Устал я чего-то, чувствую себя выпотрошенной тушкой какого-нибудь несчастного енота. В голове - аккуратно вложенный булыжник, из особо твердых пород гранита. Книжку конечно легче писать, чем землю пахать, но тоже тяжело. Сегодня ничего не делаю, завтра водку пьянствую, чтобы в голове образовалась приятная пустота, а потом потихоньку принимаюсь за следующую часть.

Хочу еще иллюстрации подобрать, но не просто так, а коллажики сделать, чтобы все было свое. И наверно буду в дайрях пастись, мозги проветривать.

Вот что меня особо радует, герои моей книжки - это интеллектуалы, способные на деяние, я прямо не нарадуюсь на Гефестиона, спасибо ему, крутой мужик.

А то в традициях нового времени выбирать в герои какого-нибудь думающего и гуманного умника, который все видит, все понимает, обо всем душой болеет, но не способен даже штаны себе правильно застегнуть, трусоватого из-за того, что очень уж ценит собственную индивидуальность и человеческий разум в своей голове, и противопоставлять ему деятельных безмозглых полузверей, которые ни о чем не задумываются, зато способны убить и согласны умирать. И подразумевается высшая ценность одних и что других вовсе и не жалко, пушечное мясо.

Наверно, п.ч. писатели стали совсем социопатами, и пишут про похожих на себя. Ну и пацифизм всегда был хорошим оправданием для личного неучастия ни в чем.

А мои любимые герои (Александр, генерал Марков, даже Алексей Данилыч с так и не написанным Федькой) спокойно сочетают в себе развитой, быстрый и гибкий ум и любовь к сраженьям, острую эмоциональность, чуткость, понимание и решительность, способность взять на себя ответственность за все, доброту и заботу о людях и способность убить, если надо, они и собой жертвовать готовы, и умереть для них - не самое страшное в жизни. Ужасно их люблю.

@темы: Все было прекрасно и ничуть не больно

---

Стащил у  Рикардо Фонтана. Я оказался в каком-то кратере от падения метеорита и на канатной дороге, а потом в магазине музыкальных инструментов и на рельсах в какой-то шахте. Понравилось!

Просто откройте дверь.

The Secret Door is presented by Safestyle UK

@темы: Все было прекрасно и ничуть не больно

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Ну все, последние сценки этой части выложил. Ликую. Под конец вроде расписался, добавил каких-то важных вещей, в общем, пока доволен. Главное, что закончил. Теперь перерыв, буду третью часть читать и думать, что с ней сделать.

* * * * * *

В последнее лето в горах пришлось пережить и первый свой бой. Мы тогда были с Линкеем у табунщиков. Устроились уже спать, собаки волновались - думали, волки рядом ходят. Не знаю, что за люди на нас напали - верно они рассчитывали без шума перерезать табунщиков и отогнать косячок иллирийцам; не ожидали, что здесь мы с Линкеем и пятеро вооруженных дружинников - разбойники пуще их самих.

Я спал в тени дуба, увитом до вершины хмелем и диким виноградом. Было ветрено, и я уже не вздрагивал, когда длинные плети винограда вздымались в воздух, как голодные цепкие руки, только все вертелся на плотном ковре хмеля и винограда поверх корней, не спалось, костер чуть мерцал сквозь веки. Слышно было, как шумела вода в овраге, в горах таяли снега, ручьи вздувались, подмывали берега, слышно было как порой падает в воду здоровенный пласт глины.

Сторожей здесь никто не выставлял - собаки разбудят, так что все торопились ухватить час-другой сна, пока табун не тронется дальше.

Я проснулся от дикого крика - табунщик, на которого навалились в темноте, заорал так, что кровь в жилах застыла. Собаки надрывались, тьма безлунной ночи заливала все вокруг густо, как деготь, только у костра было пятно мерцающего света, там метались черные тени, а я был укрыть тенью дуба, как плащом Гадеса. Кто-то наступил в огонь, искры и зола взлетели в воздух, поленья развалились, сразу стало совсем темно. Путаясь в одежде, я схватил свои дротики и побежал туда, где шла молчаливая ожесточенная резня.

Вдруг что-то произошло с моей душой - словно умерла, я не мог вздохнуть, хватал воздух, как рыба на берегу, уши тоже как водой залило, все звуки еле долетали, искаженные, почти неразличимые из-за гулкого биенья моего сердца. Ледяной холод, как талая вода, тек по голове, поднимая волосы. «Что же это? Да я же испугался!» Мозг заливало страхом, я тонул в нем и отчаянно пытался уцепиться хоть за какой-нибудь лучик трезвой ясности, но долго не получалось. Я был от природы храбрый парень, и жизнь меня ласкала, так что никогда я не испытывал ничего похожего. Это было настолько ужасно, что лучше было умереть, чем длить это состояние. И накатило бешенство, ненависть к себе и глубочайшее горе - я ведь так мечтал о настоящем сражении, что же это?!

Страх вдруг весь выгорел, как сухая солома, быстро и чисто. Ярость оказалась сильнее, и я с диким визгом бросился к обмазанным глиной оградам загона для маток и жеребят, где и шел какой-то беспорядочный, бестолковый бой вслепую. Огромная тень бросилась на меня оттуда, белым блеснул тесак, я кинул дротик ему навстречу. Нападающий резко развернулся и убежал назад в темноту. Но каким-то древним чутьем я знал, что попал.

Недалеко он ушел, пару десятков шагов от плетня в темноту сделал и там свалился с моим дротиком в печени, у ржавого ствола сосны. Меня потряхивало, зубы чуть-чуть стучали, чтобы не упасть, я сел прямо на землю, голова кружилась, и, чтобы окончательно не потерять ориентацию в темноте, я смотрел на светлые стволы двух тополей на опушке леса, они одни были видны в темноте. Вдруг раздался крик разбуженной красной утки, так похожий на детский стон, - и дрожь прошла по всему телу. Меня поздравляли, я улыбался в ответ, губы не слушались. Линкей, который всегда все понимал лучше меня самого, налил мне вина и набросил плащ на плечи: "Согревайся. Ты молодец."

Это был легкий бой. Ранен был один табунщик, мы же убили четверых из нападавших, один из них был мой. Убитых никто не знал, рассматривали, цокая языками, Линкей нашел мой дротик в груди у одного, обрадовался ужасно, позвал всех. Я подошел на ватных ногах, сглатывая блевотину, тупо смотрел, как Линкей в три удара отсек голову моему разбойнику, и все весело галдели, хлопали меня по плечу и спине, поздравляли и облизывались, предчувствуя, что дед устроит праздник по этому поводу - как же, внук убил первого врага, такая радость в семье!

Тогда все это казалось веселым. Повезло мне, что ничего серьезного не было, я не знал, что все бывает намного страшней. Теперь-то я знаю, что такое засада в тесном ущелье, когда из ступивших на тропу ни один не доходит до конца и ни один не возвращается назад, устроенный врагами камнепад, когда люди и лошади мечутся по узкой тропе, а спрятаться от летящих на голову камней некуда, разве что в пропасть, и знаю теперь ужасы лесного боя, какой кровью приходится платить, чтобы выбить врага из завалов. И ведь тогда я еще не задумывался, что победа могла быть и за ними, что потащили бы меня с веревкой на шее в Иллирию на ближайший рынок рабов, или посадили бы в яму, требуя с деда выкуп, или попросту вспороли бы живот и оставили воронью и волкам на поживу.

Когда мы вернулись домой, дедуле рассказали о том, каким молодцом я себя показал и предъявили голову этого мужика, и он подослал ночью ко мне горячую девку. Он считал, что теперь, убив врага, я стал настоящим мужиком.

Увильнуть было никак нельзя, хотя поначалу я все норовил сползти с ее слишком мягкого и горячего и пахучего тела, перетянуть на себя побольше одеяла и заснуть, сунув нос в подушку. Но женщина понимала мой долг лучше меня, спать мне не давала - мягко и настойчиво возвращая к своей груди, как опытная кормилица привередливого младенца. Она знала, что делать, и, в конце концов я увлекся и меня уже было не остановить. И вот тружусь я на ней, обливаясь потом, а из-за занавески смотрит какая-то старая ведьма, да еще советы подает, и покрикивает, подмигивает, подхлопывает, подбадривает. Я был так пьян, что присутствие этой карги меня даже не особенно смущало.

На следующий день в обед - гостей полон дом, я сижу во главе стола, а дед призвал старую ведьму, чтобы она свидетельствовала о моей мужественности. Все глазеют на меня, бабка с красочными жестами и подробно рассказывает, как я набросился на девицу, «точь-в-точь ненасытный горячий бычок», и как высоко торчал мой рог, и как я был напорист и неутомим… Дед надувается от гордости, принимает поздравления от гостей, скромно бормочет: «Да, здорово он ей запупырил, мой внук, настоящий самец!» Гости обещают мне светлое будущее - как мы вместе с ними всех македонских баб по очереди завалим, не одной не пропустим. Бабка, чуя успех представления, изображает то меня, то девку, все лежат впокат, валятся с лавок от смеху, я сохраняю непроницаемое лицо сколько возможно, но помираю от смущения внутри, хоть бы сквозь землю провалиться, и забыть все, как страшный сон.
Жизнь такая, что время от времени положено заваливать какую-нибудь бабенку, а то тебя не будут принимать всерьез. Так что у меня все было, как у всех, я и потом не отказывался, если приятели решали завернуть к девкам. Это только Александр мог из гордости отослать от себя гетеру и гонять из спальни девушек, которых подкладывала под него Олимпиада. Но я думаю, что от моего дедули и он бы не отвертелся.

* * * * * *

Афиней все последнее лето говорил только о том, что ему уже четырнадцать лет и осенью его отправят к царю Филиппу на службу, дед обещал отпустить. Больше всего ему хотелось вырваться отсюда и начать жизнь заново, свободным от родовых проклятий, испытать, чего он сам по себе стоит, без груза отцовских неудач за плечами. Аристон сиднем сидел в горах и только раз вместе с сыном приезжал в Пеллу лет десять назад. В памяти Афинея она разве что совсем чуть-чуть уступала божественным чертогам на Олимпе - с дворцами выше гор, статуями богов выше сосен и людьми-великанами, одетыми в пурпур и золото. Я поглядывал свысока и посмеивался: мне ведь царский дворец был знаком от подвалов до крыши, не меньше родного дома.

Я сам об отъезде и не думал, мне и здесь было хорошо: день шел за днем, веселые воспоминания о прошедшей охоте сменялись сладостным ожиданием следующей, я с нетерпением ждал, какого жеребенка родит Ласточка, тосковал без табунов как моряк без моря, иногда даже дедовы праздники казались слишком длинными, я бросал все и уезжал один к табунщикам, и чем сильнее веяло вольным и медовым ветром пастбищ и лугов, тем быстрее гнал я коня, словно на свиданье опаздывал, сердце бешено билось и замирало, когда я видел первый косяк, пасущийся в лугах, и как жеребец поднимал голову и с враждебным ржаньем бросался мне навстречу.

Вскоре приехал отец. Он несколько дней подряд рассказывал собравшимся соседям последние новости: что Филократов мир развязал царю Филиппу руки и он наконец смог окончательно разобраться с фракийским царем Керсоблептом. Потом по приглашению Совета дельфийских амфиктионов, который поручил Филиппу наказать фокейцев за святотатство, наша армия стремительным маршем прошла через Фермопилы и ворвалась в Фокиду.

Отец так рассказывал об этом, что дух захватывало от восторга. Горцы вскакивали из-за стола, с воинственными криками выхватывали ножи и прыгали на месте, изображая горячую и быструю схватку - так ярко чувствовалась и наша сила и ужас фокейцев перед свалившейся на них неотвратимой карой, словно воплощенный в нашей армии божественный гнев. И следа не было сейчас от неприязни к Аргеадам, к нижней жирной Македонии, к царю, о котором обычно говорили с глухой досадой: «Мы под Филиппом, как перепела под ястребом, головы поднять не смеем». Отец рассказывал о том, как громили Фокиду, а Афины ровно ничего не могли сделать, чтобы им помочь, потому что на радостях, подписав Филократов мир, распустили наемников и разоружили ополчение. Их самих теперь можно было брать тепленькими. И горцы орали: «На Афины! Какого хрена Филипп с ними чухается, как с несговорчивой бабенкой. Завалить и поиметь, вот что надо!»

Совет Амфиктионов исключил фокейцеви отдал их голоса нашему царю, и Филипп теперь вертел Советом, как хотел. Он заключил союз с Фивами и стал рассылать посольства по городам Пелопонесса, призывая к войне со Спартой и Афинами. Мой отец этим и занимался все два года - ездил в Аркадию, Аргос, Мессену, Сикион, Элиду, набирая сторонников Филиппу: уговаривал, убеждал, подкупал. Аргивяне и мессенцы еле отбивались от спартанцев, и отец, подружившись с местными аристократами, старался поссорить их с афинянами, доказывая, что они со спартанцами заодно. Там он напрямую столкнулся с Демосфеном, который в свою очередь пытался настроить аргивян и мессенцев против Македонии. Отец считал его личным врагом, чем-то Демосфен сумел его задеть.

Так что дел у отца было по горло и конца им не видно, и отец не знал толком, что ему делать со мной. Но, как оказалось, от деда он твердо решил меня забрать - «совсем тут одичаешь». Выход был один - отправить меня на службу вместе с Афинеем.
С первого же дня между ним и дедом начались страшные ссоры. Не только из-за меня. Денежные дела и хозяйство отец совсем запустил, и в этот раз твердо был намерен вытрясти денег у деда. Бои были жаркие. Дед был жаден, и все тащил в дом, а если что схватит, то уж насмерть - он и умирающий, как ястреб, не разожмет когтей. А отец бережливость считал крестьянской добродетелью, щедрость же и беспечное отношение к деньгам - аристократической. Он и мне втолковал с детства, что мы - не чета всякой швали, мы знатны и богаты и можем позволить себе любые прихоти.

Позже я стал догадываться, что не все так просто. На самом деле мы давно болтались на грани разорения - и мой утонченный отец, и мой дикий дед, хотя дед говорил: «Нажива - самое сладкое на свете», а отец: «Деньги - грязь. Ничего не делай за деньги». Разорение их обоих шло разными путями, но в одну сторону. Македония в это время стремительно богатела, и становилось все труднее пускать пыль в глаза и покровительственно держаться с соседями, которые уже давно стали богаче нас и ссужали нам деньги в долг.

Отец приехал поговорить с дедом о продаже строительного леса в Грецию, они с дядей Аристоном долго его уговаривали, я слушал все, и надеялся, что дед заупрямится - жалко было деревья. Сосны шли на корабли, из дубов делали кили триер. Дед не хотел отпускать меня. Он даже готов был заплатить отцу за это и грозил, что не даст ни гроша, если он меня увезет. Отец от этого совсем взбеленился, и теперь даже о том, чтобы оставить меня еще хотя бы на один годик, слышать не хотел. Дед говорил, что я маловат для царских мальчишек и неприятно будет оказаться там, где все старше и сильнее, а отец отвечал: "Ничего, вон какой длинный вымахал, никто и не подумает, что ему двенадцать. Сам же говорил - он стал здесь мужчиной, вот пусть и служит царю, как мужчина."

Постоянные разговоры Афинея об отъезде и споры деда с отцом о моей судьбе и меня растревожили; сперва я волновался, что вот вернется Афиней через пару лет сюда и будет уже на меня, как на деревенщину смотреть. А потом вдруг вспомнил об Александре - мы не виделись два года и мне не приходило в голову ему писать, всё это было так далеко… Я разволновался, стали сниться сны, где мы вместе гоняли летучих мышей на старой башне и тонули в дырявой лодке. Я просыпался с улыбкой на губах, с непонятной тоской в сердце. Но стоило подумать об отъезде всерьез, и я понимал, что вряд ли мне понравится в городе: там мне никогда такой воли не будет, как в горах. Здесь я не только сам себе хозяин, но и всем остальным тоже, здесь все мне кланяются и слушают, как оракула, а там придется вскакивать перед каждым, кто старше, держать руки под плащом и не сметь слова сказать, пока не спросили, здесь у меня за плечами вся сила и безграничная власть деда на своей земле, а в Пелле - отец, о котором я теперь думал как о слабом, запутавшемся человеке - он и со своей-то жизнью сладить не может, и меня не поддержит.

Я рассказал отцу, как потерял своего учителя. Где-то за месяц до приезда отца Аксионик прогуливался в горах в одиночку и наткнулся на пастухов: то ли он им что-то не то сказал, то ли они были пьяны, то ли просто развлекались по-своему… Они вчетвером схватили его за руки и за ноги, раскачали и бросили в горную реку. Похоже, смерти его они не хотели, даже какое-то время поискали его в реке, ниже по течению, а потом рукой махнули. В горах таял снег, шли дожди, и вода в реке стояла высокая, мутная, с водоворотами. Сколько раз Аксионик рассуждал о темных словах Гераклита, что царство над миром принадлежит ребенку, играющему в камешки. И этот ребенок смёл Аксионика с игровой доски в нашу неласковую горную речку.

Смешливые дураки, переминаясь и хихикая, пришли сами рассказать, что наделали: «Шуткануть хотели, а он враз мырнул - и нету. Мы пошарили малость в воде, но уж тёмно стало, рази найдешь! Теперь, небось, в Иллирию плывет». Аксионик говорил, что человек это лира с натянутыми струнами, и вот - лиру об камень и в воду, плывет теперь, как голова Орфея, в Иллирию, будет им там о космической гармонии рассказывать. Дед назначил пастухам пеню по козе с рыла, надавал затрещин и отпустил: «Чего с дурней взять?».
Отец, когда услышал, что Аксионик «мырнул», расстроился чуть не до слез, даже губы задрожали: «Бедное дурачье, бедные овцы! Они, как жестокие младенцы, которые не знают о смерти, не понимают чужой боли. И не знаешь, жалеть их за зверство или вздернуть на воротах, чтобы душу не томили и жизнь не паскудили, в ней и без такой дремучей бессмысленной дури зла много. »

* * * * * * *

Всю обратную дорогу в Пеллу отец рассуждал о деде. Война и смута были для старика некими самоценными категориями, как для философов - благо и справедливость. («Знаешь, как угрей ловят? - говорил дед, хитро подмигивая. - Главное, воду замутить посильней и - хватай не зевай!»)

Отец, видно, привык переругиваться с Демосфеном и его речистыми друзьями, оттого и сейчас бросал чеканные фразы, словно выступал в суде обвинителем: «Он как злой дух: увидев мир, заводит смуту, увидев радость, вызывает слезы, увидев праздник, превращает его в похороны». Отца поражало, с какой неистовой страстью дед тратит свою жизнь на кровавую и бессмысленную вражду - а она ведь не приносит ему ничего, кроме ущерба и разорения. Но ради наслаждения стравить племена, ограбить соседа, пролить кровь, он готов жить как в осаде, каждый час ожидая удара в спину от тех, кого обманул, обидел и разорил. Он готов пустить по ветру все свое достояние, которое собирал с такой беспредельной жадностью, лишь бы вести такую жизнь и дальше - даже алчность смиренно склоняет голову и уступает дорогу вражде. Удивительно, - говорил отец, - почему зависимые от деда люди, доведенные его затеями до нищеты, вовлеченные им во вражду со всем миром, с готовностью бросают и то немногое добро, которое у них еще сохранилось, чтобы пойти в яростный набег на соседей по указке деда, зная, что там можно и голову сложить, и что рано или поздно эти же соседи придут убивать и жечь их самих.

Дед любил похвастаться, что когда он родился, собравшиеся у дома люди следом за первым криком младенца услышали, словно в ответ, рев барса с горы, а это значило, что маленький князь будет хищным, а не смирным, будет нападать, а не убегать, станет страхом для своих и ужасом для чужих. Он говорил, что жить надо так, чтобы целиком в землю, в перегной не уйти: что-то надо наверху по себе оставить: детей и внуков, крепости и храмовые дары, поля и рощи, корабли, табуны, веселые песни и страшные истории, которыми у костра враги будут детишек пугать.

«Сколько бы не пожил - всё мало,» - говорил дед. Он был убит молнией на охоте в возрасте девяноста пяти лет, когда я гонялся в Согдиане за Спитаменом. Место, где это случилось, сразу стало почитаться священным. Деда похоронили в пещере, в полном вооружении, принесли большие жертвы, и оплакали всем народом. «Мы принесли ему такие обильные жертвы - и коней, и буйволов, и двух разбойника - что мне не будет страшно встретиться с ним лицом к лицу после смерти, - писал мне Линкей из Орестиды. - К пещере Деметрия теперь все ходят спрашивать совета в делах, и рядом поселился какой-то залетный провидец, который пытается расслышать в звуках ветра его ответы и растолковать их людям. Иногда он ошибается, и тогда его колотят всем миром. Но если во время какого собрания или праздника вдруг появляется в небе парящий орел, все знают точно, что это дух Деметрия присматривает за своим народом и благословляет и людей, и стада, и табуны».

Я думаю: хорошая жизнь, хорошая смерть.

Отец с неудовольствием находил во мне отголоски дедовского строя мыслей, чего он прежде и представить себе не мог. А я не чувствовал своей связи ни с кем, узы крови были мне легки, почти невесомы, в отличие от Александра, я чувствовал себя больше в родстве с ночью, с костром в степи, с любимым конем и дубом, с некоторыми стихами Еврипида…

- Из-за чего там вышло с Мегаклом? Они ведь друзьями были… - спросил отец.

Я объяснил, что дедуля пригласил Мегакла на праздник - первую пробу молодого вина, а тот мало того, что опоздал на пир, так еще с кривой мордой пожаловался, что после прошлого дедова обеда неделю животом маялся.

- И все? - Отец прожигал меня возмущенным взглядом.

Я пожал плечами: на мой взгляд, этого было вполне достаточно, чтобы проучить наглеца. А ведь еще можно вспомнить, как на охоте Мегакл дерзко расхваливал щенков своей суки, не давая деду и слово вставить про нашего превосходнейшего нового ловчего сокола.

- И что теперь с этим Мегаклом?

- Ничего, он был у Архия на свадьбе дочери, и дед тоже там гулял, так что никто ни о чем не должен догадаться. А наши дружинники в это время налетели и перепортили его племенных быков и запалили амбары. Ну и управляющего повесили, потому что он вроде бы узнал кого-то из наших. А усадьбу не тронули, дед запретил, он уважает Мегаклову жену и не велел ее расстраивать.

Отец кривился, как от боли.

- Я слышал, ты тоже с ними увязался… Как, мальчик мой, понравилось?

Я пожал плечами. Мне нравились приготовления к набегу, разговоры нарочно о стороннем, о петушиных и бараньих боях, намеренно испачканные лица, как все по-доброму помогали друг другу, серьезно и заботливо подмазывали углем щеку, - «вот теперь ты, Титий, красавец, мать родная не узнает». Тщательно замазанное тавро на боку Ласточки, общее радостное волнение, сияющие глаза, детский смех, - «попрыгай, дорогой, ай, гремишь, как коровье стадо» - и заботливо прилаживают друг другу оружие, покрепче затягивают ремни. Дорога, закат, нежно сиявший нам навстречу, (мы сделали большой крюк, чтобы напасть с противоположной стороны), стремительно упавшая темнота, и как я с замирающим от восторга сердцем первый завел волчью песню, и остальные подхватили, и в ответ нам со всех сторон завыли волки, и взбесились разом Мегакловы собаки, не зная, куда бежать, кого рвать, и, брошенные вперед, сорвались кони и полетели к амбарам. Как свистели плетки, как разбегались работники, закрывая голову, а мы всё завывали волками, чтобы нагнать страху, остановиться не могли, сами не понимая, люди ли мы еще или стая...

А вот мучительный рев и хрип племенных быков и буйволов, которым топорами рубили ноги, - это все уже было не так радостно. Столбы дыма со всех сторон, сперва тонкие и слабые, но с каждым глотком воздуха набирающие силу, густой чад занявшихся загонов для скота, как побежало легкое веселое пламя по соломенным крышам, полетели искры в черное небо, и взревело пламя. Мы нарочно, как уговорились прежде, называли друг друга выдуманными именами, коверкали голоса, кто-то в приступе вдохновенной хитрости что-то кричал по-иллирийски, другой нарочно помянул во всеуслышание имя еще одного дедова соседа, который давно не ладил с Мегаклом. Запах бычьей крови, и уже не нужный волчий вой из человечьих глоток - но так трудно было остановиться…

Потом было короткое совещанье, что делать с управляющим, который вроде бы одного из наших узнал. Все понимали, что ничего он не мог разглядеть в такой тьме, ему сразу накинули мешок на голову и связали, и он сидел тихо, но все, пряча бегающие глаза и быстро облизывая губы, убеждали друг друга, что он нас узнал, что Нелей плохо замазал тавро на своем буланом, и теперь управляющий нас непременно опознает… На самом деле всем просто хотелось кого-нибудь непременно убить. Не хватало на этом празднике человеческой жертвы. Потом еще была подлая суета с веревкой, Акмон жадничал, не хотел отдавать свою, а другой в темноте найти не удавалось. Мегаклов управляющий, мелкий кривой мужичок, вдруг забился, стал бешено рваться из рук, с невесть откуда взявшейся кабаньей силой, и его для смеха вздергивали несколько раз, то опуская на землю, то опять натягивая веревку. А потом Скиллу так рассмешило, что у повешенного текло со всех дыр, что он начал икать от хохота и никак не мог остановиться.

Все это заняло совсем немного времени. Управляющего вздернули, скотину изгубили, амбары сожгли, - пора скорей убираться. И опять бешеная скачка в кромешной тьме, хрипящие кони, молчащие люди, не оборачивались, только звериным взглядом оглядывали своих - не отстал ли кто.

Только высоко в горах сдержали лошадей и остановились посмотреть с высоты на полыхающий пожар, на людей, которые сбегались с факелами со всей долины к горящим амбарам. Звуки сюда не долетали, было так тихо, и эта черная долина с движущимися огоньками казалась опрокинутым ночным небом. И я вспоминал, что рассказывал Аксионик: о бесконечной череде мировых пожаров - каждые десять тысяч восемьсот лет мир погибает в огне, а затем рождается из пламени заново. Так это было прекрасно, что я бормотал про себя Софокла, не находя своих слов, чтобы почтить мать-землю: «Царица гор, ключ жизни вечной, Зевеса матерь самого».

Мы осторожно, молча, двигались конь-в-конь по узкой тропинке над обрывом, дороги и пропасти видно не было, мы словно плыли в океане между двумя звездными безднами. Умные кони шли мягко, ощупывая тропу. Светало - и из тьмы выступали черные горы на севере, синие на юге, белые на востоке и желтые на западе. Мы словно просыпались от того, что было с нами ночью, удивленно оглядывались, не узнавая мир вокруг - кто мы, где мы? И снова я вспоминал Гераклита: от людей скрыто то, что они делают бодрствуя, так же, как они забывают то, что происходит с ними во сне.

Я совсем не жалел о том, что видел это. Я думал, что мне открылась какая-то новая тайна волнующей, хищной и кровожадной жизни, пожары и бычьи стоны с той ночи наполняли мои сны, и я просыпался с захлебывающимся от волнения сердцем, снова переживая ту волшебную ночную дорогу, вспоминал кровавый свет пожара внизу, стекающиеся к нему из темноты искры факелов, блаженную звенящую пустоту во всем теле и во всей вселенной, когда мы на рассвете возвращались домой, и все казалось уже сном, все таяло в утреннем солнце вместе со стекающим с гор туманом.

Существуют две гармонии, учит Гераклит, – скрытая и явная. И скрытая гармония сильнее явной. Высшая гармония не в любви Аксионика к красоте и мудрости, но в сочетании высокого духа с его нелепой смертью, не в одном стройном движении звезд и спокойствии космоса, а в том, что этот сияющий покров расстилается над полями сражений и городами, охваченными смутой, над акрополями с храмами, взывающими к небу, и забытыми костями в ущельях, не в одной красоте цветущей земли и людской доблести, но и в огненной гибели, которая всегда сопутствует и красоте и жизни.

Предыдущие главки здесь

@темы: Александр, Новая книжка

---

Я сегодня выспался, и первая мысль, как глаза разлепил - сейчас сяду за компьютер и буду главку править - вызвала такой прилив эйфории, что я даже обалдел. Вот бы всегда так. Боюсь даже мечтать, что такое состояние задержится на какое-то время. Радует, что я вроде бы какой-то подходящий ритм работы нашел и немножко отступила фобия очередного неписца.

Может быть, разные программки, которые я использую, помогают? Я постепенно подобрал себе оптимальные, ласкающие глаз и слух. И текстовые редакторы (в Ворд, наверно, уже никогда не вернусь, такой он неповоротливый, медленный, неподъемный), и стикеры с напоминаниями, а к ним подобрал разные сигналы оповещения вроде гудка парохода в тумане, воздушной тревоги, рычания льва и звона колоколов. Меня это все вводит в тихую радость, п.ч. я из тех людей, кто может испытывать психопатическую ненависть к шрифту или иконке. А сейчас пишу и больше ничего не надо от жизни - не знаю, надолго ли, но все равно хорошо.

И чудесная вдохновляющая погода - холодно, сухо, строго, ясно.

Прочел хорошую книжку - Петер Корнель. "Пути к раю". Идея, чтобы написать книжку состоящую только из комментариев к тексту, давно в воздухе носится, я часто так читаю - одни комментарии, и одно время пробовал так писать про Александра - п.ч. основной текст никак не шел. И эта книжка тоже очень увлекательная, успешный и завораживающий эксперимент. В основном здесь про лабиринты и медиумов, Иерусалим и ракушки, про сюрреалистов в Париже и опыты с автоматическим письмом. Она еще вывела на много интересных тем и книг.

Вот например "узлы" Леонардо да Винчи и Дюрера.

"Плетёным орнаментом из непрерывных линий, образующих структуры узлов, занимались и всемирно известные художники эпохи Возрождения: Леонардо да Винчи и Альбрехт Дюрер. В росписи Геральдической залы дворца Сфорца в Милане Леонардо изобразил ветви деревьев, переплетенные декоративным шну­ром, образующим сложные узлы и петли. Единственным орнаментальным мо­тивом портрета Джоконды является расположенный на краю выреза её платья узор из переходящих друг в друга четырёхлепестковых узлов, последовательно завязанных друг за другом на непрерывном шнуре. Леонардо создал также рису­нок центрической орнаментальной композиции из непрерывного переплетенного шнура, образующего множество переходящих друг в друга узлов, вдохновивший Дюрера на создание серии аналогичных гравюр на дереве, которые он сам назы­вал «Узлы»."

«Узлы», которые встречаются на гравюрах Альбрехта Дюрера, представляют собой очень сложные сплетения, образуемые непрерывной линией, притом что все целое являет фигуру круга. Иногда имя Дюрера оказывается вписано в центральную часть. Эти «узлы» сближались со сходной фигурой, обычно приписываемой Леонардо да Винчи, в центре которой читаются слова Accademia Leonardi Vinci; иные хотели бы видеть в этой последней «коллективную подпись» эзотерической «Академии»

@темы: Картинки, Все было прекрасно и ничуть не больно

---

Какой-то у меня кризис в отношении к дайрям. Не пишется. Я рад даже, но совесть мучает, типа - как же я всех кину. Но я знаю, что через пару дней опять здесь буду висеть по полдня.

Пропадают люди, расстраиваюсь - вот до снега (символичность) ушла, где Тайная Навь, Юли в юбке давно не видно, Гинорочка пропадает постоянно, Welfare где? "Баллада о дамах былых веремен".

Увы, таков судьбы закон!
Звучит рефреном сожаленье:
Но где снега былых времён?..

Да, что-то меня задолбала борьба с курением. Я щитай бросил, но все равно переживаю, плохие предчувствия. Рассказ у Кинга есть "Корпорация Бросайте курить" - вот, чую, к тому все и идет.

Скоро школьника с бычком застукают - палец отрубят, второй раз - ухо отрежут, а третий вообще нахрен повесят на фонарном столбе ради здорового образа жизни. Фашизм в натуре - какая разница, по какому принципу дискриминировать?

Ура! Кажется, кто-то появился!

@темы: И на луну не голоси

---

Результаты оценки способностей Распределение узоров: Завитков: 2 Составных узоров: 5 Петель: 3 Таких как я на Земле: 0.661% Встречается: Очень редко Индивидуальные особенности Данный раздел описывает индивидуальные особенности, присущие Вам и их уровень, ниже графика представлено подробное описание каждого из показателей. Выносливость Уровень выносливости - высокий, можете выдерживать тяжелые и продолжительные нагрузки. Терпеливы, упорны в достижении цели. Редко беретесь за новое дело, не закончив прежнее. Эгоизм Хороший баланс между честолюбием и скромностью. Объективная самооценка. Баланс между интересами окружающих и личными устремлениями. Открытость и доброжелательность, умение как подчиняться, так и брать на себя ответственность и руководить. Дружелюбность Сверх общительны, легко чувствуете себя в большой компании. Работать предпочитаете совместно и в коллективе. Тяжело переносите одиночество. Стремитесь быть на виду и общаться в свое удовольствие. Скорость реакции Скорость реакции - свойственная для большинства людей. Способны комбинировать быстрое понимание новых идей и исследование заинтересовавшего Вас материала. Общительность Прекрасные ораторские качества, умение говорить и прозводить впечатление, чаще всего речь хорошо поставлена. Повышенная активность подсознания. Способны излагать мысли красочно и живо, умеете заворожить другого человека своей речью, побудить к действию. Одаренность Уникальные способности в любом деле, которым захотите заняться. Умение видеть суть вещей, понимать и разбираться в чем угодно. Быстро схватываете суть и понимаете как устроен предмет изучения. Мышление очень сложное, неординарное. Уровень мышления очень высокий, способны решать сложные задачи с меньшими (нежели другие люди) энергозатратами. Реализм Комбинируете в себе фантазию и логику в равной степени, способны работать как в творческом ключе, так и решать проблемы требующие расчета и практичности.

@темы: Можно сделайт отлишни шушель

---

Немножко стимпанка

Пепелац. В нем вполне можно жить, а вот насчет как вместо прицепа использовать - не знаю.






А это калькулятор

@темы: Картинки

---

Умничаю

Насчет нового искусства. Может, это связано со все большим индивидуализмом и с желанием каждого отдельного человека быть центром мироздания? Вот и искусство появилось, льстящее такому взгляду на себя. Ведь перед Микеланджело или Тинторетто можно только стоять в благоговейном восторге и восхищаться тому, на что способен человек, а ты не способен. В современном же искусстве подобного восхищения творцом чаще всего не возникает (да и не надо, а то не дай Бог у зрителей возникнут комплексы, сомнения в собственном "творчестве", ведь я типа вышил крестиком Мону Лизу, написал слэш на "Ну погоди" и приготовил сырный пирог с изюмом, а перед Сикстинской капеллой это все кажется слегка фигней). А тут художник подкидывает идейку - и половина зрителей бормочет под нос "ну и что, и я бы так смог", а вторая половина начинает щебетать, как щеглята на солнышке, на тему "что хотел сказать художник", пользуясь арт-объектом как случаем показать собственный интеллект в трактовках. И трактовка априори важней объекта.

И насчет моды на абстракционизм - такое впечатление, что ее и удержали надолго американцы и сейчас поддерживают, очень уж много денег вложено в абстрактную живопись, чтобы было можно вот так взять и ее обесценить. Я думаю, у американцев был комплекс по поводу собственного вклада в мировую культуру и догнать Европу в этом плане они явно не могли, а когда появилось "современное искусство" - вот тут-то они и смекнули, что можно себя показать первыми ценителями, футуристам глубокая культура не нужна, они все равно ее сбрасывают с корабля современности, все начинается с самого начала, с черного квадрата - и вот тут появился шанс показать себя передовыми деятелями культуры, теми, кто двигает прогрессивное искусство - и американцы этого шанса не упустили.

А вот картинки Йозефа Бойса, немецкого художника-постмодерниста. Лису с прокаженным (или кто это ваще?) я уже когда-то постил, а здесь еще другое:


(А, это оказался койот.)

Жизнь по Бойсу - творческий процесс, в котором каждый художник. Сам он - современный шамана, который собирается исцелять духовные раны современности. В 1974 году Бойс провел одну неделю в клетке в новой галереи Йорке с койотом. Он хотел выявить "травмы" из-за раскола взглядов на мир между американскими индейцами и нынешними американцами. Что-то вроде того. Койот не понял его добрых намерений и отгрыз ему уши и нос, когда художник заснул. (Вру).







И вот пока картинки искал, нашел душевную статью о нем и о современном искусстве вообще:

"Студенты в Дюссельдорфе его обожали - и сейчас любят цитировать пророческие слова: лучшее что вы можете сделать, это взять топор и разрубить холст. Эту фразу, благоговея перед мудростью мастера, мне сказал в Дюссельдорфе юноша с оранжевыми волосами. Он тоже что-то свободолюбивое делал - писал или какал, не помню точно. Бойс был забавник: то лежал в снегу Чикаго, изображая мертвого гангстера, то соединял разные трубки и гонял по ним мед и сало. Как и про всех такого рода забавников - про него распустили слух, что вообще-то он рисовать умеет, это он нарочно не рисует. Так точно говорили и про Кабакова, и про Ворхола. Никто из них, конечно, рисовать не умел - Кабаков рисует на уровне "Веселых картинок", где долгие годы был иллюстратором, а Бойс рисовал на уровне ученика второго класса. В Дюссельдорфе плохо преподавали рисунок - а таланта пластического у парня не было. Но Бойсу это умение было не нужно. Он хотел иного: ему хотелось самовыражаться (есть такое малопонятное слово), являть миру сокрушительную волю. Особого послания (как говорят: "мессиджа") у Бойса не было - он говорил загадочно, как юродивый: мед, сало, демократия, масло, дискурс. Если послушает такую речь неподготовленный - подумает про Бойса: идиот. А люди подготовленные уважительно скажут: пророк. Правда, что именно он пророчествует - неведомо. Но это и не важно. Важно раскачивать лодку. Бойса называют возвышенно и загадочно: шаман.

Бойс очень нравится мещанам: им вообще нравятся загадочные слова "демократия" "инсталляция" "деривативы", "дискурс" - мещанам кажется, что там, за этими высоколобыми терминами, сокрыто умное - а значит, и хорошее. Втюхивать мещанам демократию и инсталляции - работа легкая: надо рассказать что авторитеты продукт ценят (в музее висит, богач купил, Черчилль похвалил, в лучших странах это носят) - и мещанин прийдет в неистовство..
Никогда мещанин не додумается до такой простой вещи, что никто бы не стал ему объяснять (и никто не объясняет) величие Сикстинской Капеллы - как никто не объясняет ему преимуществ любви к ближнему. Эти вещи самоочевидны - оттого как бы и не считаются за норму.

А вот то, что инсталляция есть искусство, а круговая порука обманщиков есть правовое государство - вот это мещанину втолковывает тысяча авторитетных специалистов.

Бойс занимался тем, что интриговал мещан, пугал их тем, что существует некая над-человеческая энергия (элементы, стихии) бытия. Это, вообще-то, абсолютно фашистская мысль - мысль неглубокая и пугательная. Вот вы, люди, вы просто живете - а есть стихийные силы, гуляющие по миру. И в подтверждение этих значительных слов Бойс показывал мещанам предметы, наделенные магической силой: мертвого зайца, сало, воск, мед.

Вот и все. И больше ничего.

Это очень бедная мысль.

Но мещанину она представляется грандиозной: стихии! образа нет! уууу! как страшно!

И то, что Бойс присовокуплял к этому набору слов громоподобные заклинания "демократия" и "свобода" - делало эффект сокрушительным.

Надо сказать, что обманщиков в мире много - не одни только банкиры. Спустя сто лет все более или менее разобрались в том, что Распутин был шарлатан. Надо надеется, что с течением времени все подобное политическое шаманство будет разоблачено. А вот сколько времени должно пройти, чтобы фашистский летчик, рассказывающий публике, что образ умер и настало время стихий - сколько времени надо, чтобы люди поняли, что на сцене перед ними обыкновенный Распутин -- вот это науке неизвестно.

Людей вообще манит всякая гадость. Мальчики хотят попасть в дурную компанию и ругаться матом как большие; девочки едут к плейбоям на дачу, не заботясь о последствиях; а доверчивые мещане слушают рассказы о стихиях Бойса и о том что образ умер - а потом идут и требуют честных выборов.

И если мещане будут себя хорошо вести, к ним в бассейн нальют воду. Интересно, каково это: раскачивать лодку в бассейне с водой - до сих пор мы раскачивали всухую."

@темы: Картинки, Жопа, вид спереди

---

---

Третий день гуляем, устал, ужас, но надо же как-то реагировать на многочисленные метеориты, которые с недавних пор докучают мирным гражданам Российской Федерации. На третий день начинаю утро с вечером путать. Очень дезориентирует.

Зато я скачал себе сигналы Воздушной тревоги и Атомной тревоги, поставил ее в напоминалку, а отключить не умею, сирена там ревет-надрывается, каждые полчаса подпрыгиваю до потолка. Но ничего, мне нравится. Просто я все пытаюсь спать в промежутках, сплю везде, куда прислонюсь - по минуте, по две. Друзья надо мной смеются.

Голова совершенно не работает, поэтому буду картинки спамить, как все умные люди.

А это Марат в ванне, я полагаю?



Дом мечты

Волки и вороны, мои любимые

Няшный бонус

@темы: Картинки, Le zapoj

---

Народ такой оживленный, смотрю. Представители МЧС просто цветут. Слава Богу, вроде все живы, и пока переживают как офигенное приключение. Ну и приятно, что никто не виноват, а типо - судьба. Не ЖЭК нагадил, а космический катаклизм, блин. И главное, Челябинск - дошутились про крутых мужиков.

---

Какие метеориты на фиг? Что случилось? Я конец света штоле проспал?

---

Насчет выложенной главки. Что-то я недоволен, но что с ней делать - пока не знаю. Она совсем новая, я ее всю целиком написал только сейчас, а у остальных - это уже вторые, третьи варианты. И значит еще до фига разных изменений потом в голову придет.

Тут нужно в первом испытании - общность с родом, погружение в общую биомассу, осознание себя частью, во втором - осознание своей личности, проявление ее из общей биомассы, осознание себя уникальным. А после всего - еще оценка, насколько это все актуально для взрослого Гефестиона в Азии. Типа то, что было во время инициации - это черновик плана, каким он в принципе задумывался богом, и значит нужно сопоставление с тем, каким он стал на самом деле. Взрослый-то Гефестион давно человек мира, и от рода оторвался. От номоса к космосу, все такое, и назад, от космоса к номосу, общее и индивидуальное, предназначение и реальная судьба. Блин, я и сформулировать не могу пока, что я от этой главки хочу, не то что написать.

По идее, я задумывал вставить сюда какие-то пророчества, откровения насчет общего вектора судьбы, но чего-то пока не пишется, и может и к лучшему. Такое впечатление, что этот кусок надо переписать, когда уже весь роман будет целиком готов. Потому что поверхностные пророчества мне на фиг нужны, а что будет в реальности я и сам толком еще не знаю.

Наверно, можно было бы улучшить, если сделать акцент именно на физиологии, а о духовных итогах типа он умалчивает. Но это умолчание надо обозначить. И еще все же нужно четче о преображении - собственно, как его это все изменило. Но с другой стороны, в реальности ведь такие вещи осознаются далеко не сразу, иногда через несколько лет только понимаешь, насколько подействовал на жизнь какой-то случай.

В общем, пусть лежит пока так.

@темы: О моей книжке, И на луну не голоси

---

НОВАЯ КНИЖКА (продолжение)

Ну вот еще одна главка, и опять не хватило терпения еще отложить на день и перечесть свежими глазами. Так что прошу прощения за всякие ляпы, если есть, и буду очень благодарен, если мне на них укажут. Такое впечатление, что у меня здесь есть какие-то повторы и не хватает каких-то важных кусков. Но не пойму, где и чего. В общем, как обычно.

* * * * * * * *

Это было, когда солнечная колесница неслась к земле, пылая губительным огнем, а черная фигурка Фаэтона следом колотилась по облакам, запутавшись в постромках. Так рассказывают греки, а у нас по-другому. Когда миры пылали, когда боги бросали огненные перуны, а звезды Ковша опали на землю и каждая раздавила по городу, выжгла по области - вот в те страшные времена наш бог спустился на землю, чтобы защитить свой народ от гибельного огня да так здесь и остался навеки.

До времени он спит под горой, а сей камень на алтаре - его окаменевшее сердце. Настанет время, когда справедливость на земле иссякнет и крик обиженных будет как тысячи землетрясений, а рыданья замученных как тысячи потопов, и тогда гора развалится, скорлупа расколется, сердце дрогнет и забьется, и бог откроет глаза и выйдет из пещеры. Тогда всему свету придет конец.

Святилище я нашел случайно: полез в гору за раненой козой, прямо по скале, без дороги, цепляясь за камни, а там словно невидимая лестница выложена - по камню на шаг - и так я вышел прямо к пещере; перед ней площадка в три шага шириной, обрыв в 40 саженей и беснующаяся река внизу. Коза сбежала, да я про нее и не вспомнил, наверно, это была и не коза вовсе.

Я отодвинул прикрывавший вход щит из ивняка, легкий, как пустая корзинка, солнце осветило неглубокую пещеру, я ощутил движенье воздуха, бог вздохнул. Бог на алтаре был похож на самородок серебра - что-то бесформенное с наплывами, угадывались прижатые к телу ручки, подогнутые ноги, большая, величиной с туловище, ушастая голова; лицо было стерто временем или его и не было никогда.

Может быть, кого-то и испугал бы сумрак пещеры с бродящими по ней тенями и это безликое божество, но не меня… Я стал часто и тайно приходить сюда, всегда один; здесь было спокойно и всё словно радовалось мне; я приносил жертвы - горсть ягод, венок из роз или фиалок, орлиные и фазаньи перья, красивые ракушки и убитого голубя. Как-то раз прямо на камне я заснул под ногами бога и сладко проспал до глубокой ночи, а сны были такие, что их до конца жизни вспоминаешь со сладкой тоской.

Однажды, когда я уже собрался уходить, вход заслонила большая тень. Я схватился за нож и услышал знакомый голос. «Я так и думал, что бог тебя позовет», - смеялся дед. Я был рад ему, меня уже измучили вопросы без ответов, а дед мог рассказать обо всём.

Да, в этой пещере был наш прародитель, наш безымянный бог, звезда, упавшая с неба, тот, кого мы чтили и в Пелле, посмеиваясь: все от обычных людей произошли, а мы - невесть от кого. Считалось, что наш бог оделяет всех наших редкостной красотой и долгой молодостью. В это сложно было поверить, глядя увесистого божка, похожего на кусок необработанной руды или обычный булыжник. Но жаловаться грех: какого родственника ни возьми - статный красавец или гордая красавица. Там, внизу, трудно верить в то, что наш бог еще жив, чтили его по привычке или как мой отец - из-за обаяния далеких звезд, чистого и холодного света, высокого неба и стремительного падения в бездну… Но здесь я чувствовал: он жив и дышит в одном ритме со мной, он смотрит из темноты, он шепчет в уши, он гладит по волосам, он посылает мне знаки и сны.

Оглядывая свою жизнь, я думаю, что можно приписать его благому покровительству? Удачу в бою, дар укротителя коней, царскую любовь? И не от него ли исходят и все кошмары в ночи, и странная жажда падения, когда меня тянет из дворцов в канавы - хоть в Пелле, хоть в Вавилоне - всё равно? И может быть, небесное происхождение сказывается в том, что слишком часто я теряю опору под ногами? Мол, земля не моя стихия; слишком легок, вот и заносит ветром невесть куда.


* * * * * * * *

Богам и пращурам нужна непрерывность служения; наш бог был нетребователен, наверно, чувствовал, как скудеет кровь его потомков и что подходит к концу его время на земле. Он засыпал все глубже, все безвозвратнее, но каждому хотелось бы, чтобы его вспоминали иногда и плескали вином в его честь. Умри дед, и этой легкой службы исполнять было бы некому. Не знаю, чувствовал ли он вкус персидского вина или индийского пива, но я поминал его в своем сердце на веселых пирах - он был добр ко мне и у меня теплело на душе, когда я вспоминал, что у меня есть бессмертный защитник и покровитель.

Мой отец ушел слишком далеко от гор, главное, душа его спустилась на землю и не желала возвращаться, и он не верил в богов. Афиней же и его отец Аристон, люди местные и благочестивые, жрецами быть не могли - они оба родились шестипалыми. Боги из таких рук жертв не примут. Люди жестоки к уродствам, а горцы с их темными суевериями особенно, и Аристон так намучился из-за этого в жизни, что когда у него родился сын с тем же изъяном, он тесаком для разделки мяса отрубил новорожденному крошечные лишние пальчики. Но ни богов, ни людей не обманешь: Афиней тоже не годился для служения богу. У меня же изъянов не было никаких, с какой стороны не смотри. И потому дед считал, что в этом наследовать ему должен я, тем более, что Спящий под Горой сам привел меня к своему алтарю.

Я знал, что дед порой уходил провести ночь-другую в горах и разобраться в замыслах богов насчет нашего народа. На востоке мудрецы тоже время от времени уходят в пустыню, дабы в тишине и пустоте очистить ум от смутных впечатлений жизни. И Александр так делал: в Иллирии он уходил в пещеру и, заткнув уши воском, слушал себя и бессловесные речи богов, в Вавилоне поднимался на Этеменанке и подолгу оставался наедине с небом и звездами, под неподвижным глазом луны.

Летом у нас в горах была настоящая засуха, и чего только не делали, чтобы спасти поля и сады. Говорили, что дождь пойдет, если убить змею или разорить воронье гнездо, - и деревья вокруг сохнущих полей были обвешаны привязанными за хвост дохлыми змеями. Еще можно было выкопать из земли кости великанов и обнести их вокруг села с развеселым пением и танцами. Но Громовержцу, похоже, пришлось не по вкусу, что какая-то там деревенщина водит хороводы, размахивая берцовыми костями и ребрами его дядюшек-титанов, и он наслал жару пуще прежнего. И вот тогда дед, приодевшись в белые жреческие одежды, с медвежьей шубой на плечах, с блюдом фиников и изюма в руках (чтобы подсластить небожителей и сподобиться божественного озарения), поднялся в горы и провел там три ночи в прениях с богами, договорился с ними обо всем и спустился вниз вместе с долгожданной тучей; грянул гром, ударила молния, ливанул дождь, которого здесь сроду не видывали, и урожай был спасен, и сады встряхнулись и зазеленели по-прежнему.

Зимой высоко в горы дорог нет, но дед выходил на крыльцо и выл, перекликаясь с волками. Они будто бы были посредниками, передавали наши желания прямо на луну или уж и не знаю, куда. Как их песни звучали в синей ночи, среди сияющих снегов, под зовущей луной! Мне, конечно, тоже захотелось говорить с волками и еще зимой я научился выть по-волчьи и несколько раз это мне сильно помогло в жизни - кто бы мог подумать!

Лет десять назад, задумав большой набег, в ожидании откровения дед на сорок дней и сорок ночей садился в яму - это было что-то вроде временной смерти и погребения, чтобы у подземных богов и духов предков в Аиде испросить совета и покровительства. «Беды народа моего ношу на себе, как камни, - говорил он. - Оттого я и старый такой, не от годов, а от тяжести - она к земле гнёт. Вот, раньше смерти в могилу схожу за мой народ. Не знаю, вернусь ли. Не поминайте лихом, дети мои». Не знаю, насколько это было представление, насколько дед и вправду ждал откровения от богов. Он, как Гераклит, считал, что только сила или обман может принудить людей следовать по благому пути: «Ослы золоту предпочли бы солому и даже к корму всякое животное направляется бичом».
Каким бы дурацким это сидение в яме не казалось ясному греческому уму, оно того стоило. Из ямы деда вытащили еле живого, седого, как снег, вокруг стояли плачущие, потрясенные горцы и возносили ему хвалу дрожащими голосами. «Веди нас, везде за тобой пойдем, Отец гор!»

И был великий пир, где праздновали его воскресение из мертвых и расспрашивали об умерших родственниках - все считали, что дед за это время насквозь прошел царство Аида и успел переговорить со всеми. Дед рассказывал, не торопясь, а если не хотел отвечать на слишком дерзкие вопросы, то с улыбкой качал головой: «Дети, дети, вы сами не понимаете, о чем спрашиваете. Разве возможно жить беспечно и весело человеку, если узнает он свои сроки? Даже самое сладкое вино отдаёт горечью тем, кто видит будущее.»

За неделю он отъелся до прежнего состояния и повел в набег на Линкестиду небывало большую орду: ведь слава о нем прошла по всем горам, и горы были восхищены, и сопротивления он почти не встречал, и добыча была как никогда велика и обильна. Дед сыто улыбался, рассказывая об этом.
Он был всем для нашего рода: властителем, судьей, жрецом, он держал ответ за своих людей перед богами, и теперь я должен был стать ему на смену.

* * * * * * * *

Первые испытания я должен был пройти вместе с Афинеем и маленькими пастухами. Три дня нам не давали есть и спать, а потом нас привели в город мертвых, к многоярусными глиняными склепам на западном склоне горы. На праздник, когда весна зиму убивает, мы тоже сюда приходили, приносили мертвым цветы и сладкую крутую кашу с финиками.

А сейчас здесь посвящали мальчишек в мужчины. Пращуры должны были испытать нас и усыновить, если сочтут достойными. Разожгли костры. Мы прыгали через огонь, сжигая всю скверну, которая налипла на нас в жизни, и искры летели во все стороны, почти невидимые в еще светлом небе. А потом мы сели костра вокруг и стали ждать, когда явятся духи предков и возьмут нас в свою стаю.

До этого дня я только один обряд проходил - разлучение с матерью. Но боги нас разлучили намного раньше, так что всё это было не всерьез. Няньки устроили представление со слезами и воем «на кого ж ты нас покидаешь?» Я же не жалел ничуть; уходя в мир мужчин, я знал, что и любящие няньки никуда не денутся, а задирать перед ними нос теперь я буду с полным правом. Я не испугался даже тогда, когда отец и одна из служанок играючи стали тянуть меня в разные стороны. Служанка была упрямая, всё не откускала, и отец вдруг выхватил меч: «Ну тогда бери себе половину!» - крикнул он. Та испугалась всерьез, сразу выпустила мои ноги. Отец был сильно пьян и она не знала, что от него ждать. А я не испугался ничуть, смешно было.

Мальчишки сперва смущались меня, а потом перестали обращать внимание - они слушали рассказ деда, дрожа от восторга и ужаса. Афиней знал их по именам, и, как мне показалось, намеренно сел вместе с ними, а не со мной, чтобы я остался один против всех. Для них сегодняшний день был самым важным в жизни, а для меня только одной из ступеней - я от жизни ждал постоянного восхождения: сегодня один урок, один шаг, завтра другой - и не собирался останавливаться. Но в тот день я завидовал пастушкам: как игроку, который поставил на кон все, что у него было, и замер, глядя на бьющиеся в стаканчике кости. Нет, я не хотел смотреть на это со стороны, я хотел тоже испытать судьбу в полной мере, встать рядом с ними на краю обрыва: удержишься или сметет вниз? упадешь или полетишь?

Вдруг первый раз в жизни я понял, что богу нет дела до моего происхождения, до моей гордости и спеси. Неважно, что я чувствую себя неизмеримо выше этих деревенских детей, но бог оценивает по-своему и может меня с презрением обойти и явиться моему рябому соседу, у которого волосы шевелятся от вшей. Меня даже затрясло от такой мысли. И что я мог? На бога ногой не топнешь, просто сиди с распахнутым сердцем и жди, что он сочтет тебя достойным. И это было справедливо, я понимал, меня поставили на место, в один человеческий круг. Глаза людей смотрели на меня со всех сторон, через костер.

Дед глубоким, продирающим до костей голосом рассказывал, как наш бог пылающим метеором в огне и крови упал на землю, и стали горами его кости, реками потекла его кровь. Про сердце его, сокрытое в пещере: что оно вновь поднимется на небеса и воссияет звездой, как в начале времен, и весь обновленный мир станет вновь священным и чистым, могучим и прекрасным.

Взрослые стояли за нашими спинами, молчащие, неузнаваемые и грозные в багровых отсветах огня. Лица их были раскрашены и узнать их можно было только по фигуре, и то вдруг казалось - а вдруг это и в самом деле не дед, не Линкей, а духи, вылезшие из могил. Наш пророк, деревенский сумасшедший, над которым все издевались и совсем недавно с глумливым хохотом женили его на свинье, теперь выступал неузнаваемый в медвежьей шкуре, головой под потолок, подземным огнем горели его страшные глаза. Я иногда посматривал туда - и в какой-то момент людей вокруг нас стало намного больше, духи предков присоединились к мужчинам нашего рода и встали плечом к плечу призрачной армией, счету им не было, как деревьям в лесу,

Нам дали выпить какого-то дурманного отвара. Мы разделись догола, чтобы предстать перед предками такими, какие пришли в этот мир. С горечью во рту, испариной на лбу, борясь с тошнотой, я неотрывно смотрел в огонь, а за спиной проходили мужчины, стуча в трещотки и завывая, как демоны. Мальчишки рядом со мной втягивали головы в плечи и бормотали заклинанья от злых духов, а мне было смешно и досадно, словно я представление «Медеи» в театре пропустил, что-то потрясающее проходит мимо. Но просто я был покрепче пастушков и дольше сопротивлялся дурману, но вскоре зелье и на меня подействовало. Оно напрочь изгнало здравый смысл, недоверчивость и насмешку, голова звенела и горела, скоро и я стал тревожно вздрагивать, слыша тяжелые шаги за спиной. Мне казалось, что за спиной у меня ходят нелепые чудовища моего лихорадочного бреда с перебитыми шеями - у кого-то голова болтается у пояса, скаля зубы, а то и вовсе тащится по траве на гусиной перекрученной шее, как на аркане, вращает глазами и бормочет, пуская слюни по мокрым губам. И в огонь я так засмотрелся, что оттуда вдруг потекли ко мне огненные змеи, и я только глаза таращил да пятки поджимал, чтобы дать им дорогу. В какой-то миг душа вдруг выскочила из меня - я и ахнуть не успел - и, обернувшись волком, убежала в черный лес, и там вместе со стаей гонялась за оленями, выла на луну, лакала кровь и раздирала дымящееся мясо.

Некоторых духи так пугают, что они на всю жизнь дурачками остаются. Один пастушок после этих испытаний так в себя и не вернулся, помешался совсем, одичал, в дом его было не заманить - все ему казалось, что крыша рухнет и раздавит его, и рвался - в дверь, в окно, как угодно - лишь бы прочь. Родные, у которых был еще с десяток детишек, махнули на него рукой. Парень жил в лесу на опушке, днем обычно прятался в кусах у дороги и кусал проходящих за ноги. Кусачего паренька приходилось терпеть и дух его кормить; его жалели, бросали ему хлеб в кусты или оставляли комок холодной каши на лопухе. А сам он наловчился птичек ловить. Я видел раз, как он ел малиновку прямо с потрохами, только от перьев отплевывался; кашлял и весь рот его был в ярких перышках малиновки.

Один дух за другим овладевали мной, это было похоже на рвоту наоборот, они рвались внутрь меня через рот, глаза, ноздри и уши, так, что я не мог вздохнуть, и только царапал себе грудь от раздирающей боли в пустых легких, будто я тонул и вместо воздуха глотал воду, смешаную с песком и илом. Казалось, что я ослеп и оглох навеки, что сейчас взорвусь изнутри, как огнедышащая гора, и деду останется только ошметки собрать по камням. Казалось, я раздуваюсь, как труп на жаре - с такой голодной злобой наполняла меня всего без остатка бурлящая тоска мертвых по живому, все их несбывшиеся желания, невоплотившиеся до конца судьбы, и все это схлестывалось, как волна с волной, с тяжелой водой всезнания и всеполноты, с бесконечной памятью предков и черной земли, где исчезают все лица и человеческие желания, остается только правда рождения, крови и смерти.

Меня уже не было и мальчишек рядом тоже, осталось только что-то бесформенное, общее, вроде муравьиной кучи, где тысячи существ находятся в непрерывном движении, но вместе с тем строят что-то выверенное, точное, сложное, безупречное. Все мы были одной глыбой мрамора, из которой бессмертный скульптор высекает нечто прекрасное, но никогда нам не узнать, что. Я плакал, потому что мне не оставили ничего своего, ничего, чем бы я мог жить, а потом и слезы кончились. Рядом стонали и плакали мальчишки (слышал я это, как со дна реки, глухо и искаженно), и я хрипел и пытался процарапать дыру в груди.

Когда же наступила безлунная ночь, нас, шатающихся от всего пережитого, в кромешной темноте выстроили в цепочку, как слепых и повели куда-то. Покачивающийся факел деда впереди был еле виден. Моя рука лежала на тощем плече пастушка, и в мое плечо вцепились пальцы того, кто шел следом. Я знал, что если разомкну цепь, отстану, то навек останусь в этой тьме и никогда не вернусь к людям.

Вели нас вглубь леса, ветки били в лицо, я спотыкался о поваленные стволы, и первым делом отчаянно пытался нащупать того, кто шел впереди. Потом мы вышли на поляну - я не увидел, а только почувствовал свободное пространство. В ушах стоял шум и вой бушующего огня, темнота казалась дымом пожара. Мы ждали рассвета и медленно тьма начала отступать, солнца видно не было, просто мрак рассеивался.

Это была круглая поляна в лесу с жертвенником посередине. Мы стояли на выжженной земле, а вокруг - оплавленные камни и обугленные стволы деревьев, поваленные невиданной силой по кругу, словно из глубин Аида вырвалось нечто огромное и огненное, разметав все вокруг. На алтаре мерцали угли и плыл запах благовоний.

«Я думал, весь мир сгорел», - признался потом один пастушок, еле шевеля белыми губами. Нет, он сказал не «мир», а «гора». Гора здесь была всей вселенной. Странно, я был уверен, что поблизости не было ничего похожего на эту поляну. Я полтора года бродил по этим горам вверх и вниз, вдоль и поперек, и не мог пропустить такого. Нет, это была поляна другого мира, я знал точно.
Посередине у алтаря было вкопано корнями вверх дерево, обмазанное красной и белой глиной, ведь корни всего - там, наверху, в небе, исток жизни, там корни человечества пьют из ручьев вечной жизни, а здесь на земле люди, как листва, выглядываем из почек, раскрываемся, нежимся под солнцем, меняем цвет, сохнем, опадаем, гнием, мешаемся с землей, но само древо вечно, это мы проходим из тьмы во тьму, на миг оказавшись под солнцем, живыми, жадно вдыхая воздух земли, и вот уже рука психагога сводит нас снова во тьму.

Нам остригли волосы как взрослым, сделали несколько надрезов на руках и кровь слили в общую чашу. Потом ею обмазали дерево, привязали на ветки наши состриженные волосы, спутанные в клубок, в птичье гнездо, и перья в них воткнули, чтобы душа могла взлетать в небо. А остатки крови смешали с вином и пустили чашу по кругу. Только когда вино загорелось в пустом желудке и вновь пустило горячую кровь по жилам, я понял, как застыл, казалось, что я и впрямь был мертвым, а вино Диониса и кровь моего народа воскресили меня. Солнце стояло уже над головой, поляна выглядела совершенно по-другому, трава и цветы - никакой выжженной земли. Сухое деревцо посередине было украшено венками и лентами. Мальчишки-пастухи, Афиней, дед, Линкей, сумасшедший пророк, в дневном свете снова выглядевший дурнем, дружинники, свинопасы, табунщики, крестьяне и охотники стояли вокруг и повторяли севшими, уставшими голосами гимн огнеродному богу, разрешителю уз, бессмертному, целителю, утешителю, владыке грозному, дарующему радость, ввергающему в безумие, карающему и милующему. Теперь это был мой бог, мой народ, все мы были - одно.

* * * * * * * *

А потом мальчишки разошлись, а мне дед сделал знак, чтобы я остался. Для меня еще ничего не кончилось, ведь меня бог выбрал своим жрецом; я чуть не расплакался - так мне хотелось домой вместе со всеми. Для них уже начался праздник обретенной мужественности, а я все еще болтался на границе. Ужасно обидно было представлять, как пастушков сейчас поздравляет вся родня, как они важничают перед сестрами и соседками, как усаживаются на свою первую взрослую пирушку. Я опустил голову, прикусил губу - лишь бы слезы не пролились.

Дед усмехался, глядя на меня, похлопал по плечу: «Терпи, детка. Кому больше дано, с того больше и спрашивается». Он дал мне вина и я хоть напился вволю, глотая слезы и хлюпая носом. Потом решительно встал и запахнулся в плащ: «Ладно, я готов». Чувствовал себя Ахиллом, который знает, что ему не вернуться из-под Трои, но готов умереть ради славы.

Линкей раскрасил мне лицо углем и белой глиной - также, как у всех вокруг и у него самого. Так странно было видеть на этой пестрой дикой маске знакомые заботливые глаза. Уж и не помню, зачем эта раскраска была нужна. То ли злых духов пугать, то ли чтобы не узнали меня те недоброжелательные соглядатаи, чьи глаза всю жизнь прожигают нам затылок. Мужчины уложили меня навзничь на растянутую кошму и под ритмичное глухое пение стали подбрасывать в небо. Ярчайшее мгновение взлёта, отрыва от всего земного, а потом я ударялся о небо, в горячую грудь солнца и обрывался вниз, на кошму. Немножко пугала эта отрывистая и страшная песня, ни единого слова в ней было не понять, они не греческие были и не иллирийские, словно это язык не людей, а подземных ящеров.

А потом меня отвели в святилище, и я обрадовался, словно меня домой отпустили - тут все было знакомым, родным. Дали теплый плащ, светильник, полный масла, кусок хлеба и горсть жареных зерен, поставили перед алтарем, закрыли вход щитом, подпёрли его со всех сторон покрепче, а потом с бодрой песней дружно и быстро завалили вход камнями.

Когда они замолчали и ушли, я рванулся к выходу - проверять: неужели это всерьез и я выйти сам никак не смогу. Нет, поработали на совесть, только кулаки отбил. Я почувствовал себя похороненным заживо и заплакал уже не скрываясь. Обидно: только расслабился, обрадовался - и тут такое. Я даже не знал, сколько дней мне придется провести в этой запечатанной пещере, прежде чем меня отпустят на волю, я не знал. Отгонял мысль, что про меня забудут и я сдохну здесь от голода и жажды, как какая-нибудь Антигона. В общем, выплакался тогда всласть.

Вместе с другими мальчишками я получил опыт общей родовой судьбы, а теперь дело шло уже о моей личной судьбе. А судьбу свою всегда один на один встречаешь и смерть тоже, сколько бы людей вокруг не вертелось. Так что, жаловаться смысла нет. Богов не разжалобишь - только насмешишь. Я вытер слезы, высморкался и стал осматриваться.

Пещера была полна разными священными предметами. Тут лежали огромные кости неведомых великанов, которые дед нашел неподалеку лет пятьдесят назад и, не придумав, к какому делу их пристроить, принес сюда: пусть бог с ними разбирается, ведь он зачем-то создал этих великанов, а потом зачем-то их уничтожил, смысл этого ясен только богу, а нам гадать - дело пустое. У алтаря, заботливо обвернутые мягкой тканью лежали обсидиановые ножи для жертвоприношений и зеленый от старости, бронзовый топор-лабра. Я подумал, что в случае чего, именно этим топором мне придется прорубаться наружу. Было еще углубление в скале, как большая чаша, там собиралась вода и роса, никакой другой воды мне не оставили, а пить мне хотелось ужасно - так что воду я сразу всю выпил, в пять глотков. Через пару часов рот уже снова пересох и я подходил щупать чашу и лизал уже сухой и теплый камень. Надо было ждать утра и росы, чтобы смочить рот водой. В углу было заботливо приготовлено ложе для меня - охапка пружинящего лапника, прикрытая волчьей шкурой. Я чуть снова не заплакал - представил, как они заранее готовились, чтобы заманить меня сюда и бросить. После всего пережитого я был слаб, как котенок, казалось, душа во мне была вычерпана до дна, и я мог только пищать да мяукать.

Что мне нужно делать, никто мне не сказал. Похоже, я должен был просто ждать явление бога, а там уж он сам будет меня занимать. На всякий случай я порезал ладонь и, не жалея, помазал бога со всех сторон: слаще, чем человечья кровь, жертвы ни для кого нет. Пусть хоть он ко мне будет милостив, если родные оказались так безжалостны. После этого я повалился на приготовленную постель и решил хоть выспаться. «Надо будет - разбудят» - была последняя мысль.

Снилось тоже страшное: я лежал в могиле и родственники торопливо бросали комья черной земли мне в лицо, стараясь быстрей зарыть и забыть. Сердце бешено колотилось, но шевельнуться я не мог. В отчаянии, чувствуя себя преданным, смотрел мимо всех лиц, в один миг ставших ненавистными, в синее небо - оно одно остается неизменным, чистым и высоким, что бы люди не творили. Я хотел умереть, глядя в чистую синеву.

Но после пережитой во сне смерти, душной черноты могилы, боги показали мне забытое время младенчество, я чувствовал чью-то теплую руку, бережно поддерживающую мой мягкий затылок, лунную белизну груди, к которой приникла моя щека и губы. Я был уверен, что это мать моя, а не кормилица. Я проснулся в слезах, помня о ее тепле, нежности, о вкусе и запахе ее сладкого молока.

Пещера была центром мира, его утробой, защитным кругом, где никакое зло не может до меня дотянуться. Мира, может, и вовсе не было; я не знал, забыл, что там, за дверью, заваленной камнями - может быть, и нет ничего, может быть, от всей вселенной осталась одна эта пещера, и только когда я выйду, мир родится заново, вместе со мной.

Нужно отдать всё, что есть, и боги вернут сторицей. Я был разбитой амфорой: из трещин вытекала вся моя прошлая жизнь, и пустота впитывала уходящее детство, как песок воду. Я должен был стать камнем, землей, водой, огнем, ветром - всем сразу; я должен раствориться в пространстве, разлететься по всему небу, по всей земле, как последний вздох умирающего - тогда бог соберет меня и слепит снова, как надо.

Я спустился так глубоко внутрь себя, в такую тьму, что совершенно там потерялся и не то что имя свое забыл, а и то, что я человек из плоти и крови. И не мог найти выхода: кружил по лабиринту, по извивам раковины, как дедалов муравей, вытаскивал с самого дна сознания, как из колодца, ведро, полное забытых снов. Бог привел в движение мои тайные страхи, смутные догадки, и они вращались вокруг меня как ночное небо, и вновь оживала древняя память, которая одна на всех - память ночи, дикого леса, стаи, гона, запаха жертвы и крови, - все образы, что раньше прятались от ясного разума, как летучие мыши от света, теперь вылетели и, хлопая крыльями, заполнили пространство вокруг. Я был един со всем, и рос с травой, и сох с истлевшими косточками бельчонка, и тек по камню вместе с водой.

Все происходило в двух или даже трех видах, словно несколько представлений играли одновременно. Прижавшись щекой к щелям закрывающего вход щита, я чувствовал прикосновение ветра, и я знал, что это общее дыхание земли и я могу передать ему часть себя и улететь с ним куда угодно, хоть за море в Египет. Это было и страшно, как умирание всего, что отличало меня от других людей, зверей, волн и камней, и спокойно, потому что я так делил общую судьбу. Мне на плечи ложился груз всего мира, но и мир брал мою ношу на себя, и выходило, что Космосом быть легче, чем человеком. Все делалось само собой, от моей воли ничего не зависело, я был каплей в прибое, который мерно бился о камень, каплей дождя в облаке, легким вздохом в воздушном океане.

Не знаю, сколько времени я провел в святилище без воды и еды, лизал запотевший росой камень и мне пока хватало. От голода кружилась голова, в ушах звенело, но это было приятно, я был такой легкий, что холод уже не мучил меня, а проходил сквозь, не задевая. Я стал как воздух - никакой. Все чувства усилились многократно, но при этом были странно искажены: звуки стали казаться светлыми и темными, густыми и прозрачными, а зрение воспринимало не только цвет, но мягкость и упругость, тяжесть и легкость, сладость и горечь. Моя тень на стене жила отдельной жизнью: вставала и расхаживала по пещере, пока я лежал, потом как-то раз вообще вдруг вскочила и выбежала из пещеры, просочившись в узкую щель, словно услышала чей-то зов.

Аксионик учил, что Логос - это космическое слово, которым творец говорит с человеком, но не всегда понятно. Окруженный темнотой и тишиной, я слушал, как в тишине так ярко звучали звуки другого мира и под сомкнутыми веками сверкали острые искры и цветные сполохи, бродили сны, полные огня и цвета. По шелесту листьев жрецы угадывали будущее, со мной же боги не говорили, да и что им я? - младенец несмышленый. Их шелест был, как колыбельный напев без слов, как «ау» в лесу; он успокаивал: не бойся, не заблудишься, ты не один, мы здесь, мы рядом.

Бог начал просыпаться. Когда я проваливался в дрему, он входил в пещеру горным львом, наполняя все острым запахом зверя и коротким рыканьем, сотрясая стоячий пещерный воздух. Я раскрывал глаза, и он, мелькнув в полосе света песчаной шкурой с темной полосой по хребту, растворялся в темноте и только в золотых столбах света, льющихся в щели наверху, плясала взбаламученная им пыль.

Я чувствовал как оживает камень пещеры вокруг, пористый и влажный, как зев великана или женская матка. Бог проглотил меня, переварил и выплюнул в новое рождение - прошедшим через смерть, воскрешенным и преображенным.

Здесь была точка, в которую хлестал космос и снова наполнял терпким вином мою пустоту. Я вспомнил: «Всем правит молния», - и ждал, что погасшая звезда вот-вот вспыхнет снова. Тогда бог сам отвалит камень от входа.

* * * * * * * *

Я услышал, как убирают камни от входа, но не торопился, пусть думают, что я сплю. Вышел я только когда понял, что меня снова оставили одного. Смотрел на звезды и дожидался рассвета. Звезды медленно текли по небу, как опавшие листья в тихой речке, почти незаметно глазу. Черная осенняя вода, черная вселенная, ленивое скольжение в никуда.

Как могут жить те, кто верит в жизнь без божественной справедливости и вечности, в мертвый мир, по которому бродят слепцы без божественного огня в себе, мясо и кости, набитые в кожаный мешок, обреченные червям да воронам, гнили и разложению?

Священное всегда присутствует в жизни. Испытания вернули меня к началу времен, когда и я сам и весь мир хранили первозданную чистоту, силой и чудесами были полны земля и небеса. Тогда я это чувствовал, а потом снова потерял, трудно сохранить себя неоскверненным и держать свой дух высоко, рядом с богами.

Два года, которые я прожил в горах, были временем посвящений и испытаний. И Александр в это время прошел свои обряды, потом он рассказал мне о них. И его посвятили в священную историю Аргеадов, и у него было время во тьме, в немоте, в неведении. Он рассказывал, как мучила его луна и пила из него кровь, улегшись бледной холодной щекой ему на грудь. Была кровавая жертва и срезанные волосы, смерть и воскресение. И выходили из темноты предки, и выходил из глубины бог, и они узнавали друг друга.

На всю жизнь памятью о посвящении мне остались несколько табу. Они необременительны: я не пью молока, не ем бобов, не убиваю волков, хищных и певчих птиц. Я не вижу в этом особого смысла, но давно привык и мне это дается легко. Если бы бог вдруг снял с меня эти обеты, я бы все равно не побежал за чечевицей в молоке и на соловья рука бы не поднялась. Линкей набил мне татуировку на плече - голову волка, как и всем нашим, только волк был непростой - вожак стаи, волчий царь. Тогда я немного горевал об испорченной коже, как и о срезанных кудрях, а теперь рад - надеюсь, по этой татуировке меня смогут опознать в случае чего, и у Александра останется хотя бы могила.

Тогда я был посвящен богу, а не земле, власти высших сил, а не земным властителям. Иногда я чувствую свою чуждость всему тому, за что люди обычно готовы всем жертвовать - славе, власти, богатству и соблазнам плоти. И что же вышло из моей жизни? Поначалу казалось, что я изменил богам, уйдя с Александром, а теперь - не знаю. Может быть, мне была оказана самая великая для смертного честь - видеть и сопутствовать богу во плоти?

@темы: Александр, Новая книжка

---

Смесь

Возбуждающая весна внезапно. Легкий гон по улицам - хочется пешком ходить. Дворники расчистили дорожки. Оголодавшее солнце вылизало за ними все досуха, обгладывает теперь сугробы. Хорошо бы зима укладывалась в один месяц с Новым годом, Рождеством, чистыми сугробами и парой метелей.

Не люблю, когда фонари днем горят. Тревожное чувство, что что-то безнадежно сбилось с круга. Типа «Началось!» - «И с этого пойдет, начнется раскачка, выворот, беда, звезда на землю оборвется и станет горькою вода...»

Кусок облупленного конструктивистского дома нависает над псевдо-французским кафе и лубочной физиономией казака на чугунных воротах ( «Русское бистро») - позолоченные щеки-яблоки как набалдашники на скипетре царя-Гороха.

Прочел на скамейке рекламу: «Купите себе импотенцию» и смиренно стал обдумывать предложение: типа, «в общем, это решило бы некоторые проблемы...» Удивился, как обычно, с большим запозданием и сообразил, что это про сигареты. Сразу и не догадаешься - просто надпись сделана на длинной белой полоске с желтым краем типа фильтра.

Читаю прелестную книжку про лабиринты. Думаю: настоящий лабиринт прямо от Миноса и Пасифаи (они ведь еще с подземным царством связаны) - это метро наше. Сами не понимая, ведомые темные инстинктами, выстроили мистический подземный лабиринт, полный символов, тайных знаков и минотавров.

Оказывается, бочкообразная длинная круглая крыша над эскалатором называется «водоотводящими зонтами» - сняли легкие панели, а под ними - такое монументальное строение типа ГЭС из толстого металла и цемента, с заклепками. Представил, что вот плывем мы по эскалатару, а вокруг, отделенные от нас этими водоотводящими зонтами, текут подземные воды мирового океана, или Стикс, Коцит, Флегетон и Ахеронт, и мы такие плывем по черной реке эскалатора невесть куда, все ниже и ниже.

- Тесно и жарко? - спрашивают со стены. - Зато у нас самое красивое метро. Персен. Успокаивает быстро.

В наушниках, как в сюрреалистических фильмах - горловое пение с научным комментарием: «Прослушайте пение кргра, одновременно пытаясь как можно точнее подражать исполнителю». Представил себе...

Месяц - тоненький и лежит почти на спине - «колыбель, качающаяся над бездной». Вот кстати, фигню пишут про то, что герой должен оказаться в беде, что двигатель всего конфликт, катастрофа и т.д. Самая, на мой взгляд, увлекательная книга - «Другие берега» Набокова - вот что взахлеб читаю, не оторваться. Как раз потому, что ни беды, ни катастроф в самой книге нет, просто знаешь, что она была, но книга - такой райский сад до грехопадения.

@темы: Жизнь, Все было прекрасно и ничуть не больно

---

Мудрый женский взгляд

Меня такое всегда как-то утешает:

Из чужого ЖЖ:
"И вот я подумала, что пора уже что-то противопоставить этому натужному вжопуцеловательному позитиву, пора. Посмотреть, наконец, на этот мир реально, а не через восемь слоев розовых очков. А то ведь народ так и будет до седых волос пребывать в уверенности, что они, такие умные-талантливые, еще увидят небо в айфонах алмазах. Я решила назвать это пиздюль-терапией. А дальше пойдут постулаты:

1. Этот мир несправедлив. Просто запомни.

2. Ты не уникален. У тебя те же самые две руки, две ноги, голова и жопа, что и у 90% населения. Поверь, ничего выдающегося в тебе нет. А чтобы было - иди работай, над собой, или руками, или хоть посуду помой. И вовсе ты не творческая духовная личность, которую никто не понимает. Ты самый обычный долбоеб.

3. Твои "глубокие" мысли не представляют никакой ценности. Совсем. Да, ты обыкновенный и говоришь банальности. Ну и что? Не всем надо в Шопенгауэры. Самые важные вещи - просты и понятны.

4. Всем похуй на твои проблемы. У них есть свои. Это нормально, потому что тебе в глубине души на чужие сложности тоже похуй. Особенно злостно на тебя похуй государству. Оно не нарочно, оно просто так устроено. Нет, если вас таких соберется много и вы будете долбить в одну и ту же точку, то государство постарается, чтобы вы отстали и решит часть проблем, попутно добавив полной ложкой новых. Оно опять же не нарочно.

5. Прекрати париться, что о тебе думают люди. Во-первых, они не так часто думают, во-вторых, им на тебя похуй, а в-третьих, они норовят сами заморочиться, что думаешь о них ты.

6. Ты не представляешь ровным счетом никакой важности. На земле 7 миллиардов рыл, тебя среди этого моря с лупой не разглядеть. Поэтому сразу уясни, что ты как личность на самом деле интересен только ограниченному кругу людей. Это твои родители, твои дети, муж или жена и несколько друзей. Все. Если у тебя этот круг есть и ты им правда важен - тебе круто повезло. Если нет... ты понимаешь, да? См. пункт 1.

7. Не ной. Можешь решить проблему - решай. Решишь - молодец. Не можешь - закрой рот и ешь суп.

8. Ты смертен. Порой внезапно. Имей это в виду. И радуйся, что жив, это ненадолго.

9. Надейся только на себя. Жизнь длинная, в ней бывает всякое, кроме того, см. пункт 1. Если ты считаешь, что избегнешь проблем, потому что у тебя много денег, крутые родители и востребованная профессия, то мне жаль тебя огорчать, но куча народу в 1917 году думала схожим образом. А Кромвель с Робеспьером вообще смотрят на тебя как на гавно.

10. Жопа неизбежна. Крупные и мелкие неприятности случатся обязательно, независимо от твоего поведения и духовных заслуг. Это происходит со всеми. Никто не идеален и никто ни от чего не застрахован.

11. Не надо мыслить позитивно. Ставь перед собой реальные задачи. Ты не станешь богаче Билла Гейтса и не переспишь с половиной Голливуда. Осознай это уже, см. пункт 1 и иди мой посуду, мечтатель.

12. И это пройдет. И это - тоже...

Правильное использование пиздюль-терапии в сочетании с прополкой свекольного поля даст просто сногсшибательные результаты. Я надеюсь.

@темы: Жизнь, Все было прекрасно и ничуть не больно, Цитаты

---

Что-то я загоревал из-за ухода папы Римского. Вот так и знал, что ни к чему хорошему это не приведет. В отставке - слишком много человеческой логики, мыслей как лучше, а может лучше было бы на волю Божию положиться: поставили - так стой до смерти.

И опять ужасаюсь, сколько ж идиотов на свете, противно. Но, с другой стороны, наверно христианам для души полезнее понимать, что мир нам враждебен и жизнь не для комфорта, и чтобы 9-ю заповедь блаженства не забывать: "Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах..."

@темы: Православие, Политика

---

Уоттс. "Как написать повесть"

Вот как было умудриться перевести всю книжку, и не выяснить, что NOVEL - это не повесть, нахер, а роман? Это слово и в заголовке, блин, и употребляется на каждой, блин, странице - роман, роман, роман, - а переводчик пишет «повесть, повесть, повесть». Вот когда он писал про объемы от 200 страниц до 1000 и больше, ничего в нем не дрогнуло? Или когда в пример приводил "Улисса", "Доктора Живаго" и т.д.? Это все равно что сделать маленькую ошибку и «Разведение пчел» перевести как «Разведение свиней» и далее во всем тексте тоже - как свинкам ульи сколачивать и какой они полезный свинячий мед дают.

Переводческих лузлов много вообще накопал. Перевирание имен - особая фишка. Я тут тихонько съехал на: «История Глочестера в «Короле Лире». Оба героя верят лжи своих хитрых детей, фальшиво обвиняющих лояльного ребенка». - Лояльные ребенки в лице Корделии и Эдгара, даже не сравнятся с моим ступором перед фамилией: Рочестер, блин, или Глостер? Глостер, конечно, я помню, но сперва-то замкнуло.

Книжка может и ничего, грамотнее и подробнее, чем у Фрэя, но сквозь переводческий маразм очень тяжело докапываться хоть до какого-то смысла, раньше взбеситься можно - например из-за того, что конструкцию с "есть" ("метафора есть"...) использует на каждой странице, причем в 100% случаев сочетает слова как с "является": "Метафора есть сравнением, которым ля-ля-ля", "Критик есть человеком, не желающим вам зла"... От одного этого на стенку полезешь.

Угадайка (что это на самом деле?):

- «Вихровые взгорья» («Грозовой перевал»)
- «Ядро Темноты», ("Сердце тьмы" Джозефа Конрада)
- книга Киси, (Кизи. "Пролетая над гнездом кукушки")
- Натаниэль Науторн, Волт Витман (Натаниэль Готорн, Уолт Уитмен)
- «стоит только представить себе «Поющих во ржи», написанных от третьего лица — без сомнения, они много на этом потеряли бы» (Подумал сперва, что это "Поющие в терновнике", но поскольку книга от первого лица написана, значит это все же "Над пропастью во ржи")

@темы: О книгах

---

На темы Зевксиса: семья кентавров

Иоганн Каспар Хильтеншпергер

Лукиан пишет: "Среди других смелых созданий Зевксиса имеется картина, изображающая женщину-гиппокентавра, которая заботливо кормит грудью двух детенышей-близнецов, маленьких гиппокентавров. Копия этой картины находится ныне в Афинах, и по тонкости передачи её можно спутать лишь с ней самой. А сам подлинник, как говорят, римский военачальник Сулла вместе с другими произведениями искусства отправил в Италию. Затем около мыса Малеи, кажется, корабль затонул, и все они погибли, в том числе и эта картина. Однако по крайней мере картину с картины я видел и, в свою очередь, покажу ее вам, насколько смогу, при помощи слова; хотя, бог свидетель, я совсем не живописец, - я помню картину очень хорошо, так как видел ее недавно у одного из афинских художников. И то сверхизумление, которое я испытал тогда перед искусством мастера, может быть, явится моим союзником и посодействует сейчас более точному воспроизведению.

4. На цветущей лужайке изображена сама кентавриха. Лошадиной частью тела она целиком лежит на земле, вытянув назад задние ноги; вся же человеческая, женская половина ее легко приподнята и, словно пробудившись, опирается на локоть. Передние ноги, однако, у нее не вытянуты, как у лошади, лежащей на боку, но одна согнута, с копытом, отведенным назад, как будто животное опустилось на колени; другая, напротив, выпрямляется, упирается копытом в землю, как делают лошади, когда пытаются вскочить. Одного из детенышей она держит, подняв на руках, и кормит по-человечески, давая ему женскую грудь; другой, как жеребенок, припал к лошадиным сосцам. Повыше, словно стоящий на страже, изображен гиппокентавр, - без сомнения, муж той, что кормит обоих малюток; он выглядывает, смеясь, скрытый до половины своего лошадиного тела, и в правой руке держит, подняв над собою, молодого львенка, как будто шутя хочет попугать малышей.

5. Что касается остальных достоинств этой картины, то хотя некоторые и ускользают от нас, непосвященных, но все же я могу сказать, что они во всей полноте обнаруживают силу искусства: безукоризненно правильный рисунок; краски, составленные с полной естественностью и в меру наложенные; надлежащее распределение тени; умелая передача величины; равновесие и соразмерность частей и целого, - однако пусть хвалят их мастера живописи, которым подобает знать толк в таких вещах. Мне же показалось у Зевксиса достойным особенной похвалы то, что в одном и том же произведении он с разных сторон с избытком выказал свое мастерство. Кентавра-мужа он сделал всячески страшным и совершенно диким: с развевающейся гривой, почти сплошь волосатый, не только в лошадиной, но и в другой, человеческой половине, с очень сильно приподнятыми плечами, он, хотя и улыбается, смотрит вполне по-звериному, и в его взгляде есть что-то крутое и дикое.

6. Таков сам кентавр. Подруга же его как лошадь представляет красивейшую кобылицу, каких особенно много в Фессалии, еще не укрощенных и не знающих седока; верхней же половиной это - женщина красоты совершенной, за исключением ушей: только они у нее несколько напоминают сатира. И это смешение, эта сложенность двух тел, соединяющая и связывающая женское с конским, мягкий, не сразу совершающийся переход и постепенно подготовляемое превращение одного в другое - совершенно незаметны для глаза. А детеныши в самой ребячливости своей все-таки дики и, несмотря на нежный возраст, уже страшны; и как изумительно показалось мне то, что они оба очень по-детски глядят вверх, на львенка, и, застигнутые во время еды, продолжают сосать, прижимаясь к телу матери!

7. Выставив эту картину, сам Зевксис думал поразить зрителей мастерством выполнения, - и действительно, они сейчас же подняли крик. Да и что было делать им, когда их взорам предстало это прекраснейшее произведение? Но хвалили они все главным образом то самое, за что недавно хвалили меня мои слушатели: необычайность замысла и содержание картины, новое и предшественникам не известное. Зевксис заметил, что зрителей занимает лишь самое изображение, своей новизной, и отвлекает их внимание от мастерства, так что второстепенным чем-то считают они безукоризненность выполнения. "А ну-ка, Микион, - сказал он, обращаясь к ученику, - пора: забери эту картину, взвали ее на плечи и снеси домой. Потому что эти люди хвалят грязь, которая пристала к моему произведению, а до того, к чему она пристала, хорошо ли оно, отвечает ли требованиям искусства, - им очень мало дела. Новизна того, о чем повествует картина, находит у них большую честь, нежели мастерство работы". 8. Так сказал Зевксис, рассердившись, может быть, несколько больше, чем следовало.

Лукиан. Сочинения в 2 томах. Т.1. СПб, Алетейя, 2001. - Зевксис, или Антиох

Автор - Луи Фредерик Шютценбергер (Louis Frederic Schutzenberger, 1825-1903), французский художник родом из Страсбурга

Любопытно также вглядеться в компанию на заднем плане.
Здесь изображена семья кентавров в соответствии с описанием Лукианом картины Зевксиса (см. тэг Зевксис).




Себастьяно Риччи. Семейство кентавров. Около 1680. Рим, Палаццо Лавиния Таверна.

Это - очередная вариация на тему Зевксиса

@темы: Картинки

---

Бормотание ни о чем

На длинном эскалаторе в метро увидел поющих хором китайцев. Экскурсовод дирижировал флажком. Все это было ужасно похоже на то, как в советских фильмах распевают, обнявшись за плечи, колхозники в грузовиках, которых везут с полей. Или дети в автобусах, когда их везут в пионерлагеря. Одна китаянка тоже так задорно поворачивалась к подругам и делала жест: «А ну, девчата, дружней!» И те хором подхватывали припев. Реально жутко. Я бы при советской власти сдох. Вот так запели бы или еще эта жуть под названием "речевки" - "бодрей надо произносить бодрей".

Не уверен, что они пели на самом деле, у меня была музыка в наушниках, но сквозь нее доносились мелодичные китайские голоса, похожие на хор. Может, перекликивались. Впечатление коллективного организма. Я поскорей убрался, пока они не стали поглощать других людей и расширять свой рой-муравейник-внутренний Китай. Одна мысль о том, что кто-нибудь перехватит, обнимет за плечи и запоет: "Подмосковные вечера"... Еще при этом принято раскачиваться в поясе одновременно с товарищами. Что-то фрейдистское? Особенно на флоте принято. Ах, оставьте меня одного!

Сегодня услышал "Баньку по-белому" Высоцкого, после долгого перерыва. Все ж это моя любимая песня у него, даже круче, чем Охота с вертолетов.

Не знаю, сейчас кусок в пол-листа выложить, или когда все про инициации допишу? Наверно, потом лучше - тогда где-то лист размером будет. Разрастается как все. Когда "Горы" закончу? За февраль обязан, а потом - перерыв, почитаю следующую часть, сперва соображу, что в целом с ней не так, а потом уже начну править по частям. (Раньше я так не делал, смешно, да.)

@темы: Жизнь