Смотрю сейчас "Голодные игры" (затылком, п.ч. читаю ЖЖ двумя глазами). Ну вот почему из 24 борющихся за жизнь мы автоматом должны понимать, что жизни и победы заслуживает только главная героиня, а остальные пусть дохнут, хрен с ними. Их попытки выжить заранее рассматриваются как зловредные покушения на героиню: типа, ну как же можно быть такими гадами? Сдохни, сдохни, дай девочке шанс, у нее мама и сестренка маленькая и лавстори намечается. Так что сдохни, сволочь, не мешай.

ГГ вся такая гуманная, не хочет убивать своих соперников, опекает беспомощную малышку, но судьба к ней благосклонна и ее враги самоубиваются сами, оставляя героиню чистой аки снег, и малышка помирает (ну на фиг ей эта обуза) и ГГ может положить цветы на ее могилу и всплакнуть.

Я всегда из чувства противоречия выбираю в любимцы кого-нибудь другого, болею за него, только что толку? Мы все знаем, как оно там выйдет в конце концов.

@темы: О кино

---

Загадки мироздания

Великая тайна сельского хозяйства

@темы: Политика

---

Antonello da Messina (1430-1479)

+ 5

@темы: Картинки

---

О страхе Божьем

В «Откровенных рассказах странника»

говорится, что к Богу ведут три дороги: раба, наемника и сына.
Когда человек воздерживается от грехов «страха ради мук», это безуспешно и неплодно, таков путь раба, которым руководит страх перед наказанием. Путь наемника связан с желанием заработать себе награду.

«Даже и желания ради Царства Небесного если кто станет совершать подвиги, — восклицает странник, — то и это святые отцы называют делом наемническим. Но Бог хочет, чтоб мы шли к Нему путем сыновним, то есть из любви и усердия к Нему вели себя честно и наслаждались бы спасительным соединением с Ним в душе и сердце». В прошлом к Богу, быть может, вели три дороги, теперь, к концу ХХ века, стало ясно, что первая и вторая — тупиковые; идя по ним, можно прийти только к нервному срыву, погубить и себя, и многих вокруг себя людей.

Одно греческое слово «фобос» (страх) по-латыни это и «pavor», и «metus», и «terror», но есть еще слово «timor», и именно этим последним переводится слово «фобос», когда речь идет о страхе Божьем. «Timor» (отсюда французское «timide» и «timidement») — это радостное робение или же страх причинить боль, обидеть, страх потерять. Это очень важно понять, чтобы наша духовная жизнь и наша жизнь в целом стала нормальной.

Я боюсь волка или носорога, но я, когда вижу птиц в саду, тоже боюсь - спугнуть их громким голосом или резкими движениями. Кто-то боится маму, потому что она может выпороть, а кто-то другой боится свою маму огорчить или расстроить. Вот где кроется разница между чисто человеческим страхом перед чем-то страшным и тем страхом Божьим, который есть для нас всех сокровище драгоценнейшее.

(Православие и мир)

И как раз статью Аверницева об этом читал:

Должны же быть на свете вопросы, на которые у нас нет, просто нет ответа: и это особенно относится к переживанию смерти, в котором сверхсознательное особенно близко подходит к подсознательному. Если мы вправду верим в тайны, о которых нам говорит христианское вероучение, нам приходится допускать возможность, что святые, умирающие со страхом, несут это бремя уже не за себя, а за нас, — а другие святые, предвосхищающие на смертном одре блаженство, избраны Провидением, чтобы научить нас добродетели надежды. Но этому мистическому пониманию ничуть не противоречит трезвая оглядка на физиологическую реальность предсмертных депрессивных или, напротив, эйфорических состояний, которые зависят от телесных обстоятельств умирания, — однако, как все в мире, могут быть прозаическим орудием умысла Провидения.

Но двойная тайна благодати (или безблагодатности) и природы страшно затрудняет превращение вопроса о чувствах человека перед лицом смерти в иллюстрацию исторической схемы. Ведь мы знаем, что даже задолго до умирания психологическая реакция на идею смерти (не обязательно в прямой связи с идеей загробного воздаяния, также и у лиц верующих) чрезвычайно различна, причем с робостью или храбростью, а также с суровостью или оптимизмом мировоззрения эти различия не имеют ничего общего. Лев Толстой явно был по-человечески храбрее большинства из нас, а его мировоззрение едва ли оставляло место страху перед адом; тем не менее ему, как известно, было свойственно особенно тяжелое переживание мысли о смерти, весьма далекое от эпического спокойствия русских мужиков каратаевского типа, каковых он ставил себе в пример. Это не вопрос «ментальноcти» такой-то эпохи и формации, это глубоко личная тайна.

Автор очень точно описывает характерное для прошлого века умонастроение, для которого Рай «есть именно место встреч «дорогих» и «любимых» (с. 424); мне оно по внутреннему опыту практически незнакомо, я не могу подумать о Рае, не сосредоточиваясь на переживании невообразимой запредельности (помните, как Беатриче в последний раз оглядывается на Данте и уже навсегда, навсегда «si torno alTetterna fontana», устремляется к вечному Истоку, «Рай», 31, 93), но тут мне лезет в голову, что вот мы на днях хоронили старого человека, наследника давней традиции, для которого ожидание встречи со своими было исключительно органично, — так что же, это у него был избыток сентиментального чувства семьи в духе порочного романтизма, или, напротив, мне попросту недостает силы конкретной любви к моим милым мертвым? Для меня как христианина, очевидно, безопаснее предположить второе…

Но и вообще — до чего легко рассуждать о веках и тысячелетиях, об идеях и культурно-исторических типах, и до чего все усложняется, чуть задумаешься о живых людях. А ведь перед Богом стоят не «типы», а люди; у каждого из нас тайна, до конца разделенная только с Богом; и только Бог нас судит.

Если я верю в Бога, если я только пытаюсь верить в Бога («Верую, Господи, помоги моему неверию!..»), — это логически означает, что я признаю над всеми моими поступками «от юности моея», важными и неважными, памятными мне и давно позабытыми мною, неизбежный и окончательный суд, в сравнении с которым мнения и суждения обо мне самых авторитетных судей на земле, а равно и мои собственные представления о моей персоне, даже и суровые, однако дающие мне иллюзию, будто я. сам властен судить себя, абсолютно ничего не значат.

Подумать только: как бы веско, как бы обоснованно, как бы сурово ни осуждали нас здесь, на земле, как бы мы ни силились смиренно принять это осуждение, у нас всегда хотя бы подсознательно остаются две лазейки: во-первых, «сами хороши»; во-вторых, «вы же не все знаете».

Даже наша совесть не знает всего; и притом остается иллюзия, что муки совести — это все же наш суверенный суд над нами самими. А теперь подумаем о Суде, не оставляющем ни одной из этих лазеек. О последней невозможности отвести глаза и спрятаться за самой прочувствованной позой, за самой убедительной фразой (которая уже сейчас делает наши позы и фразы — безумием). Об окончательной правомочности приговора. О верховной суверенности Судии, Которому принадлежит самое последнее, самое неотменяемое слово о нас, о каждом из наших поступков и мыслей.
Если по-настоящему увидеть все это, хотя бы на единый миг умственного просветления, — останется ли нужда воображать себе Ад, как делали в старину?

Воображать в делах духовных вообще небезопасно, аскетика об этом часто говорила. За увлечение наших благочестивых предков попытками в самых душеспасительных целях вообразить невообразимое мы дорого расплачиваемся кошмаром, в котором все — миф, и кроме мифа нет ничего. Воображение Хорхе Борхеса, вмещающее также и Ад наряду с математической бесконечностью возможностей, едва ли не дальше всего от подлинного страха Божия. Важно, что Сам Христос, ни единым словом не описывает Ада, Он говорит о вечной погибели только на языке, заведомо метафорическом (скажем, Геенна — название оврага к югу от Иерусалима, где разлагались и тлели на медленном огне почему-либо брошенные тела животных и людей, очень яркий образ мерзости).

Мне кажется, что Средние Века при всех своих преимуществах перед нами погрешили отнюдь не только «преувеличениями» по части страха Божия, как это представлено в статье. Как раз страха Божия им порой недоставало. Вот я только что процитировал Дайте, давшего пример великой христианской поэзии чуть ли не на все времена. Но разве не шокирует, что он брал себе вольность — отправлять конкретных лиц в Ад, Чистилище и Рай по собственному усмотрению, т. е. узурпировать власть Бога? Ах, до чего они легко решали, кому гореть в Аду! Но если я хоть что-то понимаю, есть только один-единственный человек, которого я могу (и даже должен) представить себе предметом Божьего осуждения, и это, разумеется, я сам. Все иное — от лукавого. Конечно, мне приходилось встречать и современников, мысленно отправляющих в Ад целые категории своих товарищей по человечеству, — и гордых своим правоверием; приходилось встречать и других, объявляющих, словно в манифесте, вечное помилование, — и гордых своей гуманностью. Но страх Божий — это доходящее до глубин нашего существа сознание, что последнее слово — никак не за нашей строгостью или нашим прекраснодушием, не за ходовыми идеями века или за нашими оппозиционными веку концепциями, но за Богом и только за Богом.

Дай нам Бог не говорить о страхе Божием, даже не думать о нем, а просто его иметь. Хотя бы в секунды протрезвения.

Сергей Аверинцев. О страхе Божием и общем спасении.

@темы: Православие

---

На улице так сыро, так тепло, так женственно, так расхлябанно-расслабленно, как слезы облегчения после пережитой опасности. Деревья тычут мне в глаза обломанные бурые ветки – видишь, что с нами жизнь сделала? Уворачиваюсь, глаз жалко. Ну и что? Со мной жизнь может еще хуже обойдется.

@темы: Жизнь, И на луну не голоси

---

О языке

Гасан Гусейнов о языке:

Как называется сейчас МГУ, вы знаете? Все университеты в России называются „Федеральное образовательное учреждение высшего профессионального образования“, а уже потом „Московский Государственный Университет Имени Ломоносова“. Пришёл павиан, человек, в голове у которого ничего нет, и говорит: что-то у вас всё не систематично, давайте- ка все назовем единообразно. И теперь Московского Государственного Университета имени М. В. Ломоносова не существует, потому что ФОУВПО — это не имя. Это кличка. А школы? Это теперь ГБОУ. Это общее пренебрежение к языку, к его сущности. Знаете, как называет федеральное собрание? На здании нашего „сената“ гигантскими буквами написано «Совет Федерации Федерального Собрания Российской Федерации». Как может в одном названии трижды упоминаться федерация, в разных огласовках, в разных формах? Думаете — ерунда? Нет. Следующий шаг вполне может быть таким — в паспорте у человека будет написано «млекопитающее самец», в скобках мужчина, в кавычках имя Иван Иванович Иванов. И это настоящее безумие.

Три закона советского языка продолжают действовать до сих пор:

- первый закон гласит, что подтекст важнее текста,
- второй состоит в том, что только смешное, остроумное, хохма — это правильно, а если ты говоришь что-то позитивное, без всяких красот и остроумия, то это неправильно.
- И третий закон советского языка — это закон ярлыка: язык дан нам не для того, что бы познавать действительность, а для того, чтобы награждать её теми ярлыками, которые мы сочли правильными.

И вот внутри этих специфических умолчаний, спрятанных лозунгов, приблатненного говорка, внутри общего речевого поля почти не остается места для литературы и поэзии. Она существует где-то в другом мире.

Язык очень богат, никакой деградации он не знает. Но есть поколения, которые вырастают на месте вырубленного леса — как кустарник. Есть поколения, которые слышат звук, а есть такие, которые не слышат. Но мы не можем сравнивать и выбирать время, в котором нам жить.

@темы: О книгах, Цитаты

---

Молиться - это кровь проливать

Человеку не хватает любви. Он её всё время ищет. И, жалея себя, вспоминает эти строки Писания: «…по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь» (Мф. 24, 12). Но верующая душа знает, что она за любовь ответственна сама, а естественный и постоянный учитель любви — молитва. Когда одно сердце прикасается к другому в молитвенном сострадании, в оба сердца снисходит благодать Божия, которая творит чудеса.

Молитва — показатель любви. Если человек никогда ни о ком не молился, это значит, что он никого не любит. И трудно ему понять глубокий смысл слов, сказанных преподобным Силуаном Афонским: «Молиться за людей — это кровь проливать».

(о. Андрей Ткачев)

@темы: Православие

---

Ледяной дождь

Слава Богу, у нас за ночь все растаяло! А на такую красоту лучше на фотографиях любоваться.

@темы: Картинки

---

Главный официант, гы-ы-ы.

Исполать тебе, Федька Басманов!

Кравчий Государев ( главный официант, то есть ). Красоты и подлости редкой. В застенке разве токмо Малюте уступите, саблей в бою махать тоже славно умеете, а пуще всего умеете Иоанна развлекать. Одно худо - уж что бы там ни было между вами, всё-таки скоро Вы царю постынете. Вот и прощай, головушка бесталанная...

Пройти тест

@темы: Тест

---

Про ледяной дождь и пылающие легионы

Ледяной дождь. Под ногами такая жидкая канализационная дрянь по колено, а глаза поднимешь – все бело-голубое, сияющее. Сугробы как бело-эмалевые унитазы, зубы, склоны Паммукале, как сахарные головые облизанные, твердые. Этот чертов ледяной дождь! Как же жалко деревья, наплевать на красоту, дурацкая красота, как в рождественских витринах, мне жалко, что этот дождь может добить деревья, которые так и не выпрямились после позапрошлого года.

Опять заснул у Коли в ванне, как-то научился не тонуть. Очень красивый сон видел – чье-то триумфальное шествие, смотрел издалека, с высоты: закат, на закате боевые слоны, чуть склоняясь, проходят в триумфальную арку. Очень сильные эмоции были, покой, но не обычный, а покой=тревога+готовность на всё. Я подготовил освобождение восточных царей, которые шли пленными в этом шествии, и была точка, где должны были напасть мои люди, и я вижу, что слоны спокойно проходят ее, никто не нарушает этого медленного движения, наверно, нас кто-то предал, может, сейчас ко мне бегут легионеры арестовывать. Но такое впечатление, что мне даже легче, что ничего не надо делать, что все кончено.

А сейчас я возвращался, и ура! – все стало таять, все ветки в каплях, отовсюду звон, воды буквально по колено, девка передо мной тупо разулась и стала воду выливать, сама в луже стоит. Я поколебался, не сделать ли с ней что-нибудь (от шубы под ноги в стиле Уолтера Рели, или на руки подхватить), но кругом лед, шубы нет, да и не помогло бы, утонула бы шуба, и на руки не возьмешь, потому что под водой лед, загремим, с высоты падать больнее будет. Девка бодро обулась и дальше побежала. Зря клевещут на нашу молодежь, и из нее можно гвозди делать.

Сон до сих пор вспоминаю. Очень сильное впечатление – как будто не мой, сон зрелого человека, с сильной волей. Может, я в Колиной ванне и сон его подхватил, как какую-нибудь заразу?

В зиянье туч, в мерцающий излом,
За золотым и медленным орлом
Пылающие `идут легионы

(Не помню точно слов, из сонета графа Василия Комаровского)

@темы: Жизнь, Сны

---

Броселиана

Броселиана - волшебный лес, который упоминается в легендах о короле Артуре и Мерлине. Многие считают, что это Пэмпонь в Бретани. Я Броселиану знаю больше по гумилевскому буриме. Дурацкий, кстати, стих, какая-то зоофилия и ваще.

Пастух веселый
Поутру рано
Выгнал коров в тенистые долы
Броселианы.

Паслись коровы,
И песню своих веселий
На тростниковой
Играл он свирели.

И вдруг за ветвями
Послышался голос, как будто не птичий,
Он видит птицу, как пламя,
С головкой милой, девичьей.

Прерывно пенье,
Так плачет во сне младенец.
В черных глазах томленье,
Как у восточных пленниц.

Пастух дивится
И смотрит зорко:
"Такая красивая птица,
А стонет так горько",

Ее ответу
Он внемлет, смущенный:
"Мне подобных нету
На земле зеленой.

Хоть мальчик-птица,
Исполненный дивных желаний,
И должен родиться
В Броселиане,

Но злая
Судьба нам не даст наслажденья:
Подумай, пастух, должна я
Умереть до его рожденья.

И вот мне не любы
Ни солнце, ни месяц высокий,
Никому не нужны мои губы
И бледные щеки.

Но всего мне жальче,
Хоть и всего дороже,
Что птица-мальчик
Будет печальным тоже.

Он станет порхать по лугу,
Садиться на вязы эти
И звать подругу,
Которой уж нет на свете.

Пастух, ты, наверно, грубый,
Ну, что ж, я терпеть умею,
Подойди, поцелуй мои губы
И хрупкую шею.

Ты юн, захочешь жениться,
У тебя будут дети,
И память о Деве-птице
Долетит до иных столетий."

Пастух вдыхает запах
Кожи, солнцем нагретой,
Слышит, на птичьих лапах
Звенят золотые браслеты.

Вот уже он в исступленьи.
Что делает, сам не знает.
Загорелые его колени
Красные перья попирают.

Только раз застонала птица,
Раз один застонала,
И в груди ее сердце биться
Вдруг перестало.

Она не воскреснет,
Глаза помутнели,
И грустные песни
Над нею играет пастух на свирели.

С вечерней прохладой
Встают седые туманы,
И гонит он к дому стадо
Из Броселианы.

@темы: Картинки, Стихи

---

Немножко современного искусства

Смотрел тут французский сайт по истории искусства и закручинился. Того, что я считаю искусством, там практически нет. Есть разные интересные штуки, которые, похоже, теперь и считаются искусством.

Такое впечатление, что сейчас от выставочного экземпляра требуется, чтобы около него люди останавливались, думая, что же это такое, потом догадывались: а, вон оно что, рука из унитаза с книжкой Шекспира, занятно, занятно. И об этом можно легко поболтать, щеголяя интеллектом, о таких вещах вообще легко говорить, а перед чем-то реально прекрасном люди немеют и разговаривать не хочется.

"Что нам хотел сказать художник" - это для всякой фигни, настоящее неразложимо, оно все целиком и есть то, что хотел сказать художник, до мельчайшей детали, и в этом может не быть никакого смысла, кроме любования и восхищения.

Скульптор Patricia Piccinini о мирном сожительстве людей и монстров:





via

Я не против "таких штук", печально то, что только они и остались.

@темы: Картинки

---

Сны про живопись

Сперва я влез рукой в картину Брейгеля, она растягивается под рукой, как резиновая, не рвется. Там лежал снег на зеленой траве, забился в мой рукав. Я вынул из картины бутылку с закуской. Она не была там нарисована, я просто пошарил в глубине и вытянул. Тут кто-то, может, внутренний голос, стал стыдить, что я использую «дар» для всякой чепухи, и я тогда стал вытаскивать оттуда маленьких живых человечков и расставлять на столе, как солдатиков. Нарочно для внутреннего голоса я вдохновенно решил организовать из них театр, а самому податься в Карабасы-Барабасы.

Потом началась какая-то коричневая фантасмагория с шемякинских картин. Выезжали какие-то премудрые пескари во фраках, с человеческим туловищем, с рыбьими головами, картонные, но все же живые, проезжали на заднем фоне, как декорации, а к концу сна превратились в древнеегипетских богов.

@темы: Сны

---

@темы: Картинки

---

Николай Павлович и другие

Еще немножко выразительных цитат из книжки Сосноры о Николае Первом. Много несправедливо, по-моему. Николая слишком многие ненавидели. Пушкин любил.

- Роковой день — по словам Николая — 14 декабря. Сумрак, утро, –8°, отдаём слово Николаю: сегодня вечером нас не будет на свете, но мы умрём, исполнив свой долг. После дня 14 декабря у Шарлотты начались нервические припадки и трясение головы. Но голова у неё, кстати, тряслась и до 14 декабря, не наше дело.

- Дельвиг слёг и умер. Никто не был при его смерти, его нашли завёрнутым в шелка, с кровью во рту, больничный столик был полон бокалов, Софья Михайловна (жена) не ночевала дома, гуляла с кем-то и в ту ночь. Зеркало было разбито в дым. Это от этой сцены пошло у Есенина: я один и разбитое зеркало.

- Николай же всю жизнь ходил в мундире, не снимая ни с кем (мундир!), он спал, не расстёгиваясь, перед сном снимал только шинель и клал её на себя, оставляя девиц открытыми. Его походная кровать стояла в спальне Шарлотты, покрытая шалью (прижизненный музей). Над часами большой бюст графа Бенкендорфа, когда Николай ложился, то брал бюст себе в ноги.

- В записках Мартынова любопытнейшая деталь: в Петербурге только двое, кто мог завязать печную кочергу двойным узлом, князь Вельский и Лермонтов, но, — добавляет Мартынов, — у Лермонтова слишком длинные руки, ниже колен, нечеловеческие, поэтому он и связывался с кочергой.

- Один французский дипломат пишет: у Николая нет любимой лошади, собаки, птицы, женщины, всего этого у него в избытке, но не любил он никого, у него не было любимой еды, своего стула, посуды, одежды, безделушки даже.

- С. Cоловьёв, историк, пишет: Николай страшный нивелировщик: все люди перед ним равны.

- Философическое письмо Чаадаева опубликовано в № 15 журнала «Телескоп», он пишет: мы никогда не шли вместе с другими народами, мы не принадлежали ни к одному из великих семейств человечества, ни к западу, ни к востоку, не имеем преданий ни того, ни другого. Мы существуем как бы вне времени, мы живём в самом тесном горизонте без прошедшего и будущего, мы явились в мир как незаконнорождённые дети, без связи с людьми. Нам нужно молотом вбивать в голову то, что у других инстинкт, наши воспоминания не дальше вчерашнего дня, мы чужды самим себе, мы идём по пути времён так странно, что каждый сделанный шаг исчезает безвозвратно, мы идём вперёд, но по какому-то косвенному направлению.

- Перед дуэлью друзья (и Лермонтов) отправились в Шотландку, место увеселений, и пили там, пикник. Не забудем о трёх алкоголиках-профессионалах Льве Пушкине[39] (пишет стихи!), Екатерине Быховец, «кузине» Лермонтова, устроившей эту пирушку накануне смерти (и она пишет!), и Оммер де Гелль, француженке, поэтессе и резидентке французских шпионов в Крыму. Вот что пишет о пирушке в Шотландке Оммер де Гелль, обо всех до дуэли: молодые люди, в числе их и Лермонтов, стояли на балконе у окна, стараясь установить свои головы так, чтобы была пирамида, а как Лермонтов по росту был ниже всей компании, то голова его пришлась в первом ряду, совсем на подоконнике, и его большие выразительные глаза выглядывали так насмешливо, это забавляло, и знакомые подходили с ним разговаривать.

- Лермонтов Николаю снился из ночи в ночь, Николай бегал к Шарлотте, старый, и жаловался: Лермонтов снится, будто он руку рубит себе и складывает. И Шарлотта записывает в дневнике, опять Лермонтов снился и Николай вне себя, пытает, не снится ли и мне Лермонтов, на мои уверения, что не снится, не верит, даёт мне в кровать верёвку, чтоб Лермонтов не снился, хорошо, что Бенкендорф в бочке ему снится отдельно, а Лермонтов, будто тот стоит на скале с надписью «Дарьял» и Николая длиннющей своей рукою щекочет, пуп ищет. Так называемые декабристы не снились, а привидится две-три жены, он их и шлёт в Сибирь, стары, толку нет, одни лодки слёз от них. Ему снился костюм князя Меттерниха, толстого хлопка (материя), белый, золота на миллион распластано в виде лавров. Николай такой себе сшил бы на бал, на красной подкладке. Снилась ему бутылка литра, он видел, как пил Веллингтон. Снились ему волки и львы, кошки и мячи, и всё это прыгало. Спал Николай в шинели, в карманах по револьверу, под подушкой кинжалы, на одеяле хлысты. Снился ему шоколад, он любил его. Снилась ему луна, а на ней архитектурный чертёж отца, а ещё жуки, воздушный дом и паровая дорога, Николаевский вокзал и Польша, дышащая огнями. Ему снились солдаты ровными рядами от Архангельска до Астрахани.

Николаю снился таз, полный воды, и плывут юноши со штыками, окрашенные под маникюр, а он их ложкой черпает. Николаю снилась табуретка с разбитым сиденьем, и он низ лица мажет помадой. И ещё: как идёт он в лес в мундире и снимает малиновые ягоды, и кладёт руку в рот, откинувшись. И из ночи в ночь ему снились русские, сытые, со щеками из свёклы. Севастополь сдан. Ещё ему снился Ниагарский водопад здесь, в России, на Волге, если её завернуть за Урал, то вполне можно сделать водопад, ничуть не хуже. Ещё, сидя ночами и чертя по бумаге (он же инженер!), Николай придумал дамбу, чтоб не заливало Петербург, а заливало всё прибалтийские страны, чтоб оказать им помощь и, войдя в них, остаться с русским народом, населив его вдоль морей мира, этот план радовал Николая, и ему снилось, что государства рушатся под напором контрольной воды, а то, наоборот тонет Исаакий, и на нём сотни тысяч сидят, ждут, кто спасёт, ими набивают лодки и отправляют реставрировать город на Неве.

- Историк пишет: народ допущен в собор облобызать его оледенелую руку. Я умираю, — произнёс он в роковую минуту, — но пусть узнают верноподданные мои, что я благословил их заочно. Вот заочники и целовали его кожу на костях. Ещё один историк пишет; он хотел пожать руку каждому из 70 миллионов жителей России, но отговорили. Ещё один историк о Николае: народолюбивая душа твоя. И ещё один: настанет время, когда беспристрастная летопись впишет в скрижали все деяния Николая, очертит личность Великого и скажет: он соединил в себе блеск и твёрдость чистейшего алмаза. Правдивый и верный своему слову, он свято хранил общенациональное и ненавидел ложь и притворство. Долг, строгий долг был для него закон, Отечество — алтарь!

Виктор Соснора. "Николай"

@темы: О книгах, История

---

Оказывается, у меня тут был юбилей - где-то год назад начал книжку выкладывать, выправленную в последнем варианте. На самом деле не так плохо, наверно, зря я горюю - около 200 книжных страниц, 10 авторских листов, не так плохо за один год.

Другое дело, что пишу-то я книжку куда дольше, 2 с половиной года назад начал, но это тоже все не впустую было, подбор материала, (всего сырых черновиков 1250 страниц пока - 2,5 Мб, а то и больше, до конца жизни не разгребу, но надо попытаться). И 600 страниц - первый вариант четырех глав Детства и Отрочества).

Нормально, зря я бешусь. Лучше бы, конечно, побольше, чтобы хотя бы страница в день, чистая, выходила, но и на том спасибо.

@темы: О моей книжке, И на луну не голоси

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Скачать Эдуард Артемьев - Солярис - Океан.

* * * * * * *

Зимой – лютый вой урагана за стенами, и слушаешь его, заваленный плащами и шкурами, как из теплой и душной берлоги, всю ночь, весь день, весь месяц… Внизу в городе обычно и снега-то не видишь, не лежит на земле, сразу разносят на подошвах, в грязь растаптывают. А здесь, когда ночью выпал первый снег, мне казалось, что я единственный человек на земле. Выходил ноги размять, в легкой и нарядной козьей шубке (в долинах считалось варварством в шкурах ходить, но оказалось, что так удобнее и теплее, чем в шерстяном плаще - не намокнет, не заледенеет). Я медленно переходил двор, стыдясь перед этой белизной, оборачивался и видел цепочку своих следов – синих, черных на нежно белом. А за мной шли молчаливые умные псы, спокойные, не пустолайки городские. Пар облаками вился вокруг их горячих пастей. В этом безлюдье издалека был слышен прерывистый озябший голос птицы, и журавль под тяжестью обледенелой бадьи скрипел на все горы вокруг. Вода в колодце зимой была мутная, с утра пробивали ледяную корку, поили скотину, радовались снегу – значит и хлеба будет много, примечали: если курица стоит на одной ноге - к сильной стуже.

Мир зимой жил почти без людей, люди попрятались, а снаружи были бури, багровые облака сталкивались с черными, солнце билось прорвать серую завесу, как армия - строй противника, мир сверкал льдом и нечеловеческой белизной, холодный чистый запах снега напоминал о смерти, ветер выл в ущельях, как сумасшедший пленник в яме, камни, сорванные бураном, неслись по склонам, оставляя за собой черные полосы и рокочущее эхо, горы долго дрожали и гудели после обвала, как струна от удара.

А в доме, где узкие окна заставлены щитами, завешаны войлоком, щели забиты мхом – тьма и духота. Зима кажется неразложимой на дни, вся как один бесконечный сумеречный час. В очаг то закладывают дрова, то выгребают угли, дымящиеся жаровни разносят по разным углам. Свет почти не проникает в дом, только багровое мерцанье углей в очаге.

Дружинники сидели на сундуках с дедовым добром вокруг каменного очага, вязали сети, тенета, плели тетивы, резали стрелы, украшали луки и колчаны. И пели под дикую и пронзительную музыку, под плач авлоса и дудок, под бешеный стук тимпана, срывались в пляс, подскакивая на месте, потому что в такой тесноте было не развернуться:

- Не лебедушка летит и не заюшка бежит,
Туча зимняя с заката несёт белые снега,
Снег на камне, снег на камне, снег на черной на земле.
Целый день гулял охотник, никого не подстрелил,
Никого в полях не встретил, только волчие следы,
Только волчие следы до стоячей до воды.
Ну а я гулять пойду, зверя красного найду,
Ждет меня он недалёко, недалёко, за порогом -
Дева спелая, тело белое, очи жаркие.
Ее просит не стрелять, лучше в губы целовать,
Да покрепче обнимать, да сестричкой называть…
Уж как я ей угодил, стрелу крепко засадил.

Я быстро выучил наши старинные песни - здесь пели не в унисон, строго и чисто, как принято в Греции и как учили нас в Пелле, а вроде бы вразброд, их голоса разбивались, как поток водопада, но потом вновь сливались в одно, и чей-то высокий голос взмывал над этой мелодией и плавал в вышине, как стрекоза над рекой, ныряя в воздухе, то выше, то ниже, жалобный, плачущий, ликующий, и только к концу песни падал в общий поток, и один слитный, гулкий и протяжный звук завершал песню. Дикарское, варварское пение, но я полюбил его волнующую смуту и почувствовал в этой разноголосице свою стройность и порядок. Как-то, намного позже, уже в Индии, я пробовал напеть горные песни Анаксарху, он же музыкант, должен был объяснить, откуда берется гармония в этой разноголосице, но у меня ничего не вышло, у меня же не семь глоток, а одной в три голоса не споешь. Анаксарх смеялся, ему было не интересно, он всю жизнь учился другому.

На женской половине жужжали веретена, девки пряли и тоже пели – о бедных сиротках, о злых мачехах-колдуньях, о дальней стороне, куда увозят бедных пленниц злые иллирийцы, о жестокой любви… От скуки они наряжались; я рассматривал их ожерелья из старинных монет, прежде я таких и в глаза не видел и царей, кто их чеканил, даже по именам не знал. В полутьме дома, в белизне двора мелькали темно-синим, красным, густой зеленью, в узких полосах света из щелей ставень горели яркие цвета шерстяных нитей на ткацких станках.

Даже дед любил зимой чем-то руки занять, наловчился лепить чашки, кувшины, посуда у него выходила не хуже, чем у настоящих гончаров. «Видишь, отпечатки моих пальцев на стенках, - говорил он. – Я умру, а их глина сохранит». Потом их раскрашивали черно-белым-синим узором другие умельцы: рисовали по обычаям предков быков, колосья, виноград, а то и морских чудищ. Говорили, что в стародавние времена вместо гор море было; может, и так, - я находил здесь раковины, вросшие в камень.

Сквозь щели то светает, то темнеет, и это не имеет никакого отношения ко дню и ночи, окна завешаны войлоком, заложены ставнями, и все время словно бы спишь, как медведь, просыпаясь, чтобы перевернуться на другой бок. Хозяева на постелях, челядь – на лавках и на полу вповалку, и если захочется выйти, ступаешь по людям. И нескончаемо плетутся история о старине и хороших временах, когда чужие разбойники к нам сунуться боялись, а наши что ни день – полные тороки добычи привозили, о ведьмах и оборотнях, о сбывшихся проклятьях и невероятной удаче. Рассказывали байки о встречах с обольстительными убийцами-вилами, про непонятный шум и рокот в горах говорили, что это самоубийцы на черной горе куют град под присмотром злых духов. Тут и Аксионику рады были, он читал им наизусть Еврипида, высунув озябший нос из-под дохи, и все слушали, затаив дыханье.

Никогда так не радовались гостям, как зимой. Могли и барана зарезать, чтобы гость задержался подольше. Входили, пахнув морозом, с серебристой моросью на шерстяных плащах, смущались под радостными и полными ожиданья взглядами. «Да сохранят ваш дом на веки вечные добрые боги, да сохранится из рода в род память о вас и предках ваших, почтенные. Да расплодятся твои стада и табуны по всей земле, Деметрий, отец горы». И меня по голове осторожно гладили: «Пусть твой дед порадуется твоим детям». И все знали, что обед сегодня будет знатный – запахнет горячий золотой хлеб в печи, распечатают амфору с вином, подадут черного пива, вынесут на красивых блюдах с черно-белым узором пожаренное на вертеле мясо, белый сыр, желтый мед.

Дед два месяца не отпускал захожего сказочника и, тот рассказывал по сказке каждый вечер и ни разу не повторился. Начинал же каждый раз одинаково: «Я этой сказке не верю, не верьте и вы, но послушать не мешает, что люди брешут». Сам он был родом из долины, гор боялся, еле его заманили сюда, и сказки у него были долинные: «Сравняют боги горы с долинами, сравняют море с землею, будет ровненько, будет зелёненько, будут везде цветики цвесть, будут всюду птицы петь, земля будет медом течь, яблоки на соснах вырастут».
От него я много полезного узнал: например, как сладить с драконом, если вдруг встретишь его на узкой тропинке – оказывается, драконы боятся огня, их отпугивают головешками, и удары молний их страшат, так что в грозу можно о драконах не беспокоиться. Недавно вот расстроил Дейока, когда он рассказывал мне персидскую сказку, а я вдруг вспомнил, над чем смеялись рыбы (над сорока любовниками царской дочки, невинность которой охраняли за семью запорами в высокой башне). Я засыпал под эти байки и песни и видел чудные сны. Заканчивалось ведь в сказках все хорошо: «Семь дней и семь ночей играли флейты и авлосы на том пиру, влюбленные радовались своему счастью, радуйтесь и вы своему, почтенные хозяева»…

Во сне я гонялся за хозяином этих гор - медведем по имени Протей. Про него говорили, что уже сотни лет ходит он по нашим местам, и сколько бы славных охотников на свете не было, а все одно – убить его не смогут. При этих словах они хитро смотрели на меня, думая, что и я теперь буду не знать покоя и всю жизнь искать бессмертного медведя по горам… Говорили, что есть у него тайная пещера, черепа незадачливых охотников там в углу сложены, стены выложены самоцветами, а по полу золотая жила рекой вьется и уходит далеко в гулкую глубь горы. Многие пещеру эту видели и ломали ножи, пытаясь отколоть ножами хоть кусочек от золотой реки, а она стонала под ножом, била крошевом в глаза и звала своего могучего сторожа. Заслышав дальний рев медведя, все предпочитали бежать, сломя голову, подальше. Занятно, что никогда потом они вернуться в ту пещеру не могли, потому что дорога к ней всегда разная, - это сразу напоминало мне Гераклитову реку, в которую дважды не войдешь. Но золотишка понемногу приносили, это правда.

Я видел одного охотника, который встретился с Протеем лицом к лицу. Медведь сдавил ему голову с такой силой, что у него череп треснул и кровь из ушей хлынула, он выжил, но почти ослеп и стал в словах путаться. Теперь ему не до охоты, милостыней живет.

А я все никак не мог нагнать во сне, только следы его видел, отпечатки огромных лап, борозды от когтей на стволах деревьев, выше моей головы, сломанные для меня ветки – он знал, что я иду следом, и оставлял для меня знаки. И вот, в один ослепительный миг, я выходил из чащи на земляничную поляну и, за мгновенье до пробуждения, успевал разглядеть, как на другой ее стороне отделяется от елей огромная тень, я стискивал копье и грудь разрывалось от волнения и восторга. На этом я просыпался, задыхаясь, с бешено колотящимся сердцем, и думал, что Протей в берлоге сейчас тоже видит во сне меня.

Еще все мечтали о прикопанных всюду сокровищах. Местные жители имущество держат в кованых сундучках и во время набегов быстро зарывают их в землю, чтобы не таскаться с кладью по горам. А вернуться удавалось не каждому… Молодых учили – мол, тот клад, на котором заклятье положено, взять трудно и опасно, одни несчастья от него, хоть через сотню рук пройдет. А наши все клады хорошие, их ведь прикапывали ненадолго, на заклятье времени не было, да не стоят они поисков – обычная мелочёвка, больше десяти монет ни у кого не найдешь. То ли дело потерянный клад разбойника Коршуна, который сотни душ сгубил, три амфоры золотом набил, а поверх схрона такое страшное заклятье наложил, что не подступишься, и кровью невинной девицы его на все века скрепил. Все равно, каждый готов был рискнуть: три амфоры с золотом! лишь бы добраться до них, а потом в Самофракии жрецы любые проклятья снимут, небось, есть у них укорот на разбойничье колдовство.
Помню, как бабка ругала одну из девок, которая нашла на дороге какие-то бусики, тут же обвязала их вокруг шеи, и недели не прошло, как стала маяться животом. «Разве кто хорошую вещь бросит? Вместе с ней тебе, дуре завидущей, болезнь свою скинули и неудачу, чтобы перешло все на жадину, которая хватает все подряд, как свинья. Не тобой положено, так и не цапай». Бусики торжественно бросили в огонь. А я не наклонился бы и золотой монеты с земли поднять – так меня воспитывали.

Бабка казалась мне сумасшедшей, пока я не понял, что она просто слишком много пьет. Осенью я встречал ее не так часто – подпоясанная пращой, как мальчишка, опухшая, с красным, словно обожженным лицом, она казалась такой же далекой от людей, как птицы или камни. А зимой, как стали все в одном доме жить, поневоле сблизились. «Думаешь, пьянчужка твоя бабка? Не осуждай. Люди знают, что я ума не пропила. Просто слишком тяжело говорить с богами, слишком жжет их слово голову, вот я и заливаю тот огонь…» Ее надо было потрясти, чтобы разбудить от этого сна наяву. Потом порой я так же тряс Александра, и слушал его несвязные оправдания: «Жжет, ты не понимаешь, человеку иногда не под силу».

В горе не только золото и серебро, но и иное было - сокрытое, тайное. Говорили, что раньше, до человека, горы живыми были, росли, как люди, толстели, сходились друг с другом, рожали детишек, были мягкие и ползали по земле, как огромные улитки, а потом остановились и затвердели. Скалы – кости, земля – мясо. Внизу в долинах земля жирная, а здесь – в чем только душа держится? Реки хлещут, как кровь из ран, лес – вздыбленные волосы, облака – пар от дыхания горы. Раньше горы бились меж собой: пещеры да ущелья остались следами заживших колющих и рубленных ран, они и теперь не умерли, но спят, и сны их, полные страсти, обид и вражды, отравляют мысли людей, которые живут на их шершавых телах.

На поверхности – живые люди, под камнем мертвые. Дед еще осенью меня разыграл: «Хочешь услышать, как мертвецы меж собой дерутся? Приложи-ка ухо к валуну…» Недоверчиво усмехаясь, я прижался щекой к камню. «Слышишь?» - «Нет, ничего». – «Ну и правильно. У них там тихо, скучно, мертвые нам завидуют. С той стороны какой-нибудь мертвец сейчас, наверняка, тоже ухом прижался и слушает, как тут у нас. Сейчас как вытянет руку из под камня, как схватит тебя за глотку». В этот момент, дед так ловко и неожиданно цапнул меня за шею сзади, что я подскочил на сажень и заорал.

Рассказывали про пещеры, по которым можно до Тартара дойти. Почему-то запомнилась одна байка: жил-был охотник, такой ловкий, что перерубал кинжалом летящую стрелу, и вот раз ранил он медведя дротиком под левую лапу, тот древко обломал и ушел в пещеру. Охотник за ним по кровавому следу шёл, шёл в темноте, видит - ворота каменные, огромные, замкнутые, дорогу перегораживают, под ними и медведь лежит мертвый. Мужик за нож - хотел шкуру ободрать, печень вырезать и другие куски повкуснее, и вдруг голос сверху ему говорит: «Что ты делаешь, глупец? Бросай все и беги отсюда, потому что откроются ворота и спустят на тебя мертвые свою дикую свору, затравят, как оленя». Тот голову задрал – а на воротах брат его, который прошлой зимой насмерть замерз. «Смотри-ка, помог все ж своему, хоть и мёртвый. Вот что значит кровь родная», - дивился дед и все остальные за ним. От мертвых ничего хорошего не ждали, да и от живых тоже.

Морозы в эту зиму стояли лютые. Аксионик, кутаясь в войлок, завороженно смотрел на снег и бормотал: «Тихая белая смерть природы… Такой же будет и наша смерть – она придет, безмолвная, ослепительно чистая…» От него шарахались, чурались, долго и злобно плевались. Зима да темнота все суеверия пробуждает.

Вот всю ночь ветка стучала в ставни, и я кожей почуял, что никто не спит, все вслушиваются в этот стук в оцепенении, словно это смерть пришла – и все вдруг затаились, дрожат, закрывшись плащами с головой, чтобы не встретить в темноте чужие поблескивающие глаза. Я пытался рассмотреть, что там за ставнями, пальцы натолкнулись на полустертые буквы - кто-то давным-давно исписал каменные оконные проемы и дверные косяки заклинаниями, чтобы ничто дурное не вошло в дом. И язык тот забыт давно, но всем хочется верить, что кто-то охраняет нас от зла.

Дом трещал под порывами ветра, от дверей тянуло холодом – будто ледяной ручей тёк в щель над порогом. Под дверь заметало снег, который растекался лужицей, дойдя до границы тепла. Пурга завывала за ставнями, снежная крупа сквозь щели падала на спящих, таяла на горячих щеках. Огонь гудел, надрываясь, чтобы все согреть.

Выскакиваешь на двор, в одной руке всегда арапник или крепкий дротик, потому что волки подходят к самому дому, горят в темноте золотые глаза - однажды я с крыльца целых семь пар насчитал. Бросаешься в их сторону с диким воплем, размахивая руками - они отскочат, а потом снова тянутся ближе к жилью, им тоже тяжело, скучно с голодухи, ищут, чем поживиться рядом с людьми, пытаются подкопаться под овчарни. Днем было видно, как со стороны леса тянутся к нашему дому прямые, как струна, тропинки волчьей стаи, синие следы на белом снегу. А как начнут на луну выть, с трудом удерживаешься, чтобы не подтянуть, не подпеть - горло молча вибрирует, смотришь на луну и не очнешься, пока кто-то под ребра локтем не заедет.

Один волк на другом конце деревни через крышу пролез, солому раскопал, без толку пятерых овец зарезал, а выйти не смог. Мы все пришли смотреть: хозяин овец горько плакал, взывая к богам, лужи крови дымились, волк лежал, вывалив язык, приколотый вилами к земле. Меня подташнивало от особой вони овчарни, дед похлопывал по плечу рыдающую хозяйку и, нахмурясь, придумывал кару для волков. На следующий день все раскаляли камни и выкладывали их между лесом и деревней – чтобы отпугнуть волков, так пастухи делают ночью в горах. Тут же в снегу камни с шипеньем остывали, иные и трескались, но дед говорил, что сила не в камнях, а в заклятьях.

Когда чувствовали, что засиделись, выкатывались из дома шумной толпой, ходили кататься на замерзшую реку; на склоне раскатали несколько ледяных дорожек, и я к середине зимы так навострился, что по самой крутой горке съезжал на ногах - ветер в ушах, подскакиваешь на буграх, словно взлетаешь… Мы с Афинеем строили целые снежные крепости и шли в войну друг против друга, седлали пастухов, как лошадей, усаживались им на плечи и гоняли их на штурм, безжалостно колотя их пятками, скакали наперегонки или дрались на палках. Пастухи забавлялись не меньше нашего, ржали и били копытами.

Развлечением местных мальчишек было столкнуть камень с крутого склона - и бегом за ним, чтобы поймать и остановить. Как они это делали, я не видел, но меня они быстро уговорили попробовать. Наверно, этой милой забавой тут заменили обычай приносить чужеземцев в жертву – результат-то ведь был тот же. Ума не приложу, как я себе шею не свернул, когда бросился в погоню за скачущим камнем, споткнулся, полетел кубарем, оббивая бока о заснеженные валуны, увлекая за собой камни поменьше, и рухнул замертво на тропинку таким небольшим горным обвалом, прямо под ноги Линкею. Тот с удивлением обнаружил, что кроме шишки на голове и кучи синяков и ссадин, я почти не пострадал.

Выезжали иногда и поохотиться на оленей, на кабанов, на зайцев, с разноголосыми и звонкими собачьими сворами. У лошадей зимой шерсть отрастала длиннее, жесткая, колючая, из ноздрей - гневный пар. Собаки больше всего любят ходить за кабанами по глубокому, остро пахнущему следу, собаки с ними в извечной вражде – кабаны ведь не зайцы, легко не сдаются, сами нападают и то одной, то другой псине кишки выпустят. Хотя здесь собаки были не такие упорные в преследовании, как царские, зато похитрее, на клык к кабану редко попадались, уворачивались. На меня тоже однажды кабан вылетел, я не дурей собак, отскочил и в один прыжок на дерево, уцепился за сук, повис, а выше взобраться не могу, ствол обледенелый, ноги соскальзывают. А кабан развернулся и на меня. Мне показалось, что я там полдня провисел, над кабаньими клыками, которые, по словам Ксенофонта, такие горячие, что шерсть на собаках поджигают. Рад был до смерти, когда наши охотники подоспели и кабана отогнали, я так и упал желудем в изрытый снег, задыхаясь от усталости, облегчения и ругательств, застревавших в обожженной глотке.

За кабанами охотились облавой, в дубравах, где они копали в поисках желудей, или в камышах, чаще верхом, с копьями. Лошади вязли в глубоком снегу, скользили на обледенелом склоне, спотыкались о корни дубов, бывало и ноги ломали, но от удовольствия зимней верховой охоты трудно было отказаться. Еще зимой гоняли зайцев с собаками, но это была больше потеха, чем охота, забава для мальчишек и стариков. Иногда так вымотаешься, что падаешь в снег и отдыхаешь, бездумно глядя в небо, измученный, горячий, счастливый.

Аксионик, хоть и не охотился, но часто ездил с нами. «Взгляни на эти зеленые ели среди голых деревьев, сбросивших листву, посмотри на эти прямые гордые сосны и кипарисы – их не пугает зима, они не склоняются перед стужей и метелями, их не пугает, что среди зимней белизны они одни зелены. Эти деревья, как стойкие воины: когда все падают на землю, сбрасывают доспехи и сдаются на милость победителя, ели одни стоят плечом к плечу, не опуская своих знамен, и сосны, взгляни, как одиноки среди обступающего снега, но непреклонны, - Аксионик болтал не переставая. – Пусть слабые сердцем применяются к обстоятельствам, а благородный муж неколебим и неизменен, с чем бы ни пришлось ему в жизни столкнуться». Сам он был робок, бедняга, только и делал, что приспосабливался.

Непонятно, как выживают такие слабые и беззащитные существа? Мысли у него витали в философских и поэтических небесах, а ноги цеплялись за каждый камешек на земле, Аксионик нелепо взмахивал руками и брякался носом в грязь всем на потеху. Но я его любил, в нем была своя гордость и упорство. Он упрямо держал свои мысли там, в вышине, даже когда пьяные дедовы собутыльники избирали его со скуки предметом шуток и издевательств, а он, чуть не плача и пытаясь вытряхнуть брошенную ему за шиворот коровью лепешку, цитировал Софокла и укреплялся духом, потому что Гекубе, на его взгляд, приходилось еще тяжелее. Он жил поэзией и говорил, что нет доли прекраснее, чем быть поэтом. Читал мне о музах у родника, как «нежной ногою ступая, обходят они в хороводе жертвенник Зевса-царя и фиалково-темный источник…», «с рвущейся к песням душою, с беззаботным и радостным духом» они поют и танцуют и «смеются палаты родителя Зевса тяжкогремящего, лишь зазвучат в них лилейные песни славных богинь» … Обычно я его не слушал, но что-то навсегда врезалось в память. Как-то он сказал: «Небо прекраснее с парящим на высоте орлом, с полетом ласточки, с печальными кликами журавлей. И как была бы пуста земля без прелести юных лиц, без музыки и стихов о любви».

Иногда я поднимался на плоскую кровлю. По краю были заботливо сложены камни, чтобы сбрасывать на головы нападающих, если кто-то, несмотря на погоду, пойдет в набег. И сторожевой сидел у окна на верхотуре, пяля глаза в темноту, подпрыгивая, притопывая, прихлопывая, чтобы не заснуть - не столько деда боялся, сколько замерзнуть насмерть. Здесь можно было долгую осаду выдержать. На первом этаже была яма для хранения зерна, ясли и загон для лошадей, на втором держали овец и коз, на третьем было жилье для семьи и челяди. В такой же башне потом Александр и свою Роксану нашел.

В ясные дни по пару над сугробами я догадывался, что там стадо или пастухи греются, стуча сапогами, или охотники свежуют зверя. Но чаще днем небо было как грязная овечья шерсть, а к ночи прояснялось обычно, холод съедал облака. Ближе к весне время от времени воздух вздрагивал от грохота обвалов и лавин. И ночью с крыши я смотрел на луну и на чистые звезды, зимой они сияли ярче, резче, так, наверно, и жизнь видится перед смертью – лучом в темноте.

За эту зиму для меня перестраивался мир, история, время – всё. Горы стали осью вселенной, вокруг которой вращалось всё остальное. На вершинах боги, под камнем – злые мертвецы, а мы посередине между ними.


Предыдущее - здесь. И на Прозе. ру

@темы: Александр, Новая книжка

---

Сейчас еще перечитаю разок и выложу зимнюю главку сюда и на Прозу, а пока - картинки для смеха

+ 6

@темы: Картинки

---

Черная метка и смешная философия

Два бессвязных эпизода из сна. Что-то надо было найти в моей темной комнате, шарю рукой по кровати и под руку попадается все время не то. Что за напасть? Включаю свет – вся кровать завалена солнечными очками. Сотни их. Страшно, как если б это были пауки, крысы или тараканы. Откуда они тут взялись, на моей кровати? Черная метка от мафии, что ли? Больше ничего не помню, но среди ночи, вроде бы как раз после этого сна, я записал на листочке: «Верующим свойственна безмятежность». С чем это связано, не помню напрочь. Но ведь чистая правда.

А потом снились мне две ужасно смешные книги, я просто подыхал от смеха во сне, на них глядя. Вся фишка была в названиях: вторая называлась типа «Умрешь в канаве», а первая – что-то похожее, но только про рождение. Мне казалось, что в этом заключен уморительнейший сарказм. Причем, книжки были философские и имели какое-то отношение ко мне: вроде бы я послужил вдохновителем, и автор вручал мне их с почтительной надписью на трибуне, и мы пожимали друг другу руки под аплодисменты зала. Я корчился от смеха и не знал, куда деваться.

@темы: Сны

---

Тут посчитал – я уже почти два года в интернете и на дайри. То, что это приятный круг общения, это хорошо, но вообще – тревожно. О равновесии затраченного времени и пользы даже говорить дико. 90% моего копания в интернете – здоровенный кусок выброшенной в никуда жизни.

Надо определить себе запретные зоны, куда заглядывать в исключительных случаях, а лучше никогда: топ ЖЖ, всякие там сообщества типа холиваров, КМП, поиск дневников, обоснуй, отзывы на Флибусте, ИНО-СМИ и т.д., то, что картинки могу полдня смотреть – тоже плохо. В общем, устрою большую чистку избранного и закладок. Бессмысленный и беспощадный фотошоп – тоже фигня. Не больше часа в день на это. На фиг он мне сдался, по большому счету? И политику побоку, она без меня не сдохнет, а губить часть жизни и мозга на такую дрянь – все равно что насильно смотреть какой-нибудь бесконечный сериал, который люто ненавидишь.

@темы: Можно сделайт отлишни шушель