно оглядывался - как бы соглядатаи следом не увязался. Эсиген сам справлялся насчет убийцы у городской стражи, узнал, что вчера ночью кто-то принес к статуе Гекаты за городской стеной цветы, глиняный горшок с кровью и отрезанную детскую ручку. Как бы опять народишко не замутил бунт с перепугу.
Я удивился: Эсиген был человек-каменюга, что ему убитые дети бедняков? бабы новых нарожают. Оказывается, лет сто назад, когда Эсиген был щенком вроде нас, его младшую сестренку такой же зверь растерзал, убийцу тогда так и не поймали - и у Ястреба до сих пор припекает.
- Откуда такие твари вылезают? - бесился Александр. - И где они, твари, прячутся?
- Может, рядом с нами в палестре умащаются... - мрачно сказал я.
- Думаешь, кто-то из наших? Кто?
На меня нашла странная немота. Если я поделюсь с ним той отравой, что туманит и тяжелит мою бедную голову, вдруг и он увидит, как на пустом лице убийцы проявляются зубы Апеллы, пасть Лабрака, глаза моего отца, усмешка Кулика?..
- У меня воображение дурное, - виновато ответил я. - Кого угодно могу представить.
За разговором мы вышли за городские стены, и вот уже видны были по берегу озера кривые, шаткие дома, свороченные ветром тростниковые крыши, грубо сплетенные изгороди, покрытые лишайником, огороды, посыпанные золой. Казенные рабы копали канал, расчищали протоки, бедняки собирали ракушки, потрошили рыбу, плели сети и корзины, бабы били старуху за кражу валежника, брехали собаки, свиньи дрались за дохлого голубя. Мы проходили мимо, стараясь не встречаться взглядами с людьми, столь непохожими на нас, - пригнутые нищетой, скованные в движеньях, они будто повсюду таскали с собой свои тесные конурки, где над головой котелок, под локтем горшок, в ногах дырявый тюфяк, не разогнуться, не размахнуться... Александр, с его вольным широким шагом, гордой осанкой, смелым взглядом, казался здесь чужаком из другого мира, и я, наверно, тоже.
Свод шаткого моста над торфяной водой загаженной речки - переход на изнанку мира, в необработанное, зыбкое, беззаконное и неупорядоченное, как при титанах, - поля непаханные, деревья неплодоносные, звери неприрученные, чудовища неубитые... Я заколебался прежде чем ступить на гнилой настил. Это было опасное место: тут даже днем грабили, а ночью могли запросто башку откусить. Перегородят мост с обеих сторон- останется только прыгать в вонючую воду. И все равно не выберешься - подтянут баграми с берега, ругаясь на вонь, ограбят, разденут и добьют за то, что изгваздал хорошие вещи, и будешь плавать вверх голым вспухшим брюхом в липкой грязи вместе с дохлой собакой, рыбьими потрохами и овощными очистками, весь облепленный рыбьей чешуей...
Александр оттолкнул меня плечом и пошел по мосту первым, а я за ним, оглядываясь.
Низкое солнце, вечерняя дымка, облака таяли в небе, как дыхание на лезвии меча - все в тонах закатного кованого золота. Мы по пояс вымокли в вечерней росе, цветы хлестали по ногам. Болото лежало впереди, как сонная змея, нежнейшая трава ковром до далекого леса, хор лягушек, звон комаров, вода в следах, как в чашах... Оттуда наползал туман, еще почти невидимый, только в глазах стояла какая-то пелена, трава курилась.
Здесь я чувствовал убийцу повсюду: его запалённое дыхание, судорожные ползучие движения и слабая вонь мерещились разом со всех сторон, его смрадный пот оседал на наших волосах, он шевелил траву, всплывал со дна черных луж, токи воздуха поднимали обрывки его плаща и закруживали, как клочья сажи...
Я все спотыкался, оглядывался с тоскливым предчувствием неудачи, то и дело посматривал на Александра, ища опору для своей смуты. Он был беспечен и весел, шел чуть впереди, в некоем вдохновении, словно во главе праздничной процессии: "Гиэс, аттес! аттес, гиэс!" Его, как кораблик в море, паруса несли. Геракл шел на бой с Лернейской гидрой, не сомневаясь в победе, а я таким колеблющимся Иолаем брёл за ним.
Он углядел коршуна справа и показал мне: добрая примета.
Чем ближе мы подходили к болотам, тем шире растекался съедающий обличья туман. Белое, путанное, подземное обступало нас со всех сторон, дыханье Тифона, несущее чуму и лихорадку; ни тьмы, ни света, неустойчивые текучие формы огромных созданий, слепой хаос. Что нас сюда вело? Смутное желание проникнуть в тайны зла и противостоять ему? Александр нахмурился и взял меня за руку - чтобы я не затерялся в этом безобразии.
Вот и пришли. На сгоревшую кузню кто-то навесил криво сколоченную из обожженных досок дверь, две завалившиеся стены подперли обугленными бревнами. Заходили мы туда с опаской, с двух сторон: я прыгнул через стену, Александр ворвался в дверь. Кислый запах гари, закопченые остатки стен, над головой - белесое небо вместо крыши. Кто-то все расчистил внутри, на земляном полу камешками выложил круг, а в центре поставил камень побольше.
- Здесь засада будет, - решил Александр. - Он алтарь приготовил, и непременно придёт сюда, не сегодня, так завтра.
Голос его восторженно дрогнул, он обнял меня с благодарностью - я привел его в логово чудовища, подарил ему возможность подвига, сделал его счастливым.
Мы оттащили в угол большой камень и раскидали по сторонам мелкие, чтобы не спотыкаться, если придется драться в темноте, походили, покружились, осваиваясь.
Пока светло, обошли поляну - место было открытое со всех сторон, ивняк в отдалении потонул в тумане, смутной полосой темнели камыши со стороны болота. Перед кузней было старое кострище, вязанка хвороста под стеной - лучше бы он развёл огонь! При мысли о драке в кромешной тьме и тумане меня дрожь пробирала. Вдруг я отчетливо осознал то, что Александр понял раньше меня: мормо придет сегодня, мы вступим с ним в бой, и все решится еще до рассвета.
Темнело незаметно из-за тумана, белёсое мерцанье пробежало по траве, будто земля проснулась и вздохнула. Болотный лунь бесшумно пролетел над нашими головами. Я подумал: не дурной ли знак? Меня слегка трясло, я сорвал цветок, прикусил стебель, чтобы зубы не стучали.
- Это испытание, - сказал Александр. - Выйдем мы из него, нет ли, но если выйдем - то преображенными. Пора!
Он проверил, не наследили ли мы на поляне, и нырнул в кузницу. Он устроился у приоткрытой двери, я у разрушенной стены, смотрел не поверху, а в дыру сбоку - приподнятая над землей или стеной голова даже ночью хорошо заметна. Налетели комары, я поначалу отмахивался, но потом Александр зашипел, пришлось терпеть. Я боялся, что нас один их остервенелый звон выдаст.
И вот тьма обступила нас, как смертное проклятие, залила кузню черным варом, слизнула мир, как лягушка кузнечика. Я совсем не видел Александра, у двери тени лежали особенно густо, и это меня беспокоило, он был не ночной человек.
"Головы, лица, колени у вас — все окутано ночью!
Стоны кругом разгорелись, и залиты щеки слезами!
Кровью забрызганы стены и ниши, прекрасные залы!
Призраков сени полны, собой они двор заполняют,
В мрак подземный Эреба несутся стремительно. Солнце
С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала..." (Одиссея)
Что было делать в такой тьме? Слушать да предчувствовать, как вещие слепцы, стать частью ночи, чтобы познать ночь. Я вспомнил о грибах Апеллы: может, если проглотить немножко, я смогу видеть в темноте? Полез было в пояс, но передумал: откуда мне знать, помогут или помешают? Я помолился тихонько:
- В месте твоем, отец Гефест, мой крепкий покровитель, помоги нам, разгони тьму внешнюю, укрепи наши мечи, чтобы они поражали чудовищ, наши сердца закали, чтобы их не источила ржа, путь наш озари жарким, непрестанным твоим огнем. Будь нам доспехом железным, щитом кованым, мечом разящим.
Я вглядывался в иссиня-чёрные дыры в тумане. Если тот, кого мы ждём, человек, он появится отсюда, со стороны города, если нет - выползет из болота или земля треснет, чтобы его изрыгнуть. Туман шевелился, трепетала тьма в кузне, плескалась вода, трещали ветки, жестко шуршала осока, сова ухала со стороны болот, шелестящие, шепчущие тени ползали вокруг.
Вдруг среди всех этих звуков я различил чавкающие, тошнотворно медлительные шаги и еле слышный, безнадежный плач.
Туман беззвучно изогнулся, как водоросли под водой, и вылепился в смутную кривобокую тень.
Мормо! Аидов недоносок, комок вонючей слизи, болотная харкотина... Он двигался с жуткой уродливой свободой человека, который сам себя спустил с цепи, и нет в нем больше ни страха, ни стыда, ничего такого, что заставляет людей держаться прямо. Он пьяно шатался, умышленно корячился, припадал то на одну ногу, то на другую, и в этой кренящейся походке была звериная пугающая ловкость - крабья, птичья, медвежья, - лучнику трудно выцелить, а зверю легко припасть к земле, шарахнуться вбок, перекувыркнуться. Я не мог понять, какого он роста, хил или крепок - линии были искажены, текучи... Он держал ребенка одной рукой и игриво вертел его без усилий, то опускал его вниз головой, то подбрасывал и будто бы ронял, подхватывая в последний миг, то волок по земле за ногу. Он мог бы походя разбить ему голову о корягу с той же безумной игривостью. Малыш вскрикивал сорванным слабым голоском и хрипел, захлебываясь в слезах.
Причудливо петляя, мормо брёл к кузне, тускло блеснуло лезвие тесака у него на поясе. Меня заливала ненависть, кровь кипела от возбуждения, изнутри рвался волк. На четвереньках я добрался до Александра. Он уже стоял на ногах, с мечом в руке, странно незнакомое, бледное лицо повернулось ко мне, черные глаза горели, он торжественно кивнул. Я сделал три беззвучных шага влево, встал с другой стороны двери и прилип к щели в стене.
Мормо бросил ребенка у кострища, наклонился над ним, то ли щупал его, то ли щипал - малыш завизжал, и убийца выпрямился с похотливым смехом. Он что-то приговаривал булькающим болотным голосом. Я зажмурился, вслушался изо всех сил и разобрал что-то вроде "накормить луну", "приготовил жорево"... Я отчаянно смотрел на Александра: тот струной напрягся, когда ребенок закричал, но, поймав мой взгляд, покачал головой, кусая губы: "Рано".
Убийца сходил за валежником, стал высекать огонь. Пока он возился с костром, он был похож на обычного человека. Что-то в нем показалось мне знакомым, мелькнуло в голове и пропало, прежде, чем я сумел понять, что. В этот миг Александр беззвучно распахнул дверь и бросился на него в полном молчании с обнаженным мечом в руке. Волк взыграл у меня в сердце, я вылетел следом: Алала!
Мормо только стал разворачиваться, когда Александр налетел на него и ударил мечом. Удар был прекрасный и цели достиг. Убийца взвыл, упал на бок, отбросив Александра ногами. На миг мне показалось, что ноги у него птичьи, сухие, желтые, с длинными слоистыми когтями в пыли птичьем помете. Он выхватил тесак, я рубанул его по руке, но он ее вовремя отдернул и тесака не выпустил, хотя я его и задел. Я бил быстро - четыре удара на счет "раз", - пару он поймал на тесак, но два наверняка прошли, только он ран словно не чуял, и шарахнув меня кулаком, как кувалдой, обернулся к налетевшему Александру. Безобразная свалка в темноте: мы бросались на него с двух сторон, вслепую тыкали мечами, боясь попасть друг в друга, а он отбивался с нечеловеческой быстротой и силой и продолжал вопить. Это не был крик боли, - скорей, глухой вой бешеной собаки и истошный крысиный визг, сплетенные вместе, двоящийся, невыносимый звук, будто он визжал ртом и выл глазами. И еще было в этих звуках что-то притворное, глумливое...
Вдруг вспыхнул костер. Теперь всё было видно прекрасно. Бурый плащ убийцы был в пятнах крови, лицо закрыто маской - нет, не срезанное детское личико, но столь же ужасная кожаная личина с клочковатой разноцветной бородой. От него шел ток трупной вони, тошнотворный запах старой крови, острый смрад дерьма. Все человеческое из него вытекло вместе с кровью, осталось подземное, мертвое, чудовищное. Меня мутило, я сбивался с дыхания. Вдруг каменная рука твари из Тартара сбила меня с ног, его тесак впился в землю у моего виска, срезав мне волосы.
Алала! Александр бросился на него сзади. Убийца снова как-то вывернулся, черной волной ушел в сторону, принял на тесак удар Александра и непонятным вывертом выбил у него меч, который, блеснув алым, отлетел на несколько шагов в кучу горелых бревен.
Я был оглушен, мысли текли медленно. Я подумал: "Оружие его не берет," - и прыгнул ему на спину, сцепив руки в замок у него на груди, съехал по нему так, что накрепко прижал его локти к туловищу, ногами обхватил его колени, чтобы он ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. Так горские мальчишки в драке со взрослым управлялись.
- Бей! - крикнул я Александру. Я не видел, что там происходит, потому что мое лицо упиралось в спину мормо. Меня тошнило от его запаха, не слегка, а так, что я с отчаянием думал, что сейчас захлебнусь рвотой, хватка слабела с каждым мигом - я умирал от отвращения, мне казалось, я прилип к распухшему трупу. - Бей!
Как оказалось, Александр не мог вытащить меч, застрявший рукояткой между бревен ("Будто его чья-то лапа из-под земли схватила"), дергал и дергал его за клинок - позже я увидел, что у него все ладони изрезаны. Увидев мой маневр, Александр бросил свой меч, подбежав к нам, подхватил с земли мой. Он ударил ему в сердце (я щекой почувствовал его удар), а другой рукой сорвал маску.
Мормо вдруг словно втрое раздулся, разрывая мой захват, вытек из моих рук. Меня отшвырнуло назад, и, когда я, оглушенный и шатающийся, поднялся с земли, я увидел, что мормо и Александр с моим мечом снова кружатся по поляне. И клубящийся вихрем вой, и голое лицо убийцы, и испачканный дерьмом подол его хитона, и лужи густеющей крови под ногами, - все было порожденьем одного жуткого непрерывного сна.
С рычаньем я схватился за какую-то обгоревшую доску, но она оказалась слишком длинна и тяжела для меня, поднял другую, а когда повернулся, увидел, что Александр кубарем катится в костер, а убийца скособоченными паучьими прыжками скрывается в тумане. Привиделись ли мне восемь его мохнатых лап? Я и вздохнуть не успел, как Александр, сбросив загоревшийся плащ, метнулся за убийцей. Туман и мрак сожрали обоих, как и не было.
Я закричал: "Вернись! Вернись!" Безмятежный звон родника и ужас, от которого стыли кости... я никогда не увижу его больше, мне не найти его ночью в болоте... Я мог только жалобно звать:
"Воротись!"
И Александр вышел ко мне из тумана, с опущенным мечом в руке. Он бросил меч, сам упал на землю, обхватив голову, в позе совершенного отчаяния, и разрыдался, как ребёнок. Я дрожал и не мог вымолвить ни слова.
- Я сразу его потерял. Что толку бегать по болоту, ни хрена не видя? - сказал он потом, сердито сбивая слезы с глаз, и с тоской добавил - Оказалось, я не готов...
Он оплакивал несостоявшуюся победу. Лернейская гидра скрылась в озере, оставив пару отрубленных голов на поляне, немейский лев, уполз на двух лапах в пещеру, волоча за собой кишки, керинейская лань затаились в лесу, эриманфский вепрь - в болоте... Оба наших меча были в крови чудовища, но мы чувствовали, что мормо так просто не сдохнет под болотной кочкой.
Александр возился в горелых бревнах, пытаясь высвободить свой меч.
- Пришлю сюда городских стражников, пусть ищут его. Далеко он не уйдет, мы его, как решето, истыкали.
Я подошел к ребенку - это был мальчишка лет четырех-пяти, жестоко связанный, я распутывал узлы, помогая себе зубами. Ребенок заворочался у меня в руках, приходя в себя, и вдруг бешено рванулся.
- Тш-ш, мы прогнали мормо, не бойся, - бормотал я, уворачиваясь от его ручек, которыми он драл мне волосы и царапал лицо. - Тихо, тихо...
Наконец, мальчишка что-то понял, затих и заплакал с облегчением.
Александр поднял с земли маску. Она была сшита из кусков кожи, заскорузлая от крови; убийца украсил ее как мог - связками детских пальчиков на висках, снизкой просверленных зубов, скалящихся в кошмарной улыбке; русые, черные, каштановые пучки волос, вырванные с кожей, на изображали бороду.
- Ты видел его лицо? Хорошо разглядел?
Александра бой не отпускал. Он дрожал, как раненый конь, глаза горели болезненным жаром.
- Я знаю, кто это был.
Он уставился на меня, пораженный.
- Курица, урод грёбанный!
Меня колотило от ненависти и облегчения. Кого я только не подозревал! А оказалось - этот убогий недоносок, куча крысиного дерьма... "Его называют Безликим Ужасом!" Ничего, скоро его назовут падалью.
Потом я перевязал Александру руки, мы умылись у ручья - оба были в крови, синяках и порезах, но почти невредимы. Мальчишка ходил за нами, как привязанный.
- Как тебя зовут? - спросил Александр.
- Евдокс, - ответил он тоненьким голоском, и у меня горло перехватило.
+++
Чуть затлел рассвет и запели звонко птицы, Александр настоял на том, чтобы идти на поиск убийцы. Кровавый след тянулся по росе, мы шли по нему до бурой топи и там пришлось остановиться - идти дальше было некуда, затягивало по пояс прямо у берега. Мы не говорили об этом друг с другом, но оба понимали, что обычный человек давно бы издох от таких ран - крови из Курицы натекло, как из быка. Что же это была за тварь?
Мы возвращались в город втроем, той же дорогой, по цветущему лугу, несли мальчишку на руках по очереди, когда он уставал. Чистый свет, трепеща, нисходил с неба. Пусть убийца и ушел, но мы теперь знали его, видели его лицо, он не скоро оправится от нанесенных нами ран. Как участники таинств, мы могли бы возгласить: "Бежали зла, нашли лучшее". На душе было легко.
Ночь
Ночь ослабляла его, спутывала, давила, а я ничем не мог помочь. Александр говорил о печальном, вспоминал лечебницу... Жадное, голодное воображение грызло его изнутри: он представлял безумцем, пляшущим под плетку Менекерта. "Он не прочь заполучить меня в свою свиту, а?" Поскакал вокруг постели, как вакхант: "Буду тебе танцевать, Бык благородный, достойный... Брык-брык, в горы, в горы!" Подозрения его совсем одолели, и он высыпал в жаровню полученные от Менекерта травы. Они вспыхнули золотом, облако дурнопьяного запаха растеклось по комнате, Александр расчихался, расстроился.
- Как ни бейся, все равно утонешь в уготованном судьбою... - Он с отвращением осмотрел себя, ударил по щеке, треснул кулаком в ребра. - Гробница души, пища для червей!
Он весь светился, как мраморный Эрот с обломанными крыльями, лунный свет стекал по его плечам и рукам.
- Мы будем воинами, нас на костре сожгут, - торопился я его утешить. - Червям не достанемся, дымом станем.
- Ветром... - поправил он, улыбаясь. Мысль о смерти в бою его всегда успокаивала.
Перед тем, как лечь в постель, он вынул из-под кровати моток веревки и, повернувшись ко мне спиной, привязал один ее конец к львиной лапе ложа, другим обмотал свою щиколотку. Узлы затягивал ожесточенно, будто преступника скручивал.
- Ты что делаешь? - мне не нравилось, что он будет, как собака на привязи. Он обернулся, раскрасневшийся и сердитый:
- Хрен я еще когда повеселю этих сволочей.
- Ко мне себя привяжи. Надежней будет.
Я забрал у него веревку и сам все сделал. Александр смотрел мрачно:
- А если я начну тебя душить или что-то в этом роде?
- И многих ты уже прикончил?
- Во сне бывало... - Передёрнулся, виновато, искоса взглянул на меня и сразу отвёл глаза. Уж не мне ли он кишки выпускал в своих кошмарах ? Пусть, мне не жалко.
- Ты со мной не справишься, не мечтай.
- Ну смотри.
Он сразу улегся спиной ко мне и сделал вид, что спит. Вскоре его дыхание выровнялось, он и впрямь заснул. Я осторожно потянул веревку, его сонная беспомощная рука послушно потянулась за ней. Это доставило мне странное удовольствие: моя власть над ним, власть его доверия надо мной...
Мне не спалось, лунный свет будоражил, как музыка - авлос медленных созвездий, тамбурин летучих звёзд. Александр был сейчас невероятно близок и непостижимо далёк. "Для неспящих — один совместный космос, а из уснувших каждый в свой личный космос отворачивается", - говорил Гераклит. Я представлял, как буду жить в пылающем мире Александра, рядом с яростью кометы, Зевесовым перуном - страшно и весело. Я знал, что подлинные дружба, любовь и жизнь не бывают безопасными.
Александр заворочался в постели. Я заглянул ему в лицо: глаза его метались под веками, он дышал тяжело, как на бегу. Где он там? с Сизифом камень в гору катит? с Беллерофонтом в небесах летает? Он так дернул ногой, что одеяло слетело, и заговорил надломленным страстным голосом. Я замер, вслушиваясь. Он задавал вопросы на чужом невнятном языке и кто-то неслышимо отвечал ему из-под земли.
Вдруг я разобрал:
- Тише, он воет!
- Кто воет? - шепотом спросил я, холодея.
- Тишина.
Луна светила в окно, такая бледная, словно из могилы выкатилась.
- Кровь поет, я слышу.
Александр поднялся с постели, двигался плавно и медленно, как под водой; его пустые, без блеска, глаза смотрели над моим плечом, восковой лоб сиял в полутьме. Жалобным детским голосом Александр сказал: «Пустите меня». Я не держал его, но он не меня просил, а тех, кто тянулся к нему из сновидений. Он заплакал, как ребенок, которого тащат за руку из цветущего сада, от веселой игры к учительской розге и скуке.
Потом Александр принялся что-то ловить в воздухе с озабоченным видом - точь-в-точь Менеклов подопечный, - и вдруг встал и решительно направился к двери. Дернулась веревка, привязанная к моей руке, я кинулся к нему, обхватил за плечи. Когда-нибудь он навсегда уйдет от меня по лунной дороге, с которой нет возврата, но сейчас - не пущу.
- Кони понесли! - отчаянно выговорил он.
Я подумал о Фаэтоне, и забормотал, надеясь, что мерный ритм стихов успокоит его, как успокаивает коней и собак:
"Побежал на луг табун
золотистых жеребят,
собираются псари
на звериную охоту,
в океанской синеве
сладкогласный лебедь кличет..."
Тихо, стараясь не разбудить, я повернул его назад, к постели. Он шел неуверенно, шатаясь и спотыкаясь, надломленный по всем суставам, непонятно, спит или нет. Я уложил его в постель, продолжая читать:
"... Иная корона,
из утреннего воздуха и света
сотканная, и вино иное,
текущее по пальцам утренней зари...
когда скачу я на игреневом коне,
друзьями окружённый,
и чувствую, что не руками я
натягиваю лук, а всей душой своей..."
Он пометался немного и затих, а я так и сидел рядом до рассвета ("Госпожа моя ночь, пролей маковый отвар ему в очи, чтобы спал он и видел сладкие сны!"), как часовой, во имя Зевса Филия, покровителя дружбы, отчаянно зевал и дергал себя за уши, чтобы не заснуть.
В резком рассветном свете его лицо казалось болезненно-усталым; душа, отлетая в ночные странствия, не отдыхала, а трудилась, как раб в руднике. Кто там подбрасывает дрова в его костер, что он так горит непрерывно? Быть может, это его судьба бродила в нем, как брага, а потом сорвала крышку и разлилась до Ганга?
В кабаке
На болота мы собирались ближе к ночи, а пока Александр пожелал своими глазами взглянуть, что за сволочь обитает в "Критском быке". У меня была сотня причин не вести его туда - суеверных, своекорыстных, разумных, каких угодно. Что он там увидит? Тухлятина в мисках, уксус в кувшинах, склизкие объедки на полу, крепкая вонь лисьей норы, зверские и наглые морды ворья, опухшие от пьянства бабы... Ради этого острова блаженных я его оставлял? И страх кишки режет: Керса пропал в порту, Евдокс потерялся в речном тумане, вереница бледных детишек в окровавленном тряпье исчезла, как и не было, людей затягивает в черные щели между домами, а потом Огонёк говорит с ухмылкой: "Свиньи сожрали"...
- Ты там осторожнее, - умоляюще сказал я. - Не ломись на приступ, сиди, как мышь под метлой, не отсвечивай. Это тебе не афинские послы, а совсем наоборот. Там такой народец, с кишок до мозгов шальной и дурной, гниль да отрава, для всяческих непотребств живут... Я за пару минут поговорю, с кем надо, и отчаливаем с миром.
Александр ответить не соизволил - стало быть, спляшет, как захочет, как всегда.
"Ладно, все равно без "Быка" не обойтись," - уговаривал я себя. Может, Хрипун еще что-то выведал? И тот урод с птичьей кличкой... в прошлый раз не договорили. "Безликий, его называют Безликим Ужасом". Вот брехло! Но вдруг что взаправду знает?"
В переулок солнце не заглядывало, небо съежилось в драную узкую ленту, стены схлопывались над головой, на душе было столь же пакостно, как и вокруг. Александр резво шагал впереди, пиная черепки и кости, - страх он оставил в животе матушки, когда наружу вылезал, настроение боевое, хоть вой.
А у входа, вдоль стенки, как бурьян на помойке, -крысиная стая, только вожака не видать. В голодном оцепенении водят носами за запахами из кухни, слюни текут, ноздри хлопочут, животы бурчат, ноги трясутся. Повернули к нам осовелые буркалы и, вижу, признали. У меня аж зубы заныли: не до них сейчас! А на их мордах тем временем что-то осмысленное обозначилось: как же! я валялся в грязи, а они плясали на мне свой победный танец. Орлы ж - не крысы!
Шрам на шее засвербел, я споткнулся, приостановился, мысли разбежались, как бусы с порванной нитки. Я знал, надо пройти мимо: коль однажды вляпался в дерьмо - почистись о травку и внимательней под ноги смотри, чтобы вдругорядь не испачкаться, а не лезь мстить выгребной яме, чище не станешь...
Но тут один мозгляк вдруг оскалился, как череп, мне в лицо, и тем все решил. "Голову ему топчи..." Может, этот и топтал. Он был тощий, как терновая колючка, ниже меня на полголовы, но смеялся, потому что однажды уже праздновал победу.
Я с развороту ткнул ему рукоятью меча в гнилые зубы, перехватил его слабую ручонку с ножом, вывернул до хруста, нож отбросил, схватил его за черное от грязи горло, прижал к стене и бил кулаком в живот, пока не полегчало. О других не беспокоился: слышал, что Александр выхватил меч и махнул им пару раз со свистом - крысам этого достаточно, не дёрнутся.
Какой-то бугай вышел из кабака и стал мочиться на стену - струя мощная, бычья. Поганцы заголосили, жалуясь ему на обиды. Но он с олимпийским спокойствием опустил подол и вернулся пить дальше, даже взглядом их не одарив.
Несчастный ублюдок уже не хрипел, только кровью булькал при каждом ударе; я разжал руку, и он стёк мне под ноги ворохом ветоши. Я прошел вдоль кривого строя остальных: кому еще смешно? посмеемся вместе... Кто-то дернулся бежать, но Александр шевельнул мечом, и тот снова прилип задом к стене.
Похоже, кто-то решил сформировать отряд из крысиной стаи. Помойная гетерия ублюдков: на вшивых головах веночки из сухой травы, на руках - свежие, вспухшие, одинаковые наколки, без художнических затей, одна кривая буква "П". ...
- Как рыжего зовут? - еще одно горло стиснул.
- П-п-персей.
Персей, крысиный фалангарх, таг отбросов, повелитель гнид, автократор мусорной кучи, решил свою мелкую скотинку заклеймить, чтобы видели, кто их хозяин.
- Может, и мне вас пометить? Отрежу по уху от каждого, на похлебку хватит.
Я упивался сильной и сладкой ненавистью. Как запугать толпу? Забить до смерти одного из них у всех на глазах. Они корчились под моим взглядом, как мокрицы на солнце. С ликующим чувством полновластья над перепуганными мозгляками вдруг и стыд накатил. Чем горжусь-то? дворнягу насмерть ногами забил... Я скосил глаза на побитого - тот как раз ворохнулся со стоном, встал на четвереньки, глаза мутные, по подбородку - кровь широкой полосой. Меня затошнило от облегчения.
- Ладно, живите, я сегодня сытый.
Схватил Александра за руку и затащил в кабак.
+++
Там было тихо и почти уютно. Ни Хрипуна, ни Курицы видно не было, зато Амик заулыбался мне беззубым ртом, Огонёк дружески махнул рукой, на лице Голубка выразилось некое смятение, и по быстрой волне переглядов и перешептываний я с тоской понял, что Александра опознали. Тетка Душок вытаращила глаза и решительно полезла в погреб - видно, не поднималась рука налить царевичу обычной кислятины.
Лабраку я кивнул, и он, помедлив, ответил тем же - для здешних мест это награда, вроде золотого венка. Но радоваться я не спешил: неподалёку за столом, на краешке лавки, на самом проходе, сидел рыжий крысиный царь - приоделся, жирку поднабрал... значит, он теперь при хозяине, и плохи мои дела. Пока Персей головы не поднимал, на толчки пьяниц не отвечал, на меня скосил белый глаз и снова в пол скромником уставился, но обживется - обнаглеет.
Мне было неловко перед Александром, словно я его в выгребную яму случайно спихнул. А он отвращения не выказывал, осматривался со сдержанным любопытством.
- Этот рыжий тебе горло резал?
Глупо было надеяться, что он не разберется.
- Я не видел, темно было.
- Он, точно говорю, те бы не посмели, а этот - с удовольствием. Когда с ним разберешься?
Мне вдруг показалось, что Александр завидует тому, сколько у меня врагов и поводов для драки.
- Не сейчас.
- Почему?
- Политика, - объяснил я туманно. - Кстати, тебя узнали. Можешь уже не изображать из себя пирата.
- Ну и ладно. - Александр не слишком расстроился: мол, я ж царский сын, а не с осины лыко драное, еще бы они меня не узнали!
Пылающая Душок повозила вонючей тряпкой по нашему столу, выставила кувшин вина, пару расписных новеньких чаш, мясо с подливой в непогрызенной миске, горячий хлеб и застенчиво улыбнулась. Александр, завороженно глядевший на ее бороду, спохватился:
- Спасибо, красавица.
Она зарделась еще ярче и упорхнула, как бабочка, сметя по дороге пару столов с посетителями.
Александр исподволь рассматривал Лабрака, а тот чужой взгляд чуял и морщился, будто его в уксусе замариновали. Шепнул что-то одному из новых своих бойцов. Тот подошел, говорит мне: "Хозяин зовёт". Я встал. Александр иронично выгнул бровь: "Хозяин?" Такое словцо ему поперёк шерсти - в городе должна быть одна власть. Он тоже решительно поднялся, а я горько вздохнул. Спорить было бесполезно.
Лабрак тоже не обрадовался, когда мы оба сели к нему за стол, даже пот на лбу выступил, - видно, не имел он прежде дела с царственными особами.
- Зачем пожаловал? - Он обращался только ко мне, Александра в упор не видел.
Я коротко объяснил про Курицу, Хрипуна и убийцу детей. "Иное нас не касается", - добавил я со значением. Александр фыркнул. Его всё касалось, и смешно было, что я говорю с каким-то мошенником, как с персидским послом.
- Не боишься в такие места царевича приводить? Вдруг обидят, не разобравшись? - Лабрак лязгнул пастью на триста зубов. Церемонии брошены, угроза в голосе.
- Кто его обидит, долго не проживет, - поторопился ответить я, пока Александр не выскочил. - Знаешь, как оно бывает? Облавы, казни на пустыре, головы на шесте... - Я добавил мёду в голос. - Всем известно, ты беспорядка не любишь, буйным дурням воли не даешь, с властями не ссоришься. Сдай нам убийцу, и живи спокойно.
- Знал бы кто, сам бы с ним разобрался, - кисло подтвердил благонамеренность Лабрак. - Город большой, болота еще больше, а ты ищешь перья на ягненке. При чем тут мое заведение?
- Почуял что-то однажды, - я знал, что он поймет, звери чутьем живут. - И Курица болтал, что знает об убийце всё.
- Брехал. После вашего разговора и я с ним побеседовал. Он бы все сказал, если б знал чего, а он только лавку обгадил да стол кровянкой залил.
Эх, после таких расспросов Курица сюда и носа не покажет.
- Где ж нам его искать?
Лабрака воротило от допроса, но он ответил:
- Ходил он сюда прежде с одним из ваших...
- Кто это был? - выскочил Александр.
- Не назвался. Вояка из казарм.
- Из какого полка? Ну хоть гоплит или всадник?
- Тут он без коня сидел, - Лабрак позволил себе ухмылку. - Горбун сказал, что из дворца человек.
- А за Горбуном мне теперь в Аид лезть? - Я слышал, придушили его в тюрьме доброжелатели.
- Это как пожелаешь, - Лабрак зевнул, всем видом показывая, что разговор ему надоел.
- Курица раньше в городской страже служил, может, кто из них? - размышлял я вслух. - А Хрипун где?
- Длинный язык у твоего Хрипуна...
- Может, мне стражу вызвать, да самому поискать? - Александру надоело слушать молча.
Лабрак молча уставился на него рыбьими зенками, Александр глаз не отводил и высокомерно усмехался, чтобы взбесить его еще больше, - два барана, так и будут лбами биться, пока рога не треснут. У меня мурашки по хребту: бойцы изготовились, хозяйского знака ждут, крысеныш все губы себе изгрыз - первый кинется, может, и без приказа...
- Давай так, - угрюмо сказал Лабрак. - Мои люди тебе Курицу отыщут, людей про убийцу поспрошают и вон ему - (мне, значит) - все перескажут.
Не нравилась мне его покорность. В пустых глазах посверкивала злоба: если Александр сильней надавит - резанёт ножом ему по горлу да в леса уйдет, как волчара.
- Только ты не тяни, - развеселился Александр. - Через два дня за ответом придем.
Я встал и Александра за собой потянул. Лучше уйти, пока ноги есть.
- И еще... - сказал Александр. У Лабрака аж вены на лбу вздулись, а я схватился за меч. - Вон тот рыжий дохляк на моего друга по-подлому напал, и чуть не убил. Кто его накажет, ты или я?
Резвый у меня дружок: мне только приснилось, а уж он и сон отгадал! Руки чесались его придушить. Но Лабрака это требование почему-то позабавило и совершенно успокоило, он даже заулыбался покровительственно, как взрослый, глядя на игры несмышленышей.
- Тебе его голову прислать, али на слово поверишь?
- Голову не надо. - Не стоило мне влезать, совсем уж по-детски получалось, но мне голова Персея мне действительно была без надобности.
- Ушей хватит, - мстительно добавил Александр. - Уши пришли.
Глупей не придумаешь. Тут либо убивать, либо так оставлять; а без ушей Персей только пуще взбесится. Вот и Лабрак смотрел на нас теперь, как на дурачков.
- Уши так уши, - холодно сказал он и уже с прямой насмешкою спросил: - Ухо́дите, али еще чего прикажете?
Мы вышли, злясь друг на друга. Впрочем, ругаться не стали; я радовался, что обошлось без поножовщины, а Александр чувствовал себя не вполне правым, что без спросу влез в мои дела и бурчал:
- Мне не нравится, что ты водишься с этими людьми. Зачем тебе? Здесь ты славы не найдешь.
- А я и не ищу.
Как ему объяснить про свободу пропадать, сорваться, пустить свою жизнь по ветру? ведь его жизнь не мелкая монетка, которую уронишь в сточную канаву, и наклониться лень...
Тренировки с Апеллой
Мы договорились встретиться на закате, чтобы идти на болота, а пока разошлись. Александра требовала к себе Олимпиада, потом был прием послов, который он не хотел пропустить, и у меня тоже были дела - тайные уроки с Апеллой.
Александр учился бою на мечах у самого Адмета, командира агемы. Тот себя ценил высоко, брал золотом, и я даже не пытался поговорить с отцом о таких деньгах. К счастью, один из наших дружинников свел меня с Апеллой, лучшим рубакой из Адметовых щитоносцев. Занятно, что сам Адмет с ним ни разу на поединок не выходил, хотя Апелла только о том и мечтал и торчал в первых рядах на показательных поединках Адмета - страстно болел за его соперников (правда, денег на них не ставил), и ожесточенно плевал на землю: "Не так надоть".
О таинственном мастерстве Апеллы легенды ходили, но ученики у него не задерживались. Он был из простых, грубиян с дикими причудами: учеников он не брал бы вовсе, но искусство не желает умирать в одном человеке, требует передачи, развития и карает за жадность. Апелла отговаривался, что подходящего материала нет - мол, в треснувшие кувшины хорошего вина не наливают, - и оскорблял, избивал, калечил бедолаг, рискнувших пойти к нему в ученики, пока те сами не отказывались от занятий.
Для меня выбора не было- надо было сдохнуть, но не отступиться. Апелла полчаса швырял и валял меня по поляне; каждый удар его деревянного меча вышибал из меня дух, я был уверен, что во мне ни одной кости целой не осталось, но с криком, визгом и хрипом бросался на него, мечтая хоть царапнуть его своей деревяшкой, а когда не получалось, пытался достать до него ногами, кидался грязью, свалившуюся сандалию швырнул ему в голову, а когда он придавил меня к земле, я погрыз край его щита, плюясь щепками, если уж до его горла мне было не добраться.
- В тебе есть задор, - сказал Апелла, и, оглушенный, ободранный, весь в крови, грязи и злых слезах, я сразу понял, что этими его словами я когда-нибудь перед внуками буду похваляться.
Плату он заломил немалую, но тут уж отец заплатил, не колеблясь. Слух о том, что Апелла, наконец, нашел себе ученика, взбаламутил всю армию. Ко мне подходили ветераны, осматривали и ощупывали, как лошадь на торгу, смотрели озадаченно, говорили: "Ну что-то он ведь в нем нашел..." До меня только Баларис из Пеллены удостоился такой чести - это был блестящий боец, обоерукий, о нем говорили восторженно - новый Гектор, надежда Македонии, - но парень умер от огневицы после пустяковой царапины в Фокиде три года назад.
Апелла взял с меня сотню клятв, что я никому не раскрою его секретов. Он одновременно жалел и радовался, что я конник. "Учу, учу тебя, а все в лошадиное дерьмо уйдет. Зачем тебе меч? Тебе копьецом вертеть придется. Придумали ж - тупой скотине свою удачу вверять! Геракл, небось, пешком бился." Но зато его грело, что соперником ему я стану не скоро. С Баларисом он сразу рассорился, как тому начали при дворе хвалы петь: "Выучишь какого подлеца, а он потом надо мной же величаться будет".
Начал я заниматься еще осенью, задолго до того, как мы помирились с Александром. Тогда я все мечтал: однажды мы сойдёмся с ним в поединке - наскок, грудь в грудь, толкнуть щитом, сбить его с ритма, шквал ударов, - и изумленное лицо Александра, прилипшие к вискам волосы, отчаянные попытки защититься. Еще прыжок с разворотом, связка ударов, обманное движение, ухожу вниз и последний удар, смертельный, под хитрым углом. Александр вздрагивает, шатается и падает к моим ногам, а я смотрю на него сверху вниз - торжествующий победитель, который рвет в отчаянии завязки панциря, чтобы всадить окровавленный меч себе в горло, пока не погасли глаза врага, чтобы смешаеть нашу кровь на вечную дружбу, на вечный бой меж Коцитом и Флегетоном... Долго я себя такими мечтами услаждал.
Благородный Адмет, конечно, тоже мастер, да еще какой, но все учились у Адмета, все учителя-мечники и те, у кого в жилах текла царская кровь, даже Каран учился у Адмета, даже Аминта Племянник вкушал от его премудрости (все с удовольствием вспоминают, как Счетовод с воем бежал на четвереньках через тренировочную площадку, а Адмет хлестал его по заду деревянным мечом). Кто учил Апеллу, не знал никто. Может, сам Арес?
До сих пор вспоминаю его манеру сражаться тех времен, холодную экстатическую сосредоточенность, когда бешеный напор и мягкость сменяли друг друга; как после яростных атак, когда мне казалось, что меня хлещут молнии из тучи, а я сам тычу деревяшкой в небо, он вдруг становился по-женски податлив, близок и уступчив, вот он, я его смердячье дыхание на щеке чую, только чуть рукой двинуть, и я его достану, - и холод под волосами, когда я понимал, что все удары уходят в пустоту.
С виду он был драный тюфяк, одноухая грыжа на кривых ногах, невнятные письмена шрамов на теле, узлы и шишки, невнятная речь беззубого рта, но двумя пальцами он ловил мух на лету и стрелу в полете, взбегал по стене на высоту копья, мог разделывать мясо у себя на ладони: разрубал кости, разрубал жилы, и ни царапины не оставалось на его мозолистой коже. В нем была холодная уверенность испытанного убийцы.
Наши уроки он видел в фиванском стиле. Обняв меня за плечи, все безбожно путая, Апелла через пень-колоду поведал мне о нравах Священного отряда. Я закатил глаза, бормотнул: «Ах, как это прекрасно», и твердо сказал, что отец меня убьет, если я позволю себе что-то в этом роде.
В первые дни, черный от синяков, на подкашивающихся ногах, я мстительно мечтал: настанет время, когда ему нечему будет меня учить, и тогда я разъясню, где он, и где я - пусть держится от меня подальше и с подветренной стороны, чтобы вонь не долетала. Через пару недель я вдруг понял, почему Алкивиад предлагал себя Сократу за учение. Я тоже на все был готов, лишь бы Апелла научил меня драться, как он. Дело того стоило.
На мое счастье, мы поладили и так. Думаю, Апелле не больно-то и хотелось, у него была жена, которую он ругал драной сукой, и пятеро детишек, но такой уж был тон при дворе.
- Чтобы собрать мед, надо полетать, - говорил он, гоняя меня по заброшенному выгону за городской стеной. Сперва даже без меча, с одной хворостиной в руках. - Чтобы получить масло, нужно бить и бить и бить.
Поизмывается всласть, доведет до бешенства тем, что я не могу понять, как у него выходит доставать меня с любой позиции, пробивая любую защиту, а потом смилостивится и покажет медленно. Я ему нравился, и он дарил мне удар за ударом, прием за приемом, - за поцелуй или два. У Апеллы не было четырех передних зубов и одного уха, второе же было черно от грязи, он смердел, как дохлый барсук, так что насчет поцелуев я торговался, как барышник.
Было тяжело; на каждом занятии я выкладывался, как в финальном забеге в Олимпии, но постепенно входил во вкус. Апелла каждый раз заставлял меня прыгать выше головы, зато скоро я сам себя не узнавал. Я стал втрое быстрее, двигался, дышал по-другому, и то, что прежде казалось невозможным, вдруг получалось, а в потом и вовсе становилось легким, как дыхание.
- У тя спины быть не должно. Не стой - поворачивайся.
- Бей во все стороны. Ноги отрубят - снизу бей.
- Не смотри, куда бьешь. Глазами обманывай.
- Покуда слабый, убивай первым ударом: он не допёр еще, что вы деретесь, а уж помер.
- У тебя в бою сердце быстрее бьется, а надо чтоб медленнее. У меча твоего вон ничего не бьется - и ты должен быть, как он.
Апелла сходу стал разрабатывать мне и левую руку. Мне это давалось без особого труда - в детстве я одинаково управлялся обеими, да и на кулаках бил с любой. Я дрожал от радости, что стану обоеруким, как величайшие бойцы прошлого, считал это великой честью для себя и летал на уроки, как птица. Он разглядел во мне такие возможности, о которых я и не догадывался, и теперь обрабатывал, выковывал, закалял, затачивал.
- Сбей меня на счет "раз". - говорил Апелла. И...
Я налетал на него, наносил три-четыре удара, подсекал его ногу и толкал щитом.
- ...раз!
Странно, он двух слов связать не мог, но все разъяснял лучше наших опытных наставников с хорошо подвешенным языком, словно обращался напрямую к моему телу, и оно понимало его быстрей, чем рассудок. В те дни я лишь прикасался к подлинному искусству, только пригубил той радости, но уже не мог оторваться - чем больше я учился, тем больше жаждал этого учения. Колодец был бездонным, и это меня восхищало.
Александр от моих успехов был в восторге. Пока мы сражались на равных, но в бою на мечах я непременно хотел его превзойти: он станет водить конницу в сражениях, для этого нужны ум, порыв и воля, а я буду прикрывать его - мне нужна сила, точность и твердая рука. Мы договорились, что когда досконально изучим школы Адмета и Апеллы, мы объединим их приемы и станем круче каждого из них. О клятвах Апелле я и не вспоминал.
+++
Апелла уже ждал меня на поляне. Он сидел, поджав ноги, в центре, настолько неподвижный, что на минуту показался мне мертвым. Потом я заметил, что он моргает. Он увидел меня не сразу. "А, волчонок! - он похлопал по земле. - Давай сюды". Я присел рядом.
- Сёдни занятий не будет, - он еле ворочал языком. Лицо было зеленое, все в поту, как у больного. - Другое будет. Тайну тебе скажу.
- Видал таку вещь? - он разжал кулак и я увидел на его ладони какие-то мелкие серо-бурые кусочки и труху. - Что хошь покажут. Всю судьбу разъяснят: када помрешь, на чом женисся. Аль убить кого... Зовешь, значицца, медведя и посылашь яво на врага. Медведь к нему во сне придет и заломат. А то клад под землей... Хошь клад?
Я наклонился к его ладони, принюхался - по запаху, вроде, грибы. Хотел взять щепотку, но Апелла хлопнул меня по руке.
- Не замай. Рано ышо.
- Я такое зелье уже пил, когда жил в горах.
- Да знаю я, парень. Я таперича все знаю. Видал, как ты волком по горам бегал. Я тебя враз учуял. И отец твой тож волк, никто не знат, где он по ночам рыскат.
Зря ты шкуру сбросил. Волком-то жить сподручнее.
Он задумчиво ковырял в зубах и часто сплевывал, слюни текли у него по подбородку на грудь.
- Я тя научу в зверя оборачивацца, только не щас, погодя, када поумней станешь. То уменье - на самый крайний раз. Када понимашь, что сдохнешь, и желаш себе волю напоследок дать, вражьей кровушки испить досыта. - Он говорил невнятно, как камни ворочал, но был разговорчивей, чем обычно. - Коли дерзнешь, понимай, что назад уж не воротишься. Помрешь на горе вражьих трупов али бешаной собакой так и станешь на людей кидацца, покуда из жалости не прирежут.
Я вспомнил про Тидея.
- А кто эт? - заинтересовался Апелла. Я рассказал, как он во время осады Фив, раненый в живот, расколол череп врага и стал жрать его мозги.
- А.. помню я яво, - протянул Апелла... - Он из наших.
- Как ты можешь его помнить? Это еще до Троянской войны было.
- Что ж что троянской, а я вот так... помню, - он захихикал, и пена запузырилась на губах. - Тута времени нету, тута все в одной куче, что тебе Тидей, что Ахилла, что Атилла...
- А этот, последний, кто?
- А сей ышо не народился.
Я подумал, что мне совсем не хочется ни чужие мозги жрать, как Тидей, ни слюни пускать, как Апелла. Он ответил на мои мысли, словно я их вслух произнес:
- Шамашедши всяки бывают. Я тя спервоначалу мудрому безумью научу, а глупому - малость погодя, глупое, оно тож полезно, ежели знать, где яво в ход пущать.
Вот бы им с Менекертом побеседовать! А потом вдруг вспомнилось: Лабрак говорил, что с Курицей был вояка из дворца... Я посмотрел на Апеллу - они с Курицей подходили друг другу, как птенцы из одного гнезда.
- А ты Курицу, случаем, не знаешь?
- Знаю, - разом отозвался Апелла, ничуть не удивившись. - И не одну.
- Да нет, это кличка такая у человека. Он в городской страже прежде служил.
- Не, я тока с орлами вожусь. Курица, курица, выди на улицу, испей винца, поклюй мясца, погрызи костей, посмеши детей...
Апелла пускал слюни, тряс головой. Меня мороз по хребту продрал.
- Погодь, - он цапнул меня за щиколотку, как клешней, почуяв, что я уже навострился бежать. Он порылся за пазухой, нашел какую-то тряпку, завязал в узелок сушеные грибы и труху с ладони, протянул мне.
- Спрячь на себе, при сердце, чтоб оно тебя признало, обжилось. Смотри! - Он проткнул ножом руку насквозь и засмеялся. - Щекотно. Хошь так?
Я замотал головой, но глаз оторвать не мог, кровь вдруг перестала течь, запеклась, и рана, кажется, стала затягиваться на глазах. Одним неуловимым движением он заломил мне руку - было так больно, что я упал на колени, слезы брызнули из глаз.
- Мне щекотно, а тебе? - Он выламывал мне руку и с детским любопытством заглядывал в глаза. Потом с тем же полоумным видом стёр заскорузлым пальцем слезы с моих щек и облизал палец, причмокивая. - Скусно!
Он совершенно не чувствовал боли, и его забавляло, как принимают это другие. Я дрожал и грыз губы, чтобы не заорать. Наконец, он смилостивился, отпустил.
- Ышо смотри!
Он вдруг взлетел с земли, взмахнув мечом, как крылом, и завертелся в боевом танце - легкость, ярость и нечеловеческая мощь. Мечом он наносил страшные стремительные удары, словно с десятком врагов бился, и я почти видел, как они один за другим падают на землю, изломанные, вспоротые, брызжущие кровью. Он казался мне уже не человеком, а чем-то вроде волны - она принимала разные текучие формы, распадалась и собиралась вновь, вбирала в себя все по пути. Его окружало странное свечение, словно водяная пыль висела в воздухе, особенно ярко сияло напротив лба. Я невольно отступил, сделал отвращающий знак и схватился за оберег. Мне казалось: еще миг - и он обратится в вихрь, черную воронку от земли до неба, и утащит меня с собой в дикий кружащийся мрак. Я сморгнул - и Апелла уже вновь сидел на земле в той же позе, спокойный и неподвижный, как камень.
- Мухомор тя с поводу спустит на волю, раскачает. Будешь затылком видеть, што за спиной, от стрел уворачиваться, хошь без рук драться, хошь без ног. Выдешь из себя, и враги твои не тебя колоть будут, а тень твою, отражение в луже. Понял? Мухомор покажет, как, а потом ты и без Мухомора смогёшь. Поголодай с недельку. Главное, штоб никакой соли. Девок не валяй. Без меня грибы не пробуй, я сам тебе отмерю, скока нада, пригляжу, штоб ты не заблудился, покуда Мухомор тебя учить станет. Ну топай покуда.
Мозги он себе мухоморами сжег в угольки, это точно. Всегда грязно и неряшливо одетый, пахнущий мокрой псиной, грязный и вонючий, Апелла жрал на спор мух, червяков и крыс. Для агемы он - страшное божество с обмазанными кровью губами, совершенный идеал воинского искусства и шут, в одно и то же время, предмет презрительных насмешек за спиной и самой лютой зависти, причина смертного страха и самого горячего восхищения.
Я думал, глядя на него: может, таким был Аякс? Ревнивый, завистливый, безумный, жестокий, но несравненный боец, который жил одной битвой, Кера качала его на руках, как любимого сына, Деймос учил ходить, а Ата поила своим черным хмельным молоком.
На болотах
Вечером мы выбрались из дворца, никому не сказавшись, по старой заповеди, что лучше просить прощения, чем разрешения. Александр захватил с собой два меча - те же, что в прошлый раз, такие сточенные, что были тоньше ножей. Может, он их из сокровищницы уволок? очень уж они были древние. После гибели нашего последнего орестийского царя мой дед, всеми правдами и неправдами, умудрился раздобыть вот такой же хрупкий и дряхлый "меч Ореста" и, кутая его в овечью шерсть, как хилого младенца, прятал на дне сундука. Быть может, Олимпиада привезла с собой из Эпира меч бешеного Пирра, который помнит вкус крови Приама, Астианакса и Поликсены?
По дороге мы разругались, так, не всерьёз, - оба были взбудоражены предстоящим делом, кровь гудела пчелиным роем. Он спросил, что я делал днем, а я темнил, не хотелось говорить про грибы и обезумевшего Апеллу. Александр, конечно, решил, что я вернулся к Лабраку за его спиной.
- Слово для тебя ничего не значит! - обвинял он, красноречивый от злости, как Демосфен. - Поклянешься не ходить в этот свинячий кабак, чтобы сделать мне приятное, и тут же туда отправишься, чтобы сделать приятное себе...
- А ты не требуй зряшных клятв! Потому что это пустяки и твоя блажь.
Он оправданий не слушал:
- У тебя все надвое. Ты можешь и так, и эдак.
- В важном я не обману, - сказал я жалобно. Он был прав, и мне было обидно. Александр посмотрел на меня, раздувая ноздри, и выдал примирительное:
- Тебе нельзя верить - ты обманешь, но доверять можно - ты не предашь.
- Выбей мне это на камне вместо эпитафии.
Поутихнув, он рассказал, что наш иларх Эсиген Ястреб, выведал про наше расследование и пришел вразумлять - мол, не лезьте вы небо штопать, на то мастера есть. Теперь Александр настороженно оглядывался - как бы соглядатаи следом не увязался. Эсиген сам справлялся насчет убийцы у городской стражи, узнал, что вчера ночью кто-то принес к статуе Гекаты за городской стеной цветы, глиняный горшок с кровью и отрезанную детскую ручку. Как бы опять народишко не замутил бунт с перепугу.
Я удивился: Эсиген был человек-каменюга, что ему убитые дети бедняков? бабы новых нарожают. Оказывается, лет сто назад, когда Эсиген был щенком вроде нас, его младшую сестренку такой же зверь растерзал, убийцу тогда так и не поймали - и у Ястреба до сих пор припекает.
- Откуда такие твари вылезают? - бесился Александр. - И где они, твари, прячутся?
- Может, рядом с нами в палестре умащаются... - мрачно сказал я.
- Думаешь, кто-то из наших? Кто?
На меня нашла странная немота. Если я поделюсь с ним той отравой, что туманит и тяжелит мою бедную голову, вдруг и он увидит, как на пустом лице убийцы проявляются зубы Апеллы, пасть Лабрака, глаза моего отца, усмешка Кулика?..
- У меня воображение дурное, - виновато ответил я. - Кого угодно могу представить.
За разговором мы вышли за городские стены, и вот уже видны были по берегу озера кривые, шаткие дома, свороченные ветром тростниковые крыши, грубо сплетенные изгороди, покрытые лишайником, огороды, посыпанные золой. Казенные рабы копали канал, расчищали протоки, бедняки собирали ракушки, потрошили рыбу, плели сети и корзины, бабы били старуху за кражу валежника, брехали собаки, свиньи дрались за дохлого голубя. Мы проходили мимо, стараясь не встречаться взглядами с людьми, столь непохожими на нас, - пригнутые нищетой, скованные в движеньях, они будто повсюду таскали с собой свои тесные конурки, где над головой котелок, под локтем горшок, в ногах дырявый тюфяк, не разогнуться, не размахнуться... Александр, с его вольным широким шагом, гордой осанкой, смелым взглядом, казался здесь чужаком из другого мира, и я, наверно, тоже.
Свод шаткого моста над торфяной водой загаженной речки - переход на изнанку мира, в необработанное, зыбкое, беззаконное и неупорядоченное, как при титанах, - поля непаханные, деревья неплодоносные, звери неприрученные, чудовища неубитые... Я заколебался прежде чем ступить на гнилой настил. Это было опасное место: тут даже днем грабили, а ночью могли запросто башку откусить. Перегородят мост с обеих сторон- останется только прыгать в вонючую воду. И все равно не выберешься - подтянут баграми с берега, ругаясь на вонь, ограбят, разденут и добьют за то, что изгваздал хорошие вещи, и будешь плавать вверх голым вспухшим брюхом в липкой грязи вместе с дохлой собакой, рыбьими потрохами и овощными очистками, весь облепленный рыбьей чешуей...
Александр оттолкнул меня плечом и пошел по мосту первым, а я за ним, оглядываясь.
Низкое солнце, вечерняя дымка, облака таяли в небе, как дыхание на лезвии меча - все в тонах закатного кованого золота. Мы по пояс вымокли в вечерней росе, цветы хлестали по ногам. Болото лежало впереди, как сонная змея, нежнейшая трава ковром до далекого леса, хор лягушек, звон комаров, вода в следах, как в чашах... Оттуда наползал туман, еще почти невидимый, только в глазах стояла какая-то пелена, трава курилась.
Здесь я чувствовал убийцу повсюду: его запалённое дыхание, судорожные ползучие движения и слабая вонь мерещились разом со всех сторон, его смрадный пот оседал на наших волосах, он шевелил траву, всплывал со дна черных луж, токи воздуха поднимали обрывки его плаща и закруживали, как клочья сажи...
Я все спотыкался, оглядывался с тоскливым предчувствием неудачи, то и дело посматривал на Александра, ища опору для своей смуты. Он был беспечен и весел, шел чуть впереди, в некоем вдохновении, словно во главе праздничной процессии: "Гиэс, аттес! аттес, гиэс!" Его, как кораблик в море, паруса несли. Геракл шел на бой с Лернейской гидрой, не сомневаясь в победе, а я таким колеблющимся Иолаем брёл за ним.
Он углядел коршуна справа и показал мне: добрая примета.
Чем ближе мы подходили к болотам, тем шире растекался съедающий обличья туман. Белое, путанное, подземное обступало нас со всех сторон, дыханье Тифона, несущее чуму и лихорадку; ни тьмы, ни света, неустойчивые текучие формы огромных созданий, слепой хаос. Что нас сюда вело? Смутное желание проникнуть в тайны зла и противостоять ему? Александр нахмурился и взял меня за руку - чтобы я не затерялся в этом безобразии.
Вот и пришли. На сгоревшую кузню кто-то навесил криво сколоченную из обожженных досок дверь, две завалившиеся стены подперли обугленными бревнами. Заходили мы туда с опаской, с двух сторон: я прыгнул через стену, Александр ворвался в дверь. Кислый запах гари, закопченые остатки стен, над головой - белесое небо вместо крыши. Кто-то все расчистил внутри, на земляном полу камешками выложил круг, а в центре поставил камень побольше.
- Здесь засада будет, - решил Александр. - Он алтарь приготовил, и непременно придёт сюда, не сегодня, так завтра.
Голос его восторженно дрогнул, он обнял меня с благодарностью - я привел его в логово чудовища, подарил ему возможность подвига, сделал его счастливым.
Мы оттащили в угол большой камень и раскидали по сторонам мелкие, чтобы не спотыкаться, если придется драться в темноте, походили, покружились, осваиваясь.
Пока светло, обошли поляну - место было открытое со всех сторон, ивняк в отдалении потонул в тумане, смутной полосой темнели камыши со стороны болота. Перед кузней было старое кострище, вязанка хвороста под стеной - лучше бы он развёл огонь! При мысли о драке в кромешной тьме и тумане меня дрожь пробирала. Вдруг я отчетливо осознал то, что Александр понял раньше меня: мормо придет сегодня, мы вступим с ним в бой, и все решится еще до рассвета.
Темнело незаметно из-за тумана, белёсое мерцанье пробежало по траве, будто земля проснулась и вздохнула. Болотный лунь бесшумно пролетел над нашими головами. Я подумал: не дурной ли знак? Меня слегка трясло, я сорвал цветок, прикусил стебель, чтобы зубы не стучали.
- Это испытание, - сказал Александр. - Выйдем мы из него, нет ли, но если выйдем - то преображенными. Пора!
Он проверил, не наследили ли мы на поляне, и нырнул в кузницу. Он устроился у приоткрытой двери, я у разрушенной стены, смотрел не поверху, а в дыру сбоку - приподнятая над землей или стеной голова даже ночью хорошо заметна. Налетели комары, я поначалу отмахивался, но потом Александр зашипел, пришлось терпеть. Я боялся, что нас один их остервенелый звон выдаст.
И вот тьма обступила нас, как смертное проклятие, залила кузню черным варом, слизнула мир, как лягушка кузнечика. Я совсем не видел Александра, у двери тени лежали особенно густо, и это меня беспокоило, он был не ночной человек.
"Головы, лица, колени у вас — все окутано ночью!
Стоны кругом разгорелись, и залиты щеки слезами!
Кровью забрызганы стены и ниши, прекрасные залы!
Призраков сени полны, собой они двор заполняют,
В мрак подземный Эреба несутся стремительно. Солнце
С неба исчезло, зловещая тьма на него набежала..." (Одиссея)
Что было делать в такой тьме? Слушать да предчувствовать, как вещие слепцы, стать частью ночи, чтобы познать ночь. Я вспомнил о грибах Апеллы: может, если проглотить немножко, я смогу видеть в темноте? Полез было в пояс, но передумал: откуда мне знать, помогут или помешают? Я помолился тихонько:
- В месте твоем, отец Гефест, мой крепкий покровитель, помоги нам, разгони тьму внешнюю, укрепи наши мечи, чтобы они поражали чудовищ, наши сердца закали, чтобы их не источила ржа, путь наш озари жарким, непрестанным твоим огнем. Будь нам доспехом железным, щитом кованым, мечом разящим.
Я вглядывался в иссиня-чёрные дыры в тумане. Если тот, кого мы ждём, человек, он появится отсюда, со стороны города, если нет - выползет из болота или земля треснет, чтобы его изрыгнуть. Туман шевелился, трепетала тьма в кузне, плескалась вода, трещали ветки, жестко шуршала осока, сова ухала со стороны болот, шелестящие, шепчущие тени ползали вокруг.
Вдруг среди всех этих звуков я различил чавкающие, тошнотворно медлительные шаги и еле слышный, безнадежный плач.
Туман беззвучно изогнулся, как водоросли под водой, и вылепился в смутную кривобокую тень.
Мормо! Аидов недоносок, комок вонючей слизи, болотная харкотина... Он двигался с жуткой уродливой свободой человека, который сам себя спустил с цепи, и нет в нем больше ни страха, ни стыда, ничего такого, что заставляет людей держаться прямо. Он пьяно шатался, умышленно корячился, припадал то на одну ногу, то на другую, и в этой кренящейся походке была звериная пугающая ловкость - крабья, птичья, медвежья, - лучнику трудно выцелить, а зверю легко припасть к земле, шарахнуться вбок, перекувыркнуться. Я не мог понять, какого он роста, хил или крепок - линии были искажены, текучи... Он держал ребенка одной рукой и игриво вертел его без усилий, то опускал его вниз головой, то подбрасывал и будто бы ронял, подхватывая в последний миг, то волок по земле за ногу. Он мог бы походя разбить ему голову о корягу с той же безумной игривостью. Малыш вскрикивал сорванным слабым голоском и хрипел, захлебываясь в слезах.
Причудливо петляя, мормо брёл к кузне, тускло блеснуло лезвие тесака у него на поясе. Меня заливала ненависть, кровь кипела от возбуждения, изнутри рвался волк. На четвереньках я добрался до Александра. Он уже стоял на ногах, с мечом в руке, странно незнакомое, бледное лицо повернулось ко мне, черные глаза горели, он торжественно кивнул. Я сделал три беззвучных шага влево, встал с другой стороны двери и прилип к щели в стене.
Мормо бросил ребенка у кострища, наклонился над ним, то ли щупал его, то ли щипал - малыш завизжал, и убийца выпрямился с похотливым смехом. Он что-то приговаривал булькающим болотным голосом. Я зажмурился, вслушался изо всех сил и разобрал что-то вроде "накормить луну", "приготовил жорево"... Я отчаянно смотрел на Александра: тот струной напрягся, когда ребенок закричал, но, поймав мой взгляд, покачал головой, кусая губы: "Рано".
Убийца сходил за валежником, стал высекать огонь. Пока он возился с костром, он был похож на обычного человека. Что-то в нем показалось мне знакомым, мелькнуло в голове и пропало, прежде, чем я сумел понять, что. В этот миг Александр беззвучно распахнул дверь и бросился на него в полном молчании с обнаженным мечом в руке. Волк взыграл у меня в сердце, я вылетел следом: Алала!
Мормо только стал разворачиваться, когда Александр налетел на него и ударил мечом. Удар был прекрасный и цели достиг. Убийца взвыл, упал на бок, отбросив Александра ногами. На миг мне показалось, что ноги у него птичьи, сухие, желтые, с длинными слоистыми когтями в пыли птичьем помете. Он выхватил тесак, я рубанул его по руке, но он ее вовремя отдернул и тесака не выпустил, хотя я его и задел. Я бил быстро - четыре удара на счет "раз", - пару он поймал на тесак, но два наверняка прошли, только он ран словно не чуял, и шарахнув меня кулаком, как кувалдой, обернулся к налетевшему Александру. Безобразная свалка в темноте: мы бросались на него с двух сторон, вслепую тыкали мечами, боясь попасть друг в друга, а он отбивался с нечеловеческой быстротой и силой и продолжал вопить. Это не был крик боли, - скорей, глухой вой бешеной собаки и истошный крысиный визг, сплетенные вместе, двоящийся, невыносимый звук, будто он визжал ртом и выл глазами. И еще было в этих звуках что-то притворное, глумливое...
Вдруг вспыхнул костер. Теперь всё было видно прекрасно. Бурый плащ убийцы был в пятнах крови, лицо закрыто маской - нет, не срезанное детское личико, но столь же ужасная кожаная личина с клочковатой разноцветной бородой. От него шел ток трупной вони, тошнотворный запах старой крови, острый смрад дерьма. Все человеческое из него вытекло вместе с кровью, осталось подземное, мертвое, чудовищное. Меня мутило, я сбивался с дыхания. Вдруг каменная рука твари из Тартара сбила меня с ног, его тесак впился в землю у моего виска, срезав мне волосы.
Алала! Александр бросился на него сзади. Убийца снова как-то вывернулся, черной волной ушел в сторону, принял на тесак удар Александра и непонятным вывертом выбил у него меч, который, блеснув алым, отлетел на несколько шагов в кучу горелых бревен.
Я был оглушен, мысли текли медленно. Я подумал: "Оружие его не берет," - и прыгнул ему на спину, сцепив руки в замок у него на груди, съехал по нему так, что накрепко прижал его локти к туловищу, ногами обхватил его колени, чтобы он ни рукой, ни ногой шевельнуть не мог. Так горские мальчишки в драке со взрослым управлялись.
- Бей! - крикнул я Александру. Я не видел, что там происходит, потому что мое лицо упиралось в спину мормо. Меня тошнило от его запаха, не слегка, а так, что я с отчаянием думал, что сейчас захлебнусь рвотой, хватка слабела с каждым мигом - я умирал от отвращения, мне казалось, я прилип к распухшему трупу. - Бей!
Как оказалось, Александр не мог вытащить меч, застрявший рукояткой между бревен ("Будто его чья-то лапа из-под земли схватила"), дергал и дергал его за клинок - позже я увидел, что у него все ладони изрезаны. Увидев мой маневр, Александр бросил свой меч, подбежав к нам, подхватил с земли мой. Он ударил ему в сердце (я щекой почувствовал его удар), а другой рукой сорвал маску.
Мормо вдруг словно втрое раздулся, разрывая мой захват, вытек из моих рук. Меня отшвырнуло назад, и, когда я, оглушенный и шатающийся, поднялся с земли, я увидел, что мормо и Александр с моим мечом снова кружатся по поляне. И клубящийся вихрем вой, и голое лицо убийцы, и испачканный дерьмом подол его хитона, и лужи густеющей крови под ногами, - все было порожденьем одного жуткого непрерывного сна.
С рычаньем я схватился за какую-то обгоревшую доску, но она оказалась слишком длинна и тяжела для меня, поднял другую, а когда повернулся, увидел, что Александр кубарем катится в костер, а убийца скособоченными паучьими прыжками скрывается в тумане. Привиделись ли мне восемь его мохнатых лап? Я и вздохнуть не успел, как Александр, сбросив загоревшийся плащ, метнулся за убийцей. Туман и мрак сожрали обоих, как и не было.
Я закричал: "Вернись! Вернись!" Безмятежный звон родника и ужас, от которого стыли кости... я никогда не увижу его больше, мне не найти его ночью в болоте... Я мог только жалобно звать:
"Воротись!"
И Александр вышел ко мне из тумана, с опущенным мечом в руке. Он бросил меч, сам упал на землю, обхватив голову, в позе совершенного отчаяния, и разрыдался, как ребёнок. Я дрожал и не мог вымолвить ни слова.
- Я сразу его потерял. Что толку бегать по болоту, ни хрена не видя? - сказал он потом, сердито сбивая слезы с глаз, и с тоской добавил - Оказалось, я не готов...
Он оплакивал несостоявшуюся победу. Лернейская гидра скрылась в озере, оставив пару отрубленных голов на поляне, немейский лев, уполз на двух лапах в пещеру, волоча за собой кишки, керинейская лань затаились в лесу, эриманфский вепрь - в болоте... Оба наших меча были в крови чудовища, но мы чувствовали, что мормо так просто не сдохнет под болотной кочкой.
Александр возился в горелых бревнах, пытаясь высвободить свой меч.
- Пришлю сюда городских стражников, пусть ищут его. Далеко он не уйдет, мы его, как решето, истыкали.
Я подошел к ребенку - это был мальчишка лет четырех-пяти, жестоко связанный, я распутывал узлы, помогая себе зубами. Ребенок заворочался у меня в руках, приходя в себя, и вдруг бешено рванулся.
- Тш-ш, мы прогнали мормо, не бойся, - бормотал я, уворачиваясь от его ручек, которыми он драл мне волосы и царапал лицо. - Тихо, тихо...
Наконец, мальчишка что-то понял, затих и заплакал с облегчением.
Александр поднял с земли маску. Она была сшита из кусков кожи, заскорузлая от крови; убийца украсил ее как мог - связками детских пальчиков на висках, снизкой просверленных зубов, скалящихся в кошмарной улыбке; русые, черные, каштановые пучки волос, вырванные с кожей, на изображали бороду.
- Ты видел его лицо? Хорошо разглядел?
Александра бой не отпускал. Он дрожал, как раненый конь, глаза горели болезненным жаром.
- Я знаю, кто это был.
Он уставился на меня, пораженный.
- Курица, урод грёбанный!
Меня колотило от ненависти и облегчения. Кого я только не подозревал! А оказалось - этот убогий недоносок, куча крысиного дерьма... "Его называют Безликим Ужасом!" Ничего, скоро его назовут падалью.
Потом я перевязал Александру руки, мы умылись у ручья - оба были в крови, синяках и порезах, но почти невредимы. Мальчишка ходил за нами, как привязанный.
- Как тебя зовут? - спросил Александр.
- Евдокс, - ответил он тоненьким голоском, и у меня горло перехватило.
+++
Чуть затлел рассвет и запели звонко птицы, Александр настоял на том, чтобы идти на поиск убийцы. Кровавый след тянулся по росе, мы шли по нему до бурой топи и там пришлось остановиться - идти дальше было некуда, затягивало по пояс прямо у берега. Мы не говорили об этом друг с другом, но оба понимали, что обычный человек давно бы издох от таких ран - крови из Курицы натекло, как из быка. Что же это была за тварь?
Мы возвращались в город втроем, той же дорогой, по цветущему лугу, несли мальчишку на руках по очереди, когда он уставал. Чистый свет, трепеща, нисходил с неба. Пусть убийца и ушел, но мы теперь знали его, видели его лицо, он не скоро оправится от нанесенных нами ран. Как участники таинств, мы могли бы возгласить: "Бежали зла, нашли лучшее". На душе было легко.
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
22.07.2017 в 22:52-
-
22.07.2017 в 23:11-
-
23.07.2017 в 13:37Больше всего понравилась глава" Тренировки с Апеллой", мужество и выносливость Гефестиона, его стремление превзойти и Александра, и своего учителя. Сама личность Апеллы так удивительна, а его обещание научить Гефестиона обращаться в зверя, упоминание имени Атиллы-все так фантастично! И что за корешки от него получил Гефестион?
Прекрасно сцена засады на болоте написана и схватка с убийцей, так правдоподобно, и в то же время вся глава исполнена загадок, и только конец дает понять, что Гефестион наконец узнал таинственного убийцу.
Вообще больше всего завораживают не сами события, а то, как они описаны, язык сложный и в то же время увлекающий в атмосферу происходящего настолько, что с трудом из нее выходишь.
-
-
23.07.2017 в 14:07