Я не червонец, чтоб быть любезен всем
13 мая, воскресенье
Яблоневый сад на Поклонной, где мы на лыжах бегали, цветет и полон людьми - валяются на травке или прогуливаются, сочиняя хокку, как я полагаю.
Белка на даче скакала по крыше сортира. Я протер глаза - само имя "белочка" вызывает подозрение: уж не глюк ли. Нет, живая и веселая.
+ + +
ЧУКОВСКАЯ. В ЛАБОРАТОРИИ РЕДАКТОРА
Заставить бы каждого редактора эту книжку наизусть выучить, и всех коучей, которые учат начинающих писателей. Она, пожалуй, слишком риторична, слишком отягощена необходимостью делать реверансы партии и правительству. Здесь не столько о редакторской практике, сколько о смысле их работы. Не о том, как повторы убирать с просторечием, а как помогать автору работать в его индивидуальном стиле. К сожалению, такой идеальный редактор рождается раз в сто лет.
"Редактировать художественный текст с узких позиций школьной грамматики – значит уничтожать его. Это ясно всякому. Но не всякому ясно, что любое правило – не грамматики даже, а эстетики, – воспринятое редактором и применяемое им как некая окостенелая догма, для работы над художественным текстом непригодна."
("Ясно всякому" - если бы!) Вот это бы в рыло всем редакторам и коучам сунуть. "50 основных ошибок".
Еще разные мелочи из Чуковской:
«Один умный писатель сказал о писателях, – вспоминает Г. Нейгауз, – „усовершенствовать стиль значит усовершенствовать мысль“»
«Бесформенное содержание само по себе не существует, не имеет веса», – отметил у себя в записной книжке Александр Блок.
если стиль художественного произведения выдает равнодушие автора к мыслям, которые он выражает, читатель отплатит ему той же монетой – равнодушием. Мысли, созданные одним рассудком, лишены способности увлекать сердца. Вот отчего редактор должен опасаться рассудочности. А подает ему сигнал о ней стиль.
«Пойми, что в твоих писаниях не может быть ни единой черты, которой не было бы в тебе же самом, – писал Уолт Уитмен. – Если ты злой или пошлый, это не укроется от них.
Если ты любишь, чтобы во время обеда за стулом у тебя стоял лакей, это скажется в твоих писаниях… Нет такой уловки, такого приема, такого рецепта, чтобы скрыть от твоих писаний хоть какой-нибудь изъян твоего сердца»
Редактор же, склонный к арифметике, прикладывает к тексту не эту мерку, обязательную для всех – мерку естественности, «русскости» синтаксиса, а выдуманную, изобретенную; он подменяет осмысленное чтение бессмысленным подсчетом повторяющихся слов. Бессмысленным потому, что само по себе повторение того или другого слова не худо и не хорошо; подсчитывая вырванные из текста слова, вместо того чтобы вслух произнести всю фразу целиком, никак нельзя установить, какое повторение в ней лишнее, отяжеляет, загромождает текст, делает его неблагозвучным, а какое необходимое. Это зависит от места слова во фразе, от фразовых ударений, то есть от интонации, от синтаксиса.
+ + +
ДЕВЯТЬ КОРОЛЕВ, Аргентина, 2000, Фабьен Белински - 7/10
Приятная авантюрная комедия про мошенников.
+ + +
Не знает ли кто, что почитать про Индию - что-нибудь очень мрачное, в духе Киплинга или "Песни Кали" Симмонса? Лучше всего - исторический роман про древние времена, написанный каким-нибудь мрачным индусом-реалистом, если конечно такие есть вообще. Чтобы Болливуда и духа не было. Салмана Рушди, может?
14 мая, понедельник
Сон - первый за несколько месяцев - про то, как я гроб с венками в машине везу. Причем, если сзади, со стороны багажника в машину смотреть, она выглядит как печь крематория. Тьфу!
Ночью после полуночи я чет расписался и больше 1000 слов навалял, еле остановил сам себя. С утра принялся лениво править Театр, и то, что в пятницу казалось невероятно трудным, само собой влегкую складывалось без проблем. Вот как это может быть? Выправил я этот железобетонный кусок, ни разу не споткнувшись.
Погулять пошел - первый раз на даче. Погода шепчет, музычка в наушниках, народу мало, детей из школ еще не распустили. Деревьями любовался, какие же они невероятно красивые создания! Пару дивных старых берез приметил, и ели в одном месте особенно черные, грозные, опричные.
На яблоне у окна появились синицы. С трех часов ночи начинается птичий концерт под окном, вернее, птицы меняют площадку и от железной дороги переселяются к нам в сирень. Типа, с виллы "Родэ" в "Стрельну", забулдыги певчие!
Тише всего часов в десять, после заката - бесптичье время, только собаки брешут, а к полуночи соловьи начинают распеваться.
+ + +
Вдруг осенило, что я совсем забыл про одно из самых милых писательских удовольствий - эпиграфы! Я их пару сотен подберу и раскидаю потом по тексту. Люблю я это дело - с ними так приятно работать.
+ + +
Хорхе Анхель Ливрага. Театр мистерий в Греции
Хорошая книжка. Слегка раздражает, что автор эзотерик и слишком часто цитирует Блаватскую в качестве эксперта по всему мистическому. Только он касается чего-то, как ему кажется эзотерическим, - пустая болтовня и мутные намеки, мол, вы, непосвященные, а я... но промолчу. Это малость снижает ценность книжки. Под конец я уже стал думать, что он совсем дурачок. Но начало было увлекательное.
15 мая, вторник
День сумрачный и мягкий, небо припыленное, иногда солнце выглядывает - раз в одном месте, раз в другом - как из-за занавеса.
На старой яблоне - нежные цветы ложатся на засохшие ветки с облезшей корой, как детская щека на мертвые кости.
Слишком быстро все расцветает, замедлить бы раза в три, всю эту полураскрывшуюся робкую прелесть сохранить на подольше. Но за ночь папоротник вымахивает сантиметров на десять, тюльпаны, такие целомудренно бутонные, как смолянка со сжатыми коленями, через день бесстыдно разваливаются вавилонскими блудницами, все нутро наружу. Это алые тюльпаны, а белые, накрахмаленно-кисейные, с бахромой по краю лепестков, оборачиваются жадными мухоловками: палец сунь - отгрызут. И это прекрасно, но ведь завтра они совсем отцветут, а я не налюбовался.
Огромная соседская ива за забором - точь-в-точь павлиний хвост. Так и тянет через забор заглянуть, вдруг и впрямь под этим хвостом пушистая задница и куриные ноги.
Целыми днями работаю. Вроде начерно закончил своего "Агамемнона". Мне надо было свой античный театр придумать, и вроде я сделал все, что мог. Завтра надо выправить - и можно приниматься за главки полегче (?).
Гулять не ходил - бульон варил, основу моих обедов. Я его раньше не любил, потому что в нем все равно попадались микроскопические куски пенки, как ни суетись вокруг с шумовкой. А в прошлом году я изобрел ноу-хау: заливаю воды, бросаю кусок курицы и сваливаю на час, а потом процеживаю его через разовое полотенце - и он, зайка, чистый, как слеза комсомолки. Моя сестрица даже выливала его пару раз под ежевику. "Кто кастрюлю с водой оставил?" Плюх! Ни разу не успел перехватить ее в прыжке.
* * *
Моэм. Записные книжки
Первые 75 страниц - нудные. Не очень-то он умен был по молодости, а рассуждал много - о природе человека, морали, женщинах, смысле жизни. На фиг это надо? Все равно ничего оригинального не написал. Я от записных книжек другого ждал. Обычный дыбр и то был бы интереснее. Но потом получше пошло: обычная смесь наблюдений и заметок, наброски, пейзажи (тоже так себе пейзажи: "Ели напоминали лес нашей жизни, тот серый угрюмый лабиринт, где блуждал певец Ада и смерти", "Предсмертная роскошь осеннего убранства напоминало бесконечно печальную мелодию, грустную песнь бесплодных сожалений" ), портреты (невыразительные). Ну ладно, молодой, еще не расписался, учится (хотя ему уже под тридцать). И все равно меня удивляет его склонность к морализаторству, самоуверенная наставительность тона, банальность чувств и мыслей. Только 1914 всю эту напыщенность малость укоротил.
По молодости многие писатели и поэты начинают с того, что быстро осваивают существующие формы, подражательный период, почти все из штампов. У Лермонтова так было, даже у Пушкина частично, Моэм вот тоже определенно такой. А у себя я чет этого не помню, писал коряво, глупости всякие, но свое. Походу, я просто был далек от современной литературы и понятия не имел, чему надо подражать. А зря, наверно. Подражание - дело полезное; поучиться, как другие пишут, руку набить, как художники на академических рисунках и копировании, и параллельно осознавать своё, индивидуальное, нащупывать свой стиль. Но у меня терпения бы не хватило.
16 мая, среда
Сегодня закончил вторую главку, теперь у меня есть "Театр" и "Агамемнон". Будет еще "Орест", допросы и отъезд. Последняя глава получается не такой огромной, как мне казалось. Лист наберется, может, чуть побольше. Пока - меньше половины.
Жгли сегодня сучья, которые снег за зиму наломал. На погребальный костер хватило бы какому-нибудь троянскому герою не из крупных. Маленькому Аяксу? Неоптолему?
+ + +
Новости из английской книжки: и в битве при Херонее тоже победил Птолемей. И Демосфена в плен взял.
Но вообще - книжка неплохая, и Александр интересный, и про войну он пишет хорошо, вроде Корнуэлла. Врет, конечно, и Птолемей как главный герой меня бесит, особенно то, что он тут вроде Субедея при Чингисхане, хотя как раз Птолемей именно в военных действиях был задействован минимально, высоких военных назначений не получал и делал, скорее, придворную карьеру, а где упоминаются его подвиги - так только у Арриана, т.е. с его же слов, и часто они противоречат другим источникам. Александр продвигал в армии Кратера, Гефестиона, в Индии - Селевка и Эвмена, может еще Пердикку (вторым номером), и что-то мне подсказывает, что он знал, что делал. а Птолемей, который старше Селевка и Гефестиона на 15 лет, сидел при нем в качестве личного друга, пока пацаны армиями командовали.
+ + +
Увидел в одной книжке одно из любимых хармсовских стихотворений, которое совсем забыл. И прям до дрожи, потому что гениальное, вселенское, жуткое и игривое:
Хармс «Постоянство веселья и грязи»
Вода в реке журчит, прохладна,
И тень от гор ложится в поле,
и гаснет в небе свет. И птицы
уже летают в сновиденьях.
А дворник с черными усами
стоит всю ночь под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Проходит день, потом неделя,
потом года проходят мимо,
и люди стройными рядами
в своих могилах исчезают.
А дворник с черными усами
стоит года под воротами,
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
Луна и солнце побледнели,
созвездья форму изменили.
Движенье сделалось тягучим,
и время стало, как песок.
А дворник с черными усами
стоит опять под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
И в окнах слышен крик веселый,
и топот ног, и звон бутылок.
+ + +
Опять встретил в книжке, что истину ставят выше правды. Думают: слово "истина' - это же высокий штиль, слово книжное, а правда - бытовое, обычное. Значит, истина круче. На самом деле, наоборот. "Истина" - это то, что есть, правда факта, а "правда" - правда моральная, по однокоренным словам видно: правое дело, справедливый, оправдать, правильный. Истина - то, что существует здесь, на земле, а Правда, как в "Голубиной книге" написано - "пошла по поднебесью".
+ + +
АРМИЯ ТЕНЕЙ, Франция, реж. Жан-Пьер Мельвиль, 1969 - 7/10
Про верхушку французского сопротивления. Отличный серьезный фильм, с очень острыми психологическими ситуациями. В западной Европе немного такого уровня фильмов о войне. Снято слегка занудно, в 70-е часто так снимали - долгие планы под невнятную симфоническую музыку или женский хор на "а-а-а". Умышленный отказ от развлекательных эффектов ради серьезности подхода.
17 мая, четверг
Вчерне еще одну главку закончил, завтра выправлю. Еще пришлось куски древнегреческой трагедии сочинять, и для следующей главки тоже понадобится. Но я уже руку набил, их автор - так себе поэт, плохонький, так что я особо не парюсь. Параллельно заглядываю, как там было у Эсхила, и офигеваю, какой же он гений. В сравнении со мной особенно заметно.
Зарянка прилетала, огненная грудка - как спинка золотого жука. Червонец.
Ландышей еще почти не видно, но весерами уже все плывет в ландышевом облаке.
Чиж с Боней подрались. Чиж еще в прошлом году открыл для себя новые горизонты - мусорное ведро, и вчера выудил оттуда коробку из-под торта "Белочка"" с крошками. Боня пришел на готовое требовать своей доли. Чиж взбесился, разорался, они так рычали и визжали, что я, когда бежал их растаскивать, думал, одни клочки найду от своего мопса. Ни фига, у них исключительно бесконтактные бои, Боня Чижу даже загривок не обплевал.
Вот такие у меня новости. Вот такая бурная жизнь и деятельность. Мне нравится.
Вечером посмотрел 4 серии Моста, чувствую, что отупел. Так нельзя, но мне хотелось покончить с ним поскорей.
+ + +
СОФЬЯ АГРАНОВИЧ. ЛЕКЦИИ ПО МИФОЛОГИИ
Замечательная книга, очень вдохновляющая - может, потому что это конспект лекций, живая речь, все рваное, недоговоренное, перемешанное, беспорядочное. Так намного сильнее действует на воображение - сплошь волнующие тайны. Особенно сначала - потом вме начинает повторяться и уже не так интересно.
Белки и вороны, оказывается, медиаторы, проводники между мирами, и мыши с крысами - все те, кто бегает по деревьям и все норные животные, и падальщики.
Про "Морозко":
"Сказка есть такая, все вы ее знаете очень хорошо. Падчерица по научению мачехи отвезена в темный лес. Логика здесь отсутствует. Мы этого не замечаем, но это есть. Необъясненные поступки героев, дикая какая-то мотивация. Отец ведет дочь на смерть, замерзать в лесу. Он четко знает, что утром нужно возвращаться с коробочкой для костей. Мачеха пилит-пилит-пилит «девай куда-нибудь дочь». Если исходить из человеческой нормальной логики, вот он такой безвольный, безвластный…
Вообще мотив странный. Отцу приказано уничтожить дочь, баба какая-то сказала. Ну, ладно, вот он такая мразь. Обстановка вроде как в деревне, и куда ее? Есть тысячи способов избавиться от дочери. Выдать замуж за урода\старика, отдать в батрачки, выгнать на дорогу. Но нет, надо вести в место, где она обязательно погибнет.
Мачеха в сюжете появилась намного веков позже, чем сам сюжет, где отец ведет дочь на смерть. Понимаете? Старая мотивировка выпала, люди ее забыли. Была мотивировка, вместо которой позже появилась злая мачеха.
По сюжету не мачеха приказывает вывести. В древности это обряд инициации, посвящения. Это посвящение в люди. Опасный для жизни обряд. Древнейшая стадия развития общества, если выводят девушку. В древности выводили и парней и девушек. Потом девушек перестали, а потом и парни перестали. Стали проходить только определенные категории людей. Будущие правители, рыцари, монахи.
Если сказка типа «Морозко» то это одна из древнейших сказок в мире. Все есть. И изба, дед, баба, сани, Морозко, жуткий обряд, и она побеждает, а дочери мачехи не побеждают, их не принимают в люди. Много позднего, наносного, все эти сани, кони... Первоначально это древний простой обряд. Лишение огня и пещеры."
18 мая, пятница
С утра ударным стахановским трудом закончил аж две сценки. Иду с опережением графика, план перевыполняю - кто бы мне еще трудодни насчитал. Всего в последней главе пока - 3700 слов. Хорошо.
Занимательная статистика: я подсчитываю, сколько я написал за день для своей книжки (программка такая есть, очень полезная для самодисциплины, свеженаписанные куски считаю по словам, а сеанс правки в 20 минут идет за 100 слов) и потом смотрю, сколько у меня из этого получилось относительно законченного текста. Выходит в среднем в 4 раза меньше. Три четверти написанного отправляется в помойку. И это, надо сказать, совсем немного. Впрочем, я эту всю хрень не в последний раз правлю, так что помойка у меня не оголодает.
Продолжаю читать Моэма, наверно, скоро брошу - взгляда писательского у него нет, стиля тоже, есть некая самодовольная оценка всего вокруг со своей британской колокольни. Выдает натужные и неостроумные афоризмы, поверхностные суждения обо всем в виде иронического приговора, но чет мне его взгляд кажется настолько неинтересным и багально-обывательским, штоле, что читаю через силу. Про Россию - немного, он объясняет, в чем фокус Достоевского, тайну русской души и все такое - язвительно и раздраженно. Говоря о русских, он теряет самообладание и олимпийский спокойствие просвещенного мореплавателя при виде жалких туземцев. Он считает, что у русских личной свободы намного больше, чем в остальных людей (плюют на условности, открыто демонстрируют свою натуру, не стыдятся быть сами собой) и потому они легко переносят несвободу политическую. Походу, наши девки в 17 году здорово ему крови попортили. В рассказах это тоже видно - он все продолжает там разборки с русскими женщинами.
Дочитал все же. В результате решил, что Моэм - самодовольный пошляк и дерьмовый писатель, и я его книжек больше в руки не возьму.
* * *
КЛАУС МАНН. НА ПОВОРОТЕ. ЖИЗНЕОПИСАНИЕ
А вот это совсем другое дело. Клауса я прочел раньше, чем его отца и дядю, лет в тринадцать попался в руки его "Мефистофель" и пришелся очень по душе, одна из любимых книжек была какое-то время. И воспоминания у него милые и интересные, и сам он интересен - избалованный и чувствительный инфантил, пишет слегка сентиментально, но не пошло; мягко и деликатно, но увлекательно; и стиль мне его нравится - приятный пример "рассказывания, а не показывания", чем-то Цвейга напоминает - у них похожи характеристики персонажей, где нанизываются прилагательные вот в таком стиле: "Он производил впечатление одновременно деликатного и отчаянного, дикого и чувствительного. Он обладал сложной, тревожной прелестью болезненного подпаска, истеричного цыгана. Он был остроумен и наивен, невинен и хитер. Рикки был постоянной проблемой и нескончаемым удовольствием". Это вроде бы не по правилам, но мне нравится, вполне отчетливый и занятный образ возникает. Для второстепенных персонажей - самое то. Просто надо уметь подбирать правильные прилагательные, в этом всё дело. В общем, пока всё читаю с большим удовольствием.
Я вообще всю семью Маннов люблю, после "Мефистофеля" прочел "Доктора Фаустуса", потом "Молодые годы Генриха Наваррского" - это мои подростковые книжки, я им очень благодарен, "Доктор Фаустус" вообще был одной из "формирующих" книжек для меня. Жаль, что Клауса у нас мало переводили. Оказывается, у него роман об Александре есть. Только где его искать и как читать на немецком?
Вряд ли я сейчас смогу восстановить список книг, которые на меня сильно повлияли, но первым будет, конечно, бунинская "Деревня", которую я прочел лет в восемь и она меня буквально свела с ума, до сих пор дрожь по хребту, когда то состояние вспоминаю, потом, может быть, как раз "Доктор Фаустус" лет в 14-15 (смешно, эти книжки обычно самыми скучными у Бунина и Манна считаются), а потом я еще помню мощный удар по мозгам и по душе от библейского "Иова", "Экклезиаста", "Песни песней" лет в 15-16. Позже, наверно, уже такого не было, чтоб прям в клочья рвало. Слишком много я всего хорошего читал. Впрочем были еще "Исповедь" Августина, "Соборяне" Лескова, "Александрийский квартет" Лоренса Даррелла, "Моби Дик" Мелвилла, Жизнь Бенвенутто Челлини, "Дневник вора" Жана Жене (понимаю - чудной наборец). Даже не знаю, как эти книжки для себя обозначить - "учительные книжки"? Я их стилем был заворожен, чуял, что вот прям моё, моё, моё, бредил ими, по ним учился писать.
Странно, что от более привычной классики такого не было - наверно, потому что о ней всегда какое-то предварительное знание существует, ну типа у меня было определенное представление о "Братьях Карамазовых", "Илиаде" или "Тарасе Бульбе" еще до того, как я их прочел, и поэтому не было такого неожиданного оглушительного потрясения, как от того, на что набредаешь случайно и понятия не имеешь, чего ждать.
19 мая, суббота
Видел большую улитку - размером с ладонь. Тепло и сыро, в такую погоду жизнь зарождается. Вот улитка и зародилась. В детстве у меня было две улитки - Гермес и Шизандра, я их дрессировал, они на свист ползли, правда, не ко мне - но это, небось, потому что они видят плохо.
