Дачный дневник

20 мая, понедельник

Сон про костяные пуговицы. Фрагменты только помню. Какая-то усадьба 18-го века. Барышня в кринолине на атласном диванчике вышивает. Перед ней на наборном столике - коробка с костяными пуговицами - бледные, желтоватые, с трещинками и зарубками; я знаю точно, что кость человечья.

Потом народ собирается в гостиной, пожилой человечек в камзоле и парике подсаживается к барышне, цапает горсть пуговиц из коробки и начинает забрасывать их в рот по одной, как засахаренные орешки, выплевывает изо рта уже шахматные фигурки. Он не фокусник, а алхимик. Разговоры о трансмутации и, походу, о некромантии. "Что ценно в человеке? Жесткость костей и сила мышц". Рационалист.

Другой фрагмент: яростно полыхают шторы на окнах, я по анфиладе комнат убегаю от пожара, скользя по паркету, туфли с пряжками, белые чулки, толкаю перед собой кресло-каталку с алхимиком. Он радостно орёт и машет паричком над головой.

+ + +

Запах ландышей появился раньше ландышей, словно испарения земли. Все деревья, даже старые, незаметно растут. Яблони, рябина, соседские березы и ветла теперь все начинаются от облаков, ветки прям там, в белом киселе, полощут.

+ + +
Все прошло, все вернулось вновь,
Сплю в святом, в золотом, в пустом.
Боже мой! Пронеси любовь,
Над жасминным моим кустом.
Пусть минуют меня огни,
Пусть мой ангел в слезах заснет.
Все простилось за детства дни
Мне на целую жизнь вперед. (Борис Поплавский)

+ + +

Чайковский - самый страшный композитор. У него среди всяких там "ля-ля-ля-тополя" и триумфов вдруг такая мертвечина звучит, прям как будто Аид раскрывается и мертвецы строем выходят, нечто холодное, роковое, безнадежное. Да хоть в танце феи Драже. Везде неуклонная поступь смерти за спиной, леденящее дыхание.

21 мая, вторник

Рассветный снежный час, когда стыло и льется ледяной белый свет, и птичье щебетание плещется в нем, как в родниковой воде. Пространство расширяется, небо поднимается ввысь. Закат всегда казался мне менее таинственным и пугающим - пришло время просто ночник погасить, и уют тьмы укутает, как одеяло. А каждый рассвет всегда немного "да будет свет", сотворение мира, и мир каждое утро новый, пугающий.

-Смотрит сердце ледяное,
В небо синее, больное. - (Борис Поплавский)

+ + +

Внедряю дисциплину, ибо без нее я мгновенно опускаюсь до скотского состояния. Значит, пишу подробные планы каждого дня, учет и контроль, списки дел, столбики, галочки и подсчеты в конце недели, в конце месяца. И молитвы перед работой. И надо запугать себя до смерти, что нарушение плана непременно приведет к появлению антихриста, концу света и т.п. Я только так нормально жить умею, а если даю себе волю, то сразу превращаюсь в Емелю-дурачка на печке.

22 мая, среда

Мне снилась старая Москва, сверкающий разноцветный снег, как у Юона, и розовая Сухарева башня на высокой обледенелой горе. Вороны в небе и черные дымы из городских труб. Кто-то красномордый умывался ледяной водой из колонки. И как будто Блок с большой черной папкой подмышкой навстречу прошел. Приятный сон, еще бы посмотрел.

+ + +

И во мне
летают птицы. К дольней вышине
хочу подняться, – и шумлю листвою.
Р. М. Рильке.

+ + +

Птички еще юные, подростково тоненькие, не ощипанные жизнью. (Наблюдения за синицами и трясогузками.) К осени отъедятся и полиняют. А пока - зримое воплощение хрустальных ноток, переливов рассветного щебетания.
Тепло сегодня, даже шоколадка растаяла. Хорошо. Сирень, солнце, птицы поют.

+ + +

Чет ржу. Прелести филологии:

"Началось все с интерпретации романов В. Набокова в духе гностических учений американским исследователем Д. Мойнаганом. Затем идея получила развитие в работах С. Давыдова. Однако в основе этой трактовки лежит неточность перевода: в англоязычной версии романа «Приглашение на казнь» слово «гносеологический» было переведено как «гностический», что и спровоцировало ученых на создание концепции".

+ + +

С огромным удовольствием читаю Михаила Эпштейна. Он о поэзии пишет как поэт.

"Слово поэта по природе своей сходно с молчанием, память – с беспамятством, ибо, с точки зрения живущих, это нелепое бормотанье, зиянье смысла, туман образов и невнятный звон переливающихся созвучий – и в самом деле есть признак умиранья, опыт, почерпнутый не в здешнем мире, нo из вод подземного Стикса.

Орфей, Первый на земле лирик – вот кто первым из живых смог попасть в царство мертвых. Поэту дано не только однажды, но и постоянно вступать в загробное царство, принося оттуда образ-тень, слово-звон. За то и казнят поэта, что он, побывав в царстве теней, уже недостаточно принадлежит миру живых; и живые не любят его, видя в нем отражение грядущего своего, страшного посмертия-небытия. Для мертвых он слишком живой, для живых – слишком бесплотный. Но как поэт он принадлежит обоим мирам."

И это куда более умно и тонко, чем "дискурсы", "нарративы" и "коннотации".

+ + +

Венька очень милый, веселый, незлобивый, бросается Чижу на шею, обхватывает передними лапами и лижется - смешно. Чиж уже, кажется, стал находить удовольствие в его наскоках, но возмущенно пырится на пеня, когда я с Веней играю. Все же когда живешь вдвоем с кем-то, и больше никого нет, становишься зависимым друг от друга. Чиж начинает выть, если я возвращаюсь из Москвы чуть позже, чем он готов терпеть. Раньше этого не было. И всегда устраивается у меня на коленях, разве что в жару ищет места попрохладнее. И это так обязывает, и так греет, как его лобастая голова сама подныривает под мою ладонь, даже во сне он устраивается так, чтобы меня было вокруг него больше - под локоть, под колено, и кладет подбородок сверху, блаженно щуря глаза.

23 мая, четверг

Сон. Гадалка в салоне, полоумная пожилая цыганка, угрюмая, усатая, смотрит мимо меня в темный угол. Говорит: "Зови меня баба Маня". Не слушает, что говорю (а я ищу переход через границу, знаю, что портал где-то есть, чтобы шаг - и на Трокадеро). Вдруг вскинулась, выматерилась - хренак хрустальным шаром в стену. "Бесы, бляди, обои дерут".

А проход я все же нашел, прямо в своем дворе, под детской горкой, только не в Париж, а в Рим - на задворки Пантеона, на тесную маленькую площадь со слоником Бернини. Вылетел на четвереньках, деловито отряхнул штаны и как ни в чем не бывало потопал, будто по делам, пытаясь сообразить, во что я одет, не в буденовку ли с парашютом за спиной.

24 мая, пятница

"Пушкин не борется за свободу, ибо ее нельзя получить извне, она изначально присуща самой личности как совокупность естественных ее проявлений; свобода – это не то, что можно взять (завоевать, присвоить), а то, чего нельзя отдать. Это не отчуждаемая вещь, внешняя человеку, а его собственное дыхание, зрение, слух, состояние открытости мирозданию." (М. Эпштейн)

" Каждым поворотом своей судьбы и каждой гранью мироощущения Пушкин надолго предопределил те формы, в которые отливается субстанция национальной души. Пушкин и море[24] – это русское, тоскующе-взволнованное отношение к стихии. Пушкин и Михайловское – образ творческого уединения, пустынность, смирение перед лицом смиренной природы. Пушкин и Петербург – восторг и смятение перед лицом великодержавного города, красота и холод царственного гранита. Пушкин и Лицей – навсегда вошедший в нас образ пожизненной дружбы, веселого и нежного братства. Пушкин и Булгарин – образ заклятой вражды. Пушкин и царь – дух в его осторожно-уклончивом, вольно-обходительном отношении к власти (свобода без бунта). Пушкин и няня – дух в его ласково-благодарном, приязненно-льнущем отношении к естественности и простоте народной жизни (любовь без идолопоклонства). Пушкин и декабристы – образец того, как поэзия относится к политической борьбе: нераздельно и неслиянно. Так можно было бы перечислять еще долго: Пушкин в дорожной кибитке, Пушкин у домашнего очага, Пушкин и первая русская красавица, Пушкин и русское отношение к смерти… – все, что из биографии конкретного человека выросло в ранг национального мировоззрения."

+ + +

Начитался про Пушкина и весь в восторгах и любви, хоть бы сон, как Раневской, приснился, что он на коляске едет, а я следом бегу в восторженных соплях.

Для меня Пушкин, в какой-то степнни, критерий истины. Какой ни будь умный человек, филолог, культуролог, поэт, писатель, которого я обычно слушаю, рот открыв, а вот ляпнет он мимоходом что-нибудь про Пушкина, типа, он ему как-то не очень... И все, пропал для меня мудрец сразу: "Чет ты, брат, заговариваешься, чет ты главное недопонимаешь и ваще, небось, нутро у тебя гниловатое".

@темы: Жизнь, Сны, Цитаты

---

Дачный дневник

Чиж, как обычно, вовлек всю электричку в хоровод вокруг себя. Он в первый раз в жизни ехал зайцем, потому что касса была закрыта, а у автоматов за мной рычала обезумевшая толпа, которая взвыла, когда я попытался вытребовать у автомата еще и собачий билет.

На даче. Здесь птицы поют, деревья растут, . широкое небо, завораживающие, как поющие киты, облака, помпезные, как занавес Большого театра - "маэстро, урежьте увертюру к Тангейзеру".

От всего отвык. Писать разучился. Небо синее, земля черная, Бог - есть, Россия - наша родина, смерть неизбежна. Вот как мне эти фрирайты гребанные писать? Не знаю, о чем - от планшета полгода глаз не отводил, от фанфиков богомерзких. Про Снейпа, что ли? Он у меня любимец, прелесссть носатая, люблю шпионов нежно и страстно, сам мечтал и ужасался, потому что шпион - это что-то крутое и ужасное, героическое и извращенное, порочное и самоотверженное, там такие девиации клубятся, прям как тучи в майском небе, когда аесенний первый гром... Цитаты всегда выручают, особенно если разучился писать.

Итак, предстояло знакомство Чижа (он же - Мамай Моисеич Мартышкин, он же - Антоша Дельвиг, он же - Плюшка, он же - братец Иванушка, солидный мужчина 7 лет, в меру упитанный, кроткого нрава) и малолетнего Венички (он у нас бивер, это как йорк, только черно-белый, полгода, шалопай, пламенный мотор и эфирное создание). В общем, встретились. Венька обвил Чижа моего сразу со всех сторон, лапы скрутил, морду вылизывает, на голове скачет, уши грызет, в попу ввинчивается с жужжанием и все одновременно. Чиж, как у него заведено, застыл поначалу и вежливо морду от него воротит, но через минуту уже начал от него метаться, ныкаться по углам, запрыгивать повыше, а Венька у него на хвосте висит, на ушах и норовит в губы чмокнуть. Мой же стоически и безмолвно воротит морду и пытается прикрыть анус.
Ну да ладно, это день первый, завтра будет новый день.

В 3.30 утра запела птаха, нежный такой щебет с повизгиваньем, словно она пытается на два голоса спеть.

+ + +

Сорока почти залетела мне в окно, чем-то черным и жестким смазала меня по руке, круто разворачиваясь, я ей вслед смотрел и жалел, что не поймал - очень уж она красивая, жили бы мы втроем.

Яблоневый цвет. Слишком невинный, сладко кремовый, розочка, слизанная с торта, пятнышко взбитых сливок на розовых губах, слишком невинное, слишком детское, как на открытках, где милые детки вызывают лишь умиление и больше ничего. А еще что-то купеческое, кустодиевское, дольче вита, стол, накрытый под цветущими яблонями, жаркий самовар, рафинад, тающий в чашке с розами, пылающие пухлые щеки и испарина на лбу. Хлюп из блюдечка, хрусть бараночка на сахарных зубах. Воловий взгляд в пустоту, улыбка Будды и сытое брюшко, и только легкая икотка да звенящий над ухом комар не позволяют ощутить довольство полным, купеческую живописную нирвану.

Не для меня придет весна. Вся эта бело-розовая, конфетно-бараночная пышная прелесть не для меня. И должно быть потому я всякий раз офигеваю, когда и мне каждый май суют под нос яблоневый цвет, как поздравление от Собянина. Ой, что это? Кому это? С чего бы то? Наверно, ошиблись адресом, я не заказывал, это, небось, Матрене Поликарповне в дом купца Семибрюхова. Я вас не знаю, цветочки и веточки, мы не знакомы, сколько и кому я должен заплатить за это вот все белое и розовое, пенное и кружевное, накрахмаленное и надушенное? "Да за так бери, - отвечает старая яблоня равнодушно. - Ничего не надо". А может отвечает: "Твою бессмертную душу я возьму за эти цветочки". Я толком не расслышал, как всегда.

Я из-за этих яблонь в начале каждого мая на дачу рвусь, чтобы немножко на облаке бело-розовом посидеть. Яблоневые лепестки отражают цвет неба, на рассвете белоснежные, днем теплеют, на закате совсем розовые, в сумерках голубые.

+ + +

Разучился я с людьми даже в интернете общаться. Панические атаки замучили, как когда Нотр-Дам горел - я тогда полночи по улице бегал, драл на себе волосы и шёпотом орал: "Знамение! Знамение!" Сейчас даже повода нет - отрываю глаза от книжки, смотрю в потолок - и накатывает. Волосья дыбом, сердце как заячий хвост, руки трясутся, как у запойного. Нашарю пузырь валерьянки, хлебну из горла и к зеркалу. Почему-то мне кажется, что я в этот момент седею - любопытно было бы этот момент увидеть.

+ + +
Сорока у окна и пара аккуратных, блестящих, свежевыкрашенных синичек. Тюльпаны: сладострастно жаркий красно-черный, огненный рыжий и мохнатые белые, скромные, накрахмаленная бахрома по краю лепестков. Тест на одуванчиках показывает, что я влюблен.

Чиж привыкает к ежесекундно прыгающему на голову Веньке, сперва каменел, потом смущался и прятался, а сейчас уже попривык - смотрит грозно и лапой так царственно его пинает и римскую нижнюю челюсть вперед - прям Гальба или Отон, император с легионами за спиной. Главное, зараза, насобачился и на меня так смотреть.

Венька лохматый, похож на швабру, под лохмами горячее тельце еле нащупывается, вес - пух-перо, характер терьеровский, неунывающий, мозги есть, но пока задействовано пооцентов пять от силы. Ему 5 месяцев. А Боня умер осенью - рак легких, в три дня сгорел.

+ + +

Симона Вейль об искусстве:

- Свидетельство воплощения Бога в мире - красота. Поэтому любое искусство высокого ранга по своей сути является религиозным. Произведение искусства имеет автора, но если оно совершенно, то ему присуще нечто глубоко анонимное. Этой анонимностью оно сродни божественному искусству. Так красота мира свидетельствует о существовании одновременно личного и безличного Бога, который, впрочем, не является ни тем, ни другим.

- Писать - с отрицанием - вычеркивая слова, которые затуманивают предмет, - как переводить ту немую сущность, что подлежит выражению.

- Поэзия - невыносимое страдание, невыносимая радость. Душераздирающая тоска. Красота, которая в силу своей незамутненной чистоты причиняет боль. Страдание, которое в силу своей незамутненной чистоты усмиряет, дарит успокоение.

+ + +

Кто-то из соседей завел мэйн-куна, и теперь эта зверюга бродит ночами, ломая яблони, как амурский тигр. Он вышел из кустов на Веничку и тот даже потерял на пару секунд свою терьерскую жизнерадостность. А сегодня ночью он передо мной на землю брякнулся и шарахнулся в кусты и, судя по звуку, снес железный забор. Я тоже шарахнулся - рысь промахнулась, не стоит ей второй шанс давать. Я этого мэйн-куна толком и не видел: бродит в темноте что-то здоровенное, прыгает с громовым урчанием, земля трясется, сносит по ходу бочки с водой... может, это вообще тиранозавр.

@темы: Жизнь, Цитаты

---

Бессмертный Александр и смертный я (часть 2)

Продолжение

* * *
- Я не понимаю, как люди могут заниматься этим, - сказал Александр. – Это отвратительно, уродливо, это и унижает человеческую природу и наверняка оскорбляет богов, если они в этот момент взглянут на людей.
– Ты о чем?
Да знал я о чем. Мы мирно валялись на его ложе, обсуждая Ксенофонтова «Гиппарха», а потом что-то примолкли, а молчание опасно. Его дыхание рядом, горячее тело, случайные прикосновения - кожу словно ошпарили, я все чувствовал втрое, вдесятеро острее, и запах его… я им надышался, как пифия лавром, пьяный, полуотравленный, полубезумный... бог был рядом, дитя Хаоса и Ночи. Горячий красный прилив подхватил меня, как щепку, поволок за собой в кипящее море, - задыхаюсь, тону... И только Александр как борт спасительной лодки, вцепился бы в него руками и зубами, пусть пальцы рубят - не отпущу...
- О том дерьме, о котором вчера весь вечер говорили Протей с Гарпалом, - закричал Александр, отталкивая меня и сам отшатываясь подальше. – О той собачьей случке, которую они считают высшей целью существования.
Каждое слово, как пощечина, хорошо, что в темноте лиц не видно, я руками себя обхватил, чтобы его ненароком не коснуться, дышал сквозь стиснутые зубы, отчаянно собирая клочки разлетевшегося сознания.
- Я уверен, что в золотом веке это происходило как-то по-другому. - Голос его подрагивал от смущения и негодования, но упрямо настаивал на своем. - Просто человечество выродилось и уподобилось животным и в любви.
Я молчал, стискивая зубы. Море еще шумело в ушах, но голос Александра звучал громче. Жар отступал, теперь меня озноб колотил. Выброшенный на берег, ободранный, раздавленный, покинутый...
- Это все в насмешку, - чуть не плача убеждал он меня и себя. – Боги смеются над нами. Любовь - чтобы вместе жить и умереть, а не для этого.
Его мучил страх перед темными желаниями, которые тянули нас друг к другу, и он искал избавления в чистоте и отречении. Цветы для девственной Артемиды, чистый ледяной родник для пылающего тела - вот это всё.
Он читал вслух Платона о бессмертной и чистой любви, цитировал Аристотеля, а вечером вместо болтовни в одной постели - тренировки до изнеможения, чтобы упасть в постель, как мертвый, и спать без сновидений.
А я что? Как Александр решит, так и будет. Не мне спорить - я знал за собой вину. Он отвергал меня справедливо. Не мне было решать, что делать с нашей любовью, потому что это я уронил ее в грязь. Я был так не уверен в себе, что, казалось, слышал, как хрустит тонкий лед под ногами, а под ним - холодная черная гибель. Мое тело было грязью и мои желания тоже, вина меня грызла. А уж что мне ночами снилось, сны жаркие и смутные, когда просыпаешься, дрожа от наслаждения и отвращения к себе, это я Александру не пересказывал. Что бы я ни чувствовал, он имел право меня наказывать.
В общем, первый год в Миезе мы только за руки держались да о будущих подвигах мечтали, глядя на остальных свысока и старательно не замечая их ухмылок. Мы обливались холодной водой, усмиряли свои взбесившиеся тела в учебных боях, соревновались в выносливости, в том, кто дольше может вытерпеть боль, прижигали себя горящими углями и раскаленными лезвиями ножей. Еще пару лет назад я мог найти у себя на руках следы от тех ожогов, а сейчас уже нет, новые шрамы поверх старых легли.
Помню, как мы ходили туда-сюда по тропинке, рассуждая о чистой любви, и там в траве, среди палых листьев, лежала мертвая зарянка, красная грудка, растрепанные перышки, поджатые скрюченные лапки... Я думал: почему я еще жив? Почему сам не лежу рядом с ней с золотой стрелой между лопаток? Александр прыгал впереди, выпад, поворот, выпад, отскок...
- Все будет хорошо, - говорил он. - Мы не как все, мы будем любить друг друга вечно.

* * *
Тоскливое предчувствие одинокой зимы в этой глуши, где ночами тихо и глухо, как на берегах Леты в мирные времена, когда умирают только старики да младенцы: выцветший мир, поблекший свет, сумрак и безгласные прозрачные тени, шелесты и шорохи, вздохи и всхлипы... И днем на улицу выглядывать не хотелось - нет там ничего; пробежит слуга со всех ног, задрав плащ выше зада, закидает грязью, как фессалийская конница, скроется за углом, и снова все вымерло, только дождь вторую неделю лениво грязь толчёт. Никто не приедет в такую погоду, никто не будет стоять под стеной, вслушиваясь в наши разговоры сквозь мерный тихий шум дождя.
Александр теперь не расставался с "Киропедией", читал из нее вслух: «Охота – занятие, более всех похожее на войну. Охота приучает вставать рано, переносить холод и жару, закаляет тело в беге и в марше. На охоте приходится и стрелять в зверя из лука, и поражать дротиком, где бы его ни встретили. Охота во многом воспитывает и мужество, так как в схватке с могучим зверем приходится бить его на близком расстоянии и увертываться, когда он нападает».
Чтобы вылечить народ от осенней хандры, Александр постановил, что есть мы станем только то, что добудем на охоте. Нет, на домашний хлеб, сыр и вино это не распространялось, но с мясом так порешили. В один день Селевк подстрелил оленя, в другой - я приколол копьем поросенка, еле удрав на дерево от взбесившейся свиньи, потом Александр сбил стрелой взлетевшего глухаря. Иногда ничего добыть не удавалось: угодит белка в силок - и ее сожрем, Протей с Кассандром, говорят, и ежами не брезговали. Можно было, конечно, у местных втихую колбасу или окорок купить, но Протей грозился, что такого едока за сто стадий унюхает, если сам будет голодным сидеть.
Этой осенью мы с Александром приохотились птиц стрелять; вдруг захотелось стать и хорошими лучниками, хотя знали, что высот здесь не достичь - луку надо с малолетства жизнь отдавать, нам уже поздно. Узнали, что с воды утки поднимаются против ветра, что лучше им под перо стрелять, а не в грудь - осенью они на перо крепки. Гуси особенно осторожные, умные, охрану выставляют - как ни таись, не подберешься, и летают обычно там, где человеку спрятаться негде. Но мы научились и прятаться, и бить по стае влёт, пропустив гусиных разведчиков.
Дичи здесь было много. Собаки поднимали фазанов - они взлетали прямо нам в лицо, как камни из катапульты, сверкая переливчатым опереньем. Зависнут на мгновенье в воздухе, чтобы перевернуться - пышные, царственно гордые, глупые - тут-то их и бить. И Перита летит рыжим огнем подбирать добычу, и Уголек за ней струйкой черного дыма. Возвращаются, спотыкаясь, тащат крупного самца, еще бьющего крылом, переливаются нарядные перья.
Стреляли мы и по голубям, воронам, воробьям, постоянно выбирали птичьи перышки друг другу из волос. "Голуби и воробьи - птицы Афродиты, - со сладенькой улыбочкой молвил Аристотель, сетуя на истребление неразумных тварей. - Богиня всегда является в окружении этой веселой стайки". Но мы с Александром теперь не милоликой Киприде, а суровой Артемиде жертвы приносим - значит, смерть голубкам, бей влёт!
Над бурой стерней, над сочащимися водой полями ветер рывками дует, разметал стога, бешено треплет жухлую траву и мокрые плащи леденит; в его свисте журавлиные прощальные клики над пустынной дикой землей звучат, как в бурном море крик утопающего. Прозвучит с неба "курлы, курлы" - и все лица в небо задирают, все такие бледные в сереньком свете, в мороси, как в слезах, омытые припоминанием о неминуемой разлуке, вечной печали и забвении.
Но охотничий рог пропоет - и забываешь о бегущих за шиворот ледяных струях, о том, что в натертых воском и пропитанных льняным маслом сапогах все равно вода хлюпает. Жар охоты растекается по венам, как несмешанное вино; собаки заголосят бешеным лаем, проламывается сквозь камыши кабаний выводок, поднимая тучи брызг, прут по пруду скачками - сети уж поздно натягивать, все хватаются за копья, собаки на сворке с ума сходят.
Мы с Александром завалили здесь чудовищной величины секача, он ему в грудь целил, я - в горло, обе раны смертельны. А у Кассандра со свиньями как-то не срасталось: одна матка его стоптала, чуть не сожрала и, видно, прокляла его, убегая: с тех пор он, как ни старался, никак не мог он своего кабана убить. Сперва они втроем с Марсием и Гарпалом за трапезой по обычаю сидели на ложах, как дети, ноги свесив, потом уж и Марсий своего кабанчика завалил и вечером возлег, наконец, как взрослый, а Кассандру удачи не было - видно, прогневил чем Охотницу, смеялась она над ним. На Александра что кабаны, что Минотавры сами выходили, а Кассандр, хоть весь лабиринт прошарь, разве что старый след от копыта углядит. Не давалось ему. До сих пор, когда Плистарх с Иолаем получают письма из дома, кто-то непременно спросит про Кассандра: "Всё сидит?" - - "Сидит," - отвечают братья с усмешкой.
* * *
Стремянный Александра Кимон, отчаянный охотник, учил нас ходить бесшумно, наступать на носок, придерживать ветки, осматривать землю перед тем, как ногу поставить, по траве мы ходили, высоко поднимали ноги, по опавшим листьям - коротким тихим шагом. Он показывал нам на объеденные медведем верхушки осинок, перевернутые колоды, развороченные муравейники, на его следы по раздавленный траве. Волки ходили след в след, разворачивались, как фаланга, чтобы прочесать лужок и поднять зайца с лежки, и на поворотах, где-нибудь на глине оврага, можно было подсчитать, сколько в этой стае голов. Мы находили медвежьи дороги, вспаханные свиньями места кормежек, вывернутый дерн, следы шершавых боков и горячих клыков на смолистых стволах, кабаньи купальни и лёжки, набитые лисьи тропки к туше павшего оленя и их вонючие норы с горами костей вокруг. Шли по крупным следам, сторожко прислушиваясь к сорочьему базару, и выходили на вытоптанный круг для рёва - взрытая копытами земля, измочаленные рогами кусты, резкий запах лосиной мочи повсюду...
Многому он нас научил: что зайцы сперва три раза по своему следу пробегут и только тогда на лёжку ложатся, что раненого оленя сразу преследовать не надо, а то от страха убежит слишком далеко и в овраге каком-нибудь сдохнет лисам на радость, а охотнику не достанется. Лучше отпустить - он тогда сам скоро уляжется раны зализывать, а потом собаки его по следам да по крови найдут". А как Кимон куниц с дерева сгонял! поцарапает ствол ногтями, она подумает, что кто-то к ней на дерево лезет - и выскакивает под стрелу.
Как-то натолкнулись мы на медведя в орешнике, хорошо, что без собак в тот раз. Здоровенный был зверь, жирный; поднялся он из-за кустов неожиданно, встал на задние лапы, чтобы оглядеться, а тут мы. Александр за дротик схватился, а Кимон его по рукам. Медведь постоял перед нами, рыкнул, развернулся и ушел. Кимон учил торопливо: "Хозяин за орехи да малину с тобой драться не будет, - быстрым шепотом говорил Кимон. - Вот застали бы его на добыче - тогда беда. И не убежишь от него, он лошадь на скаку догонит. А дротик свой, царевич, лучше в задницу себе воткни - хуже раненого медведя только злая медведица. Нет, на медведя вам рано, и взрослые охотники, когда на хозяина идут, прощаются друг с другом, как перед смертью".
* * *
Осень остывала. Пылающие алым и желтым леса, запахи сухих трав, грибов и прели, чистый, крепкий, пьяный воздух. Красные кленовые листья, хрупкие от холода по утрам в инее, и примораживает зеленую, еще мягкую траву; лужи под хрусткой корочкой льда, но до дна еще не промерзли; наступишь – и проступает, поднимается наверх черная вода. Вдруг так резко вспомнилась тяжесть глянцевого холодного яблока в руке, рот наполняется жгучей слюной, как представишь расколотую яблочную мякоть, брызжущий едкий и упоительный сок...
В хорошую погоду мы уходили за зверем далеко. Тропинки исчезали под палой листвой и сухими ветками, обрывались, и приходилось дальше уже напролом. Как запевала, разгоралась кровь, когда раздавался вдали дикий рёв оленя или лося! Мы возвращались, усталые, голодные, обвешенные богатой добычей. Уже не обращали внимания, когда из-под ног или поднятый собаками с шумом взлетал фазан и скрывался в тумане или выбирался из камышей кабан и встряхивался под дождем, как собака.
Собак мы не каждый раз брали с собой, водили на поводках с тех пор, как Перита увязался раз за лосем и пропал на трое суток. Все это время мы бродили в предгорьях, исцарапанные, с сорванными голосами. Я боялся Александру слово сказать - вид у него был отчаянный и упрямый, губы закушены, в глазах слезы - так бы и остался он навек в лесу, вечно гоняясь за своей собакой, если б не чудо. К вечеру третьего дня деревья затрещали, и вылетел на нас ополоумевший сохатый, мы еле отпрыгнуть в стороны успели, а за ним эта рыжая морда в репьях, голодный и малость одичавший. Как Александр к нему бросился, как обнимал судорожно, обливаясь слезами... я рядом хлюпал носом в умилении и тоже всё тянулся Периту по острому уху потрепать, а мой Уголек отплясывал вокруг нас свой собачий кордак. Про лося и не вспомнили. С полгода после этого случая Александр не столько добычу преследовал, сколько собаку свою охранял, с поводка спускал, взывая к Артемиде, чтобы берегла его на всех лесных дорогах, не дала бы пропасть..
У Периты нрав был, как у Александра, - огонь и вихрь, бегал он быстрее всех, след ловил в воздухе, а не с земли, как остальные собаки, на зверя бросался так отчаянно и бесстрашно, что бывалые охотники шептались, мол, молодым пёс подохнет, никакой опаски, но Перита был быстр необыкновенно, чуток, умен и удачлив и, весь в шрамах и с разорванным ухом, жил себе на радость Александру. Он по-прежнему был вязко упорен в преследовании, не от себя зверя гнал - на хозяина, голос у него был звонкий и гулкий, звучал далеко, как медный гонг. А мой Уголек лаял мало - больше подвывал или повизгивал. Он был куда ленивее и дурашливее. Перита его усыновил - то трепал за шкирку с грозным рыком, то старательно вылизывал с выражением глубочайшего отвращения на морде, придавливая большой лапой, если дурачок хотел смыться. Всю охотничью науку он тоже незаметно у Периты перенял, я почти и не вмешивался в его воспитание. Они не расставались друг с другом, как и мы с Александром.
* * *
Порой на охоте сутками пропадали. Если толпой охотились, то шатры ставили - рабы дичь жарили, стол накрывали, сладкое густое вино лилось по чашам, а вдвоем ходили налегке. Как стемнеет, на высоком сухом месте разводили костер, спускались в овражек за водой, ручей нес опавшие листья, сами готовили похлебку, жарили грибы на палочках или куски дичи, обмазанные глиной, запекали в углях. Помню волчий голод от этих запахов, острые, как гвозди, звёзды в ясную погоду, их хрупко-белый свет в смоляной ночи, как, пока мы болтали, осмелевший лисенок подобрался к нам сзади и украл хлеб из сумки Александра - Александр был не жадный, еще и сыру ему бросил. Мы засыпали под наскоро сооруженным навесом на мягких постелях из лапника, от ночного холода жались друг к другу, собаки сворачивались в ногах, и Александр всегда был горячим, как камень на солнце, а я не знал, куда девать свои ледяные руки, чтобы не коснуться его невзначай...
Если лило слишком сильно, то бросали залитый дождем, еще дымящий костер, наощупь выбирались из леса, зарывались в копну сена на лугу - внутри тепло, даже жарко, трава преет.
Однажды проснулись от страшной ночной грозы - молнии хлестали темную тучу, словно провинившуюся Геру, все грохотало, бушевало, а мы, сцепив руки, так и замерли в сене - куда деваться, когда небо вот-вот на голову рухнет и свинцовые волны нового Потопа с ревом прокатятся и над лугом, и над лесом...
С неба лился огонь, а я думал, что мне делать с моим огнем внутри. У меня рука онемела, потому что Александр в нее вцепился, как сторожевой пес; пальцы казались крепче зубов, запястье вот-вот хрустнет. Я думал, что сердце во мне дыру прожжет, что все сгорает дотла, пепел разносит ветер, и какое мне дело, что мир возродится снова из этого огня? я ведь сейчас умираю от счастья и тоски. Тут у меня жалобно заурчало в животе, Александр быстро повернулся и поцеловал меня в губы, вслепую нашарил в сумке и сунул мне в руку раскисший кусок лепешки.
* * *
Как-то в горах нашли убитую сборщицу хвороста. По ее ранам (шея разорвана, со спины выеден кусок мяса) поняли, что ее убил барс или горный лев. Александр просто помешался на этом звере.
Мы с ним пришли на то место, где он напал - кровь дожди смыли, но неподалеку, на кустах остались вырванные, запутавшиеся пряди седых волос. Пошли в ту сторону, куда зверь тело утащил. У ручья на мокрой глине мы увидели четкие следы, обрадовались, схватились за копья, пошли по следам, но, как вышли из оврага, так сразу их и потеряли - все же следопыты из нас были еще никудышные.
- Ничего, - говорю, - завтра с собаками попробуем след взять.
- Прыгай влево, - шепчет Александр одними губами и тянет стрелу из колчана. Я вижу, как напряженно смотрит куда-то за мое плечо, как вспыхивает огнем его лицо... Делаю, как он говорит, разворачиваюсь в прыжке, выставляю слепо копье и принимаю на него какую-то тяжеленную визжащую тварь.
Барс. Я даже не успел рассмотреть его толком. Только что-то желтое и смертельно быстрое, бросившееся между нами. Стрела Александра торчит у него из горла; пока я мотаюсь на другом конце копья от бешеных рывков зверя, еще две стрелы появляются в его боку. Как страшно он ревет! точно злой дух, жаждущий крови... Копье ломается, когти пропахивают мне грудь, но я ухожу в сторону, нож уже в руке, не помню, когда выхватил. Александр, бросив лук, бьет его копьем, тварь с ревом оборачивается к нему, быстрая, как проклятие. Александр слишком лёгкий, копья не удерживает, отлетает в сторону, но тут же вскакивает на ноги, выхватывая меч. Мы бьем одновременно, я - ножом под лопатку, он - мечом в шею, все трое в одной куче, Александр внизу, я у зверя на спине, бью, бью...
Александр, поджав ноги, со страшным усилием толчком спихнул с себя тело барса, откатишься в сторону; я поскорей оттащил его от зверюги еще дальше - дед сто раз говорил, что мертвый барс только когда с него шкура содрана, а до того - стерегись, как живого. Александр был весь залит кровью, но цел - только несколько глубоких царапин на ногах и руках.
Мы промыли раны в горном ручье, восхищенно себя рассматривая - это ж какие шрамы останутся! всю жизнь хвастаться можно! Перевязали друг друга обрывками хитонов, радовались, что собак с собой на притравку не взяли - погибли бы зря... Когда обдирали шкуру с барса, фальшиво сокрушались, что такая красота подпорчена, а втайне гордились и жадно высматривали - вот это от моего копья дыра, а это - от моего ножа.... Увидели старую загнившую рану у него на бедре и нашли вросший в мясо старый наконечник стрелы, застрявший в кости. Несколько раз вдруг бросались обниматься, пьяные от радости, остро чувствуя: победа! подвиг! мы герои!
* * *
- В ежевике запутались, - отвечали мы приятелям, когда вернулись. И только потом, когда все над нами всласть поржали, выложили припрятанную под плащом барсову шкуру.
Раны от когтей к вечеру воспалились. Аристотель принялся лечить нас всякими мазями да припарками - ничего, пару дней полихорадило, и прошло.
* * *
Иногда местные землевладельцы устраивали для нас большую охоту. Там мы всей толпой как-то горного льва завалили, может, последнего в этих краях. А потом устраивали пир на всю ночь.
Особенно сдружились мы с одним помещиком, звали его Ипполит. Охотник он был неплохой, горы и предгорья за пятьдесят лет жизни облазил вдоль и поперек и готов был сутками выслеживать волчью стаю или мотаться за оленем в любую погоду. В огромных поношенных сапогах, с косолапой походкой, с маленькими подслеповатыми глазками и вечно сопливым толстым носом на заросшей бурой бородой морде, он был похож на разжиревшего медведя. При дворе он был никому не известен, но, по всему видно, человек богатый - пиры закатывал по любому случаю и нас приваживал, скучая в этой глуши до смерти - семьей не обзавелся и с соседями не ладил. А мы... Ходили к нему охотно, потому что хозяин был угодлив и льстив, ни вина, ни яств для нас не жалел (откуда только брал?), закармливал до икоты, надоедая: "А вот еще этот славный кусочек", еще пуще навязывал да нахваливал своих рабынь, кричал: "Браво!", какую бы чушь кто не нес. Ну и себя нахваливал: мол, "ах что за вино, кипрское по сравнению с ним - уксус, чистый уксус" и "какое жаркое, а? какая подлива! сколько раз мне говорили, что мой повар и царскому не уступит".
"Мы же его так разорим вконец", - беспокоился Александр и настаивал, чтобы мы хотя бы всю дичь ему оставляли. Но тот из какого-то упрямства хоть трех оленей ему принеси, всех прикажет изжарить и на стол подать. Мол, а что не съедим - рабы и собаки догрызут. Держался так, будто погреба у него бездонные и золото не считано.
Мы заносили ему на кухню подстреленную дичь: кабанчика, козу, рябчиков или синеватые тушки кроликов, без церемоний заваливались в дом, разговаривая о своем; парни постарше, не стесняясь, тискали служанок, а Ипполит только умилялся: "Ах, молодежь!" И с понимающей улыбкой: "Не смущайтесь, друзья мои, и я молод был". Он шумел, требуя вина и погоняя повара и поварят, которые огрызались и жаловались, лез во все наши разговоры, хватал за рукав, привлекая внимание к своим хвастливым и похабным историям. Он таращил глаза, повышал голос, размахивал руками, до смешного фальшиво изображал восторг или ужас. "Разве есть большее удовольствие для человека, чем слушать занятные рассказы?" - приговаривал он умоляюще и, захлебываясь в слюнях, торопился досказать уже десять раз слышанную байку. "Да врешь ты все," - говорил Никанор, ковыряя в зубах, а тот, плюнув на руку, растирал плевок пальцами: "Пусть вот так мои глаза вытекут, если я хоть словом..." Думаю, за все время знакомства мы от него ни единого правдивого слова не услышали: врал, как дышал, спооси, сколько у него пальцев на ногах - и тут бы соврал непременно. Не удивлюсь, если в другой компании он рассказывал, как учил Александра править государством, а тот почтительно внимал.
Мой эфиоп, которого я как-то послал к нему с взятой на копье свиньей, произвел на него ошеломляющее впечатление. Видно, для Ипполита такой примечательный раб был высшим проявлением утонченной и роскошной жизни. Шепотом он спрашивал, что ж это за зверь такой, уж не кабирский ли жрец? а потом долго упрашивал продать ему Даная, всё повышая цену. "Он в твоего эфиопа прям влюбился , - сказал Протей. - Гляди, украдет!" И впрямь, Ипполит смотрел на моего раба так, как мы разве что на чужих прекрасных коней смотрим, с восторгом и тоской.
Мы считали Ипполита простаком и деревенщиной - он и в Берою-то выбирался всего дюжину раз за свою жизнь, и ему там не глянулось: город слишком шумный и тесный, на торгу все дорого и гнило, люди - злые насмешники и нос дерут, рабы вороватые, шлюхи наглые, а собаки кусачие. Со своими рабами он при нас и ссорился, и советовался, и нам на них жаловался, а они огрызались из углов. Он путал Еврипида с Зевскисом, по-гречески говорил, спотыкаясь на каждом слове, так что даже наш туповатый Аттал с ложа со смеху валился. Все над ним потешались в глаза, а он насмешки переносил спокойно и сам подхихикивал, заглядывая нам в лица маленькими жалобно-злобными медвежьими глазами. К шутовству Ипполит был привычен, одного не выносил - когда его не замечали; мог нарочно что-то учудить, лишь бы все глаза обратились на него: выскочит плясать, да и растянется нарочно на полу, охая и стеная, а потом вскакивал: ха-ха, обманул я вас... В параситах он бы славы не стяжал, с первого же обеда вытолкали бы взашей.
На наши охоты мы Ипполита звали редко. Он сам сторожил нас у дороги или слуг выставлял стеречь, и, бывало, догонял нас уже в лесу, одетый кое-как, наспех. А пропустит нерадивый раб - для него целая трагедия. Узнал как-то, что мы с его соседями кабанов гоняли, а его не пригласили, и вздумал нас укорять в измене, но получил в ответ: "Ты нам указывать станешь, с кем водиться?" Встали и пошли к выходу. Так он бежал следом, хватая за руки и уговаривал вернуться. Одичал, видно, совсем, истосковался жить в одиночку - только рабы нерадивые, собаки да ручная галка скачет по нарочно для нее построенной лесенке и пытается выговорить: "Сам дурак". До нашего приезда у него, похоже, других приятелей не было.
А другие помещики предупреждали: "Гнилой он человечишка, совесть волчья, лучше б вы с ним, право, не водились". Но не так-то уж много было мест вокруг, где нам были всегда рады, так что мы продолжали ходить к Ипполиту. Каран так вообще, будь его воля, к нему переселился бы: Ипполит перед ним стелился, рабыни ластились, - только здесь он бывал счастлив. И на охоту они часто ездили вдвоем - охотники оба были страстные, неутомимые. Каран один принимал его всерьез, называл другом, обнимался, целовался, охотно ржал над его похабными шуточками и оставался ночевать.
* * *
- Прости, мой друг, но сейчас время моих занятий. Разве ты не можешь найти себе другое место? - недовольно говорил Аристотель, где бы Ксенократ не появлялся.
- Обойдешь, - бестрепетно отвечал Ксенократ, и эдак посохом поигрывал.
Аристотель уже обжился в Нимфеоне и помаленьку расправлял крылья, растопыривался, пытаясь не только свой зад на подушках поудобней устроить, но и Ксенократа с ложа спихнуть. Александр смотрел на это, хмурясь, у него-то в казарме порядку было куда больше. Мы делали ставки: чья возьмет?
На уроках Ксенократа ученики Аристотеля, Каллисфен с Феофрастом, будто бы случайно останавливались за кустами и начи6али спорить, надрывая голоса, так что глухую речь учителя было не разобрать.
- Сороки разгалделись, - говорил Ксенократ, подбирал с дорожки камень поувесистей и метко кидал в кусты. Вскрик, сдавленные проклятья и все затихало до поры.
Постепенно Аристотель брал верх: его уроки были интереснее; он рассказывал о животных, о дальних странах и неведомых народах, о медицине и странных животных. Помню, как он нам слонов описывал: мол, уши у них, как хламида, изо рта клыки торчат, длинные, как копьё. Я представлял себе чудище вроде огромного медведя. Если у него уши и зубы такие, какова же тогда пасть, какие когти? Ходит слон по лесу, словно гора, дубы ему по колено, холка, небось, выше сосен, в пасть разом по стаду свиней отправляет, вместе с костями хрумкает... Вот уж я наудивлялся, когда первого своего слона яблоком угощал.
* * *
- О Сократе трудно судить. Все описывают его по-разному и приписывают ему свои взгляды и качества на свой вкус, - говорил Аристотель с таким пренебрежительным видом, будто, попадись ему Сократ, уж он бы его вскрыл и вывернул, как лягушку, всеми потрохами наружу.
- Станем судить по делам, - предложил Ксенократ. - Он выучил множество знаменитых философов и известных людей, все его ученики умели рассуждать и блистали умом...
- Но среди них немало людей, нестойких в добродетели. Критий, Хармид, Алкивиад не делают чести своему учителю. Критий стал тираном и первым требовал смерти Сократа. Хармид тоже. Ксенофонт служил персидским варварам и спартанским завоевателям, а не своему отечеству. Алкивиад - сущий позор для учителя. Даже о родных сыновьях Сократа никто доброго слова сказать не мог, о Ксантиппе же говорили многое, но ничего хорошего.
- Разве виноват оружейник, выковавший прекрасный меч, что этим мечом воспользуется разбойник? - мрачно спросил Ксенократ. Он проигрывал в этом споре, но не сдавался. Чуял, что те же упреки можно и на его любимого Платону обратить.
Я всей душой болел за Сократа. Пожалуй, мне он и дорог был за свою беспомощность и отчаянную обреченность; он ведь людей насквозь видел, знал, что цена им - пучок пятачок в базарный день, а все равно заговаривал с каждым, будто чуял, что где-то там, за волосатым брюхом, сидит скорченная перепуганная маленькая душа, боится темноты и ждет, когда ее пожалеют, выведут на свет.
- Получается, Сократ вооружал своим знанием сторонников тирании и распутников, - сказал Аристотель, разводя руками и поганенько ухмыляясь. - Значит, он был неразборчив и неудачлив, если не умел отличить разбойника от хорошего человека. Ему следовало обучать только тех, кто годен к восприятию философии.
- Легко учить добру и истине того, кто и так хорош и честен. А Сократ никого не отвергал. Он не боялся идти против сильных врагов и браться за невозможное, старался исправить людей...
- Ему это не удалось, - сказал Аристотель так самодовольно, что мне захотелось дать ему в зубы, вырасти поскорей, стать разбойником и позором всей Македонии и перед казнью напомнить собравшейся толпе, что философии меня учил Аристотель. - Сократ ведь сам о себе говорил, что мудрость у него какая-то плохонькая... Не потому ли граждане Афин, которых он всю жизнь старался научить добру, осудили его на смерть за оскорбление богов и развращение молодежи?
- Черни ненавистна истина, они предпочитают бесстыжую лесть, сладкую ложь и тяжелую палку. А Сократ не угождал черни, не боялся ни тиранов, ни демократов, он жил достойно и умер как герой.
Ксенократ жестом показал, что спор окончен и пошел, ссутулившись, по тропинке к дому.
- А не лучше бы было жить в почете, в городе, управляемом справедливыми законами, среди правильно воспитанных людей, любящих философию?
За Аристотелем осталось последнее слово, и он его уж никак проглотить не мог. Каллисфен с Феофрастом изобразили восхищение, а Александр прошипел, как камышовый кот: "Нет, не лучше". Он трагедии любил.
- Легко и приятно говорить о добродетели в кругу избранных учеников, которые почтительно помалкивают и записывают каждое твое слово, - сказал Анаксарх. - А попробуй на улице нравы обличать или в воинском собрании выступи перед вооруженными гоплитами и всадниками. И не соври, и не польсти.
- Зачем бы мне это делать? - Аристотель победительно смотрел на него сверху вниз, покачиваясь на носках. - Мне ума хватит, чтобы выбирать место и время и, главное, тех людей, кто умеет слушать меня, понимать и ценить,
- Ну да, Сократ находил людей на торгу, в парфюмерной лавке, на войне и в борделях, а ты устроился в сторонке и нос платочком затыкаешь, чтоб живым духом не воняло, он ходил в толпе, а ты по утоптанным тропинкам, он говорил со своим демоном посреди битвы и кричал против бури, а ты зимой отмахиваешься от пришедших с холода и не подпускаешь к себе, пока не прогреются.
- Чтобы не подцепить смертельную болезнь, - любезно пояснил Аристотель. - На это мне тоже хватает ума.
- Сама жизнь - смертельная болезнь, - сказал Анаксарх. - ее только мухи в янтаре подцепить не могут.
* * *
«Чем ближе мы подбираемся к истине, тем яснее видим бездну нашего незнания и невозможность эту истину познать,» - говорил Анаксарх. (Что-то подобное происходило и с завоеваниями Александра – чем ближе мы подходили к краю земли, тем дальше он от нас отодвигался. Даже если бы мы дошли и встали на краю Восточного океана, то представляю, как смотрел бы Александр голодными глазами на седые волны, и как, с перехватом горла, приказал бы закладывать верфи и строить корабли, а мы все с обречённой тоской и страхом, строили бы, грузились, писали последние письма и обнимали остающихся, как идущие на смерть, а впереди - бесконечность волн и земли чужие, немыслимые...)
Аристотель этим не заморачивался. Он обожал решать вопросы окончательно и переходить к следующим. Разложив одну общую истину на тысячи мелких и разделываясь с ними по очереди, он считал, что знает все больше и больше, и, в конце концов, эти маленькие истины откроются перед ним все, и тогда та единая великая правда волей-неволей должна будет признать себя покоренной.
Анаксарх над ним потешался, а Аристотель с учениками старательно его выживал, и Филиппу писал, что уж от кого-кого, а от Анаксарха пользы никакой нет и быть не может, поскольку он ни знание от незнания не отличает, ни истину ото лжи, ни пользы от вреда. "Ничо, - судя по всему, отвечал Филипп. - Он меня не объест. А тебе жалко, что ли?"
Мой Анаксарх был, наверно, самым простодушным из всей этой братии. Честолюбия в нем было немного, страха перед жизнью не было совсем. Даже киник Онесикрит казался серьезнее и основательнее.
- Почему тебя зовут Счастливцем, Анаксарх?
- Потому что я ни о чем не тревожусь и доволен своей жизнью, какой бы она ни была, и если она вдруг изменится, то и это меня ничуть не опечалит. И я учу людей не чепухе всякой, а как счастливым быть. Разве не все люди хотят быть счастливыми, Онесикрит?
- Ну да.
- И мало кому удается, не так ли?
- Разве?
- Посмотри вокруг на эти кислые морды и сразу желчью проблюешься. Жизнь не приспособлена для счастья, и люди для него не приспособлены, и богам не нравится, если тут, внизу, люди слишком веселы и беспечны. Что же делать, если счастья нет, а хочется?
- Тот, кто ответит на этот вопрос будет истинным благодетелем человечества, я полагаю.
- Так я уже ответил. Надобно только научиться быть счастливым вопреки всему. И я знаю как.
- Атараксия твоя?
- В точку! Бьёт волна камень - ему все равно, жарит солнце - он не жалуется, лежит на вершине горы - не гордится, сорвался вниз - летит себе кувырком и не ропщет. Разбился на куски - и каждый кусок валяется себе спокойный и безмятежный.
- Ну положим со счастьем мы разобрались, а что насчет истины?
- Смотри сам. Жизнь нас обманывает. Мечты, ожидания, надежды, самые верные планы - все сгорает, как солома на ветру. Глаза обманывают. Слова. Мысли. Сны. Про людей и говорить противно.
- И что делать?
- Не доверять даже очевидному. Все очевидное - маска, тонкий покров, за которой скрывается хаос. Хочешь никогда не ошибаться?
- Как?
- Воздерживайся от суждений.
- И все? Коротенькая у тебя философия. И вопреки ей самой ты уже здоровенную кучу суждений навалил.
- Ага. Заметил? - заржал Анаксарх, сверкая крепкими зубами. - Потому что дело не в философии, а в практике.
Они с Александром через меня сдружились и нравились друг другу. Анаксарх был независтлив, необидчив, ненавязчив, поговорить и поспорить любил, но в учителя не лез - все у него смех да шутки, и над собой и над другими смеялся, и над всей философией разом. Да и философия у него была какая-то еще неоперившаяся, неопределенная, он всё ещё искал что-то, перебирал, испытывал, отбрасывал и оказывался ни с чем, с одной своей атараксией, которая, впрочем, ему самому давалась туго. Даже не знаю, как он умудрился себе ученика заполучить.
- И чего Пиррон во мне нашел? Почему ко мне прицепился? - дивился Анаксарх. - Я ведь ему сразу честно сказал, что ничего не знаю и научить его ничему не смогу, потому что все непостижимо.
Пиррон Элидский был немногим моложе его, а выглядел солиднее и как бы не умнее, и в атараксии преуспевал, в отличие от учителя. Анаксарх его очень хвалил:
- Он дальше меня по моему пути прошел. Не удивительно: он ведь куда-то направляется, видит цель, а я так - прогуливаюсь...
Тактика во время философских дискуссий с представителями других школ их была такой: чужие суждения высмеять, от своих воздержаться (первое удавалось, второе - не слишком).
- А чума - это зло? - к примеру, спрашивал я. (Да, Сириус незримо светил над головой, чума крепла и отравляла если не колодцы, то мысли и разговоры.)
- Возможно, - отвечал Анаксарх.
- Да как она может быть добром?
- Аполлон Далекоразящий, посылающий в нас эти стрелы, считает, что творит справедливый суд. А справедливый суд - добро?
- Ну...
- А боги? Молчи! Лучше воздержись от суждений, дружок, целее будешь.
В те времена мне казалось, что он просто хороший мужик, простак, который исхитрился соскочить с беговой дорожки, не теряя лица, и теперь сидит себе в тенечке, орешки грызет, пока остальные, пыхтя, соревнуются, соперничают и рвутся к призам, жилы себе рвут и чужие глотки. А он скорлупками плюется и в победителей, и в побежденных. Так тогда казалось. А теперь я вижу в нем печаль и надлом, и понимаю, что вся его атараксия - неумелая защита человека, давно осознавшего свою беспомощность и невозможность что-то изменить в мире.
По пьяни он и раньше проговаривался:
- Не хочу я вас учить. Нечему. Все неверно и непознаваемо. Платон хоть за мечту об этом своем кошмарном государстве держался. Там, конечно, ни один человек в здравом уме жить не захотел бы, но хоть что-то. Мечта - это не так уж мало, в нее можно вцепиться, глаза зажмурить и держаться, пока не издохнешь. А я даже в такую дрянь не верю. Ищу за что ухватиться - и нет ничего. Просто пытаюсь жить в этом безумии и не сойти с ума. Атараксия - это так, тренировка воли, чтобы не орать от ужаса, падая в пропасть.
Я подливал ему вина, и он пил жадно, будто целый день по палящим пескам бродил.
- Дай-ка ухо, я хочу одно суждение высказать, пока Пиррон не видит. Великую тайну. Дай ухо, говорю.
Я наклонился. Он сперва хрюкнул мне в ухо, потом плюнул, а потом проговорил быстро, невнятно и как бы смущенно:
- Надо быть добрым. Не знаю, почему, но надо. Если бы я за что-то держался, то за доброту.
Оттолкнул меня и жестом показал: иди отсюда.
* * *
По лесу ходить надо было осторожно - можно было встретить отчаявшихся бродяг, бежавших от чумы, или наткнуться на раздувшийся труп, присыпанный листвой, на звериных тропах попадались ловушки, ямы с кольями на дне. И все больше говорили о разбойниках - беженцы сбивались в стаи, нападали на деревни. Поначалу они тихонько подворовывали - то пару кур с насеста прихватят, то козу уведут, но к осени осмелели или отчаялись вконец - грабили на дорогах, не таясь, вламывались в дома, обчищали подчистую и все чаще оставляли за собой трупы, целые вырезанные семьи. В ответ и с бродягами стали обходиться без жалости - забрасывали камнями, вешали у дороги в назиданье другим.
Даже гонцов в Нимфеон не пускали - с ними встречались на дороге, послание принимали через костер, не руками, а в пропитанный чесноком кусок ткани, потом таблички и свитки долго окуривали дымом, прежде чем передать кому-то из наших. Всё Аристотелевы затеи.
Чума забирала людей больше, чем война, но пока держалась приморских городов: ни в Эгах, ни в Миезе заболевших не было, в Берое умерло человек пять, но врачи отрицали чуму до последнего - людишки ведь запросто могли и от чего другого помереть. Из Пеллы же и Амфиполя новости приходили ужасные, люди сходили с ума от страха. Отец писал, что даже в Эгах, где от заразы не умерло ни одного человека, появились безумцы, которые кричали на площадях, что призраки встают из могил и окружают город, и вслед за ними многие, ополоумевшие от страха, стали видеть безглазых духов, бродящих по улицам, как остановился такой у соседских ворот и начертил на них иссохшей рукой невидимую метку.
Сперва храмы были полны - дыма от жертвоприношений было не меньше, чем от погребальных костров, но люди как-то слишком быстро разуверились в милосердии богов. К чему молить о пощаде тех, кто так безжалостно нас убивает?
Всем хотелось знать свою судьбу, и гадатели с ворожеями процветали поначалу, а потом вдруг повымерли один за другим - видно, среди тех, кто к ним обращался, было немало уже заразившихся. Так же поумирали и знахари, которые сперва бойко торговали на каждом углу лекарствами и оберегами от чумы.
Я беспокоился о Гелиодоре: ее дом был в порту, главные клиенты - купцы, иноземные торговцы, как раз те, кто разносит заразу; я боялся за Аристандра и Апеллу. "И из Лабраковых людей, должно быть, мало кто уцелел, - думал я. - Может и "Критский бык" уже сожгли".
Из Пеллы писали, что наш сумасшедший врач сумасшедших Зевс-Менекерт вступил в бой с Аполлоном Далекоразящим; со своей полоумной свитой он принял власть в Пелле и делал, что мог, чтобы не пустить болезнь дальше. Это была воистину героическая борьба.

Весь город был в слезах, всюду горели погребальные костры. Улицы обезлюдели; жители запирались в домах и тряслись от страха, потому что смерть проникала в мельчайшие щели и была прихотлива, как дорогая гетера: из двух, спящих на одной постели, одного возьмет, а второго оставит живым, молодого сильного воина сражала одним ударом, а со старым калекой справиться не могла. Поставят дряхлую никчемушную рабыню ухаживать за больными, решив, что ей-то все равно вскоре помирать, а она одна и выживала, по очереди деловито оплакав каждого из семьи.
Агора опустела. Люди закрывались в домах, на рынок ходили только рабы и покупали еду, стараясь не соприкасаться руками с торговцем через прилавок. Многие напивались каждый день до беспамятства, в надежде, что Дионис защитит от болезни и чтобы заглушить страх. Слуги медлили приходить на зов и смотрели врагами на хозяев, подозревая, что их первыми скормят чуме. К больным не испытывали сострадания: «Он вчера ко мне подходил, а ведь уже наверняка знал, сука, что болен. Вот люди! весь белый свет за собой в могилу утащить готовы...» Бедняки радовались, когда слышали о смерти знатных и богатых: Танатос - судья нелицеприятный, от него не откупишься.
Так, порой, и умирали тихо целыми семьями, без помощи и надежды, и только по запаху разложения становилось понятно, что в доме никого уже нет в живых. А иногда пришедшие за телами стражники находили живых детей на телах мертвых родителей; соседи даже кормить их боялись, и спасшиеся от болезни порой умирали от голода и жажды. Бывало и страшнее - их убивали от страха те, к кому они обращались за помощью. По городу бродили сироты и дрались с собаками на помойках за объедки. Многие так и умерли среди отбросов, но были и те, кто продолжал жить несмотря ни на что. Таких детишек Менекерт собирал по городу и свозил в свою лечебницу, где исследовал со всех сторон в поисках секрета их живучести.
Афинская чума кое-чему врачей научила. На площадях и перед дверьми домов жгли костры, потому что огонь очищает. Говорили, что от заразы помогает чеснок и прочие едкие запахи, и все носили маски, пропитанные вонючим соком, обвешивали ворота и двери связками чеснока. Менекерт со своими безумными помощниками и стражники-скифы в пропитанных дегтем одеждах крючьями вытаскивали трупы из домов; возы с мертвыми телами тянулись на пустыри, где постоянно тлели погребальные костры - покойников подбрасывали в огонь, как дрова, не заботясь о достойном прощании и погребении. На болотах, где заболевших было больше всего, мертвых просто сваливали в ямы и засыпали известью, а опустевшие нищие дома сжигали. У могильников стояла стража с повязками на лицах, в вымазанной дегтем и смолой одежде, и отгоняла собак, которые в последний год страшно расплодились и рвались к обгоревшим костям, остервенело разбрасывая тонкий слой земли. Только стрела в бок их и останавливала.
Само собой, вспыхивали бунты и погромы. В своем несчастье винили чужаков: то кричали, что это афиняне отравили колодцы, то бросались грабить купцов из Азии и убивать моряков. Люди озверели вконец: ладно бы просто грабили опустелые дома, так ведь вламывались к живым и убивали, насиловали женщин, нападали даже на врачей. В тюрьме от чумы перемёрли все, кроме одного ничем не пробиваемого душегуба, но и его на всякий случай забили камнями -уж больно вид его был страшен, когда зашевелился он среди трупов и оскалился окровавленным ртом.
Псы таскали мертвые тела по улицам. Но потом и собак отстреляли, и людей поубавилось, и у живых сил даже на злобу не осталось - преступлений стало меньше.
* * *
Анаксарх вдруг собрался и сказал, что едет в Пеллу. На него вылупились, как на помешанного, а он, криво усмехаясь, сказал, что там философия сейчас нужна как никогда прежде. Все разом загомонили голосами возмущенными и увещевающими, но он, не слушая, быстро вышел, а следом за ним и его ученик Пиррон. . Я бросился за ними. Анаксарх обнял нас обоих и сказал: "Не бойтесь".
Вечером он устроил пир, где быстро напился, речей не говорил и не слушал, но много играл на кифаре и пел из "Илиады". Утром он зашел попрощаться.
- И Пиррон со мной собрался, дурень несчастный, - сказал Анаксарх, улыбаясь.
- Но зачем? - был бы он врачом, я бы еще мог понять, была бы там война, я бы и сам с ним сбежал, но это торжество слепой отвратительной болезни, родной город, превратившийся в чумной барак, мне казались скверной, к которой приближаться не только страшно до жути, но и омерзительно.
Анаксарх пожал плечами:
- Может, что-то важное узнаю. Ну прощай.
Я думал, что никогда не увижу его больше. Завернувшись в плащ, я пошел их провожать. Мне вдруг захотелось отправиться с ними, хотя для этого не было ни одной причины: Александр был здесь, отец - в Эгах, и большую часть рабов он переправил в поместья. В Пелле остался лишь дом, а что с ним сделается?
* * *
От Анаксарха и Пиррона вскоре стали приходить письма. Наши учителя рвали их друг у друга из рук и подолгу обсуждали. Анаксарх писал, что умирают, вроде бы, не сплошь: многие заболевшие выздоравливали, вторично не заражались, и их нанимали для ухода за другими больными.
"Порой совершенно здоровые с виду люди вдруг падают мертвыми, точно пораженные молнией. Что страшней для философа, чем угроза помереть, не сказав перед смертью ничего достойного остаться в веках? Надеюсь, что я умру как-нибудь иначе: хотелось бы взглянуть смерти в глаза, а не получить от нее внезапный удар дубиной по затылку".
"Есть у меня мнение, - писал Анаксарх, - что эта чума не пристает через прикосновение к больным людям, потому что не раз мы видели, как в одном доме половина домочадцев заболевает и умирает, а вторая остается цела; люди, с самого начала болезни прячущиеся от всех в одиночестве, всё равно заболевают, словно чума проникает к ним вместе с воздухом. Если добавить к этому, что одно и то же лекарство одного больного совершенно излечивает, а другого убивает, и точно так же излечиваются и умирают люди, не принимающие никаких лекарств, то наша чума выглядит какой-то капризницей, у которой нет ничего постоянного, определенного или предпочтительного. Будь я врачом, с ума бы сошел от таких противоречий, но поскольку я философ, то наблюдаю все спокойно, зная, что жизнь подобна происходящему во сне или безумии, а чума - просто её пугающее отражение."
Философы надолго заспорили, та ли эта чума, что описывал Фукидид, или другая.
"По вони понятно, в каких домах есть заболевшие, - писал Анаксарх. - Чума любит грязь и нищету, и бедные мрут первыми. Больше всего умирают в порту и на болотах, где самый горестный народ"...
"Иные наглецы богов не боятся, людей не стыдятся: лечат свой страх вином да насмешками над теми, кто уже умер. Рассказывают о делах еще худших. В народе появился слух, будто можно излечиться, если удовлетворить похоть со здоровым, и некоторые больные, у которых силы еще остались, стали бросаться на женщин и мальчиков. Таких на месте забивают камнями".
"Разбойники, крысы и собаки совсем обнаглели. Ходили мы, заткнув нос и рот покрепче, посмотреть, как вешают одного злодея, коий средь бела дня нападал на людей и проламывал стены домов, а потом красовался на улице в краденых одеждах, ничуть не боясь, что их признают хозяева. Пиррон спросил у него, с чего это он настолько осмелел? Негодяй, оказалось, рассчитывал, что чума приберет его раньше, чем городские стражники."
Мне он писал отдельно , и вокруг всегда собиралась толпа, требуя, чтобы я читал вслух.
Они с Пирроном заглянули в наш дом, нашли там Аристандра и решили поселиться вместе - так веселей, и за домом присмотр получше. У нас умер один раб, да и то, похоже, не от чумы, а от какой-то другой болезни, прочие же домочадцы живы: кто в поместье, кто в городе. У многих рабы разбежались, растаскивая все, что можно унести, но у нас все на месте - наш полоумный повар взял власть в свои руки и всех застращал: мол, кто с места стронется, непременно в корчах помрёт сразу за порогом - Аполлон Лиэй неверности не прощает. Гелиодора при первых признаках болезни уехала аж в Коринф, и от нее пока известий нет. "Надеюсь боги сохранят для нас ее красоту, - писал Анаксарх. - Здесь так мало осталось того, что ласкает взгляд. И по ее ясному спокойному уму мы скучаем не меньше, чем по безмятежным улыбкам. Такой товар нынче и за золото во всем городе не найдёшь ни щепотки, нечем приправить это тошнотворное хлёбово"...
"Аристандр точно знает время своей смерти и потому бесстрашно входит в зачумленные дома, если вдруг кому потребуется прорицатель. Все вокруг почитают его как нового Тиресия, а бедняга совсем одичал в одиночестве: купил себе орлёнка на базаре и учит его прорицаниям. До нашего приезда он с ним болтал о звёздах и небесных знамениях - лучшей компании не было. Нам он обрадовался, как заблудившееся в лесу дитя, и в благодарность предрёк, что нас с Пирроном чума не коснётся".
"Самозваные пророки раньше бегали по улицам во множестве, предвещая всем скорый конец. Их прежде то слушали, то лупили, но к осени все так отупели, что даже если раскаленные камни посыплются с неба и гекатонхейры полезут из земли, никто и не почешется. Вечно бояться нельзя. Некий порог перейдён - и ни чужая, ни своя смерть людей больше не трогает".
"Больше всего умирающие страдают от жажды. Многим до колодца не дойти, они доползают до порога и выставляют ведра у дверей, надеясь на добрых людей. Мы с Пирроном стали добровольными водоносами. Аристандр так прямо заходит в дома и поит умирающих, а мы только топчемся на пороге, кричим, что воду принесли, и убираемся поскорее. Привычкой к смерти еще не обзавелись, а надо бы".
"Нашлись безумцы, которые, проследив за нашими занятиями, принялись орать, что мы, де, травим народ. А народ, лежавший вверх копытами, как стервь в овраге, вдруг оживел и повыполз из всех щелей нас убивать. Мы, не вступая в дискуссию, просто сбежали. Пиррон орудовал кнутом, как заправский пастух, расчищая нам дорогу, а я колом из забора по-простецки отмахался. Лучших аргументов что-то в голову не пришло, позор нам и привет Аристотелю - я вспоминал его блестящие силлогизмы, удирая от умертвий огородами."
"На доброго безумного Менекерта тоже нападали не раз: мол, это из-за его кощунственного хвастовства боги чуму наслали. Но и он отбился -нападающие слабы духом и телом, а свита Менекерта по-прежнему ему верна, хотя чума и их сильно проредила".
"Много самоубийств: больные кончают с собой от боли, а здоровые - от страха заболеть. Для некоторых страх и ожидание неминуемого конца поистине невыносимы. Больные жалуются на тоску и что "сердце давит". Одни мечутся без сна, пока не умрут, другие впадают в непробудную спячку и умирают, не просыпаясь. Мы с Пирроном моем руки уксусом да едим побольше чеснока. Дышим теперь смертоносной вонью, как Тифон, и держимся атараксии. Мы чувствуем себя кем-то вроде зрителей в театре: на сцене кровь рекой и вопли умирающих, а мы прихлебываем кикеон и рассуждаем о слишком вольной трактовке Софокла".
"К умершим участия не больше, чем к издохшей собаке. В таких количествах смерть теряет всякую благопристойность. Разведет кто похоронный костер для родственника, непременно появится кто-то со стороны и суёт своего покойничка сбоку в огонь, как полено в очаг. Бедных сжигают за общественный счет, но некоторым хочется еще причитаний и возлияний, пусть и уворованных".
"Я много играю на кифаре, разгоняя чумные миазмы (есть у меня теория, что гармонические звуковые колебания очищают воздух). Наши стонут, что моя музыка их угробит верней чумы. Менекерт же взялся проверять мою теорию - его сильно поредевшая компания теперь обходит город, распевая гимны. Хороший он человек, хоть и безумен, как хорёк".
"Сейчас, кажется, чума достигла пика, и люди вдруг отбросили всякий страх. Все решили, что спасенья нет, надо относиться к себе как к обреченным, которым и лишняя минута в жизни уже в радость, и народ повалил на улицы, снова стали собираться друг у друга в домах и устраивать пиры. На мой взгляд, это и есть разумное отношение к жизни - мы ведь все больны смертельно, все умрем, а на своих похоронах не напьешься, не напляшешься"...
* * *
В конце осени чума пошла на убыль, а в начале зимы прекратилась совсем. В Пелле умерло около тысячи человек, большей частью бедняки с болот и портовые, в Амфиполе около семисот. В Эгах не было ни одного смертного случая, у нас в Миезе тоже. В Берое умерли трое, все - бежавшие из Пеллы. То, что они больны, вовремя заметили, заперли их в доме, поставили стражу, а когда они умерли, дом сожгли - и больше никто не заболел.
Все гадали, живы ли наши родные и знакомые. Гонцы так и летали по дорогам. (Когда мы через полтора года вернулись в Пеллу, оказалось, что некоторые наши знакомые просто исчезли: в их домах поселились другие люди, и никто не мог припомнить, что они когда-то жили на свете.)
Анаксарх вернулся в Миезу весной: чуме он оказался не по зубам. Правда, кто-то сломал ему пару ребер - видно, не всем по нраву пришлась его философия. Он был такой же веселый, зубастый и отчаянный, как всегда, но что-то в нем изменилось: о людях он стал думать еще хуже, чем прежде, и, в то же время, стал добрее, снисходительнее.
"Очень уж они слабы, детка, и подлы в своей слабости - плюнуть хочется разом на все человечество и попроситься жить в волчью стаю. А, с другой стороны, жалко всех до смерти, аж в животе крутит, - такие все хрупкие, беспомощные, смертные... Так что, говорю тебе: спасение только в атараксии. Надо и на низость человеческую смотреть бестрепетно, и на страдания, потому что все равно никому не помочь, как из кожи не выпрыгивай".

@темы: Александр, Новая книжка

---

Бессмертный Александр и смертный я (часть 1)

Простите, что так долго. Неписец прям загрыз, зараза.

* * *

Слепой ночью, под кротовой шкуркой азиатского неба я счастлив только памятью о прошлом. Весь в луковой шелухе воспоминаний, я пытаюсь припомнить не бывшее, а истинное...
Об анамнесисе, платоновской идее припоминания, Александр услышал от Ксенократа: человек может найти истину в себе самом, если вспомнит то, что видела душа в горнем мире идей, прежде чем воплотилась на земле во плоти. Это казалось ему важным и подтверждало то, что Александр всегда знал о себе: многое в его голове бралось неизвестно откуда, не из земных источников, не от людей, не из книг.
- Затвердили про "познай себя", и по тридцать лет познают. А бывает же - как обвал в горах, в один миг... - говорил мне Александр. – Только словами это невыразимо и забывается легко, как сон. Но я помню. Небо распахивается, и свет хлещет. Я даже голоса звезд слышал, как они пищат, и как гудят струны вселенной...
Когда он пошел к Аристотелю за разъяснениями этого самого анамнесиса, тот лишь головой покачал с укоризною: мол, мальчик мой, бедняжка, не так ты всё понял, ты свои дурацкие мнения и бестолковые чувства принимаешь за истинное знание и вечные идеи… «А припоминание, - токовал он глухарем, закатив глаза, - возникает в разговорах с истинными философами, которые правильно поставленными вопросами понуждают человека находить правильные ответы в себе самом. Вот, Платон… диалог "Менон"… Читал, дружок? Сократ принудил мальчика-раба вспомнить теорему Пифагора, о которой тот прежде слыхом не слыхивал». И про квадраты понёс, диагонали...
Александр потом бесился:
- Уши себе воском залил! Что ни скажу ему - фальшивые улыбки, фальшивое внимание, но даже если я поклянусь всеми богами, что я на самом деле всё это видел и чувствовал, и перережу себе горло в подкрепление клятвы, он нипочём мне не поверит. Лучше в колодец орать - там хоть эхо отвечает.
Его злость изливалась горячечным свистящим потоком мне в ухо.
- Аристотель как на вершину влезть не подскажет - он только предостерегает от падений. Считает, что я много о себе думаю, но ни на что не способен. Надо, мол, меня за руку вести, как слепого. Шаг за шагом, по протоптанным дорожкам. Не понимает, что если лишить меня надежды на то, что все мои мечты исполнятся, я не поумнею, а просто сгорю дотла. И отцу все время пишет. Вся моя жизнь, быть может, зависит от того, что он там накарябает. Что он там пишет, если ничего во мне не понимает? Хочет меня обтесать, упростить, нарезать ломтиками, пёс стагирский. Живьем меня похоронить!
Он остановился, чтобы выровнять дыхание, и с отчаянием произнес:
- Помнишь, Платон же писал и Ксенократ говорил, что творения здравомыслящих затмятся твореньями неистовых? Помнишь? Ведь правда?
Ксенократ о припоминании говорил интереснее:
- Откуда мы знаем, что хорошо, что плохо, что честно, что нечестно, что прекрасно, а что уродливо? Природа и земная наша жизнь на это ответа не дают. Но мы знаем. Верные понятия сами рождаются в нас как сновидение. Не значит ли это припоминать то знание, которым мы обладали всегда?.. Не очевидно ли, что мы узнали это в какое-то другое время, когда еще не были людьми? Когда наши души существовали в вечности, рядом с вечной истиной, глядя прямо в ее ослепительную сердцевину.
Взгляд Александра загорался торжеством, и Ксенократ хватал его за руку, не давая ему сбежать недослушав.
- В золотом веке до неба было близко, люди и боги жили рядом, и жизнь была священной. Великая честь и ответственность! Но люди оказались недостойны, да и боги тоже пользовались этим не лучшим образом. Надо вернуться к тем истокам. Душа должна вспомнить о вечности, о своем священном рождении.
- Я вернусь, - говорил Александр. - Я вспомню.
Он не думал о тех, кто до него мечтал о великом, а вынужден был довольствоваться обычным, он плевал на свой и заемный опыт неудач, который привязывает остальных к земле, а начинал историю с самого начала, как первый человек на новорожденной земле.
- В том беда, - говорил Ксенократ, - что истинные мнения здесь, в алогичном и текучем нашем земном существовании, в несовершенном и колеблющемся человеческом уме не могут долго оставаться неизменными. Они убегают, как вода сквозь пальцы, распадаются на капли... А как собрать пролитую воду? Припоминание! Память о целом хранится в каждой части разрозненного, взгляд на земные вещи возбуждает воспоминания души об истинном облике всего сущего. Может помочь учитель, мистагог, или сами боги вложат в душу человека исступленное вдохновение и он узрит сокрытое – припоминание о времени, когда мы были, но еще не были людьми, о времени, когда мы будем, но уже не будем людьми.
Александр задумывался, пальцы грыз, говорил успокоенно и твёрдо:
- Я это умею. Темнота вдруг высвечивается молнией, свет пронзительно белый и всё вдруг становится предельно ясно... Я вижу кости мира - четкие линии, аж глаза режет, вижу преображенное, настоящее, каким всё должно быть, как задумано... Цвета нет - только свет и тьма. Объяснить невозможно, слов для этого нет, но я знаю, куда мне идти.
Может, вот так, в ослепительной вспышке прозрения он меня и выбрал много лет назад, вспомнив про то, как наши нерожденные души в вечности любили друг друга? Должно быть, и меня он видит двойным зрением: не только здешнего, больного, изверившегося, с сединой в волосах, с уклончивым угрюмым взглядом и дурным характером, в шрамах снаружи и шрамах внутри, но и того, вечно молодого, невинного и прекрасного моего двойника, верного неизменной верностью, любящего непреходящей любовью, понимающего все высшим пониманием... Страшно становится, когда я ловлю свое отражение в его глазах – там не я, там не человек.

* * *
- Справедливость – это душевная добродетель, состоящая в том, чтобы воздавать всем по заслугам, - чеканил Аристотель и пухлой ладошкой прихлопывал, скрипели стилосы учеников под диктовку. - Она проявляется и в том, чтобы окружать себя людьми достойными. Это важнее, чем побеждать в сражениях. Разве захочет правитель, чтобы его подданные страдали по вине тех, кого он легкомысленно избрал себе в друзья и облёк властью? Чтобы его ненавидели за их злоупотребления? В дружбе царю надо быть особенно осмотрительным, потому что люди корыстные и льстивые будут искать его дружбы ради власти и богатства, а не ради его самого. А если изменятся обстоятельства, такие друзья легко превратятся во врагов и предателей.
Все это я принимал на свой счет. Трудно было не принять, когда все взгляды скрещивались на нас с Александром. А что говорилось, когда Аристотель отводил его под локоток от других подальше и что-то там нашептывал, зыркая в мою сторону и брезгливо кривя рот.
- И ты слушаешь, как он порочит нашу дружбу?! – в отчаянии спрашивал я.
Я тогда считал Аристотеля своим смертным врагом, и что он только и думает, как бы мне напакостить и опорочить меня в глазах Александра. На самом деле, ему до меня дела не было, хоть бы я в Тартар провалился. Он делал то, что ждал от него Филипп, – воспитывал царского наследника, и его беспокоили наши слишком пылкие и безрассудные отношения. Мы ведь тогда словно с цепи сорвались, надышаться друг на друга не могли – бредовое было время, все в каком-то полусне, как будто мы нашли укромное местечко вне этого мира, и устроились там вдвоем, а остальные колобродили где-то за глухой стеной.
Я следил за Александром поглощенно, как собака, вскакивал на ноги, когда он только собирался вставать, протягивал ему чашку с водой, когда он еще не понимал, что хочет пить. Не потому, что хотел ему услужить - просто знаки его тела были для меня более внятными, чем мои собственные желания, его пересохшие губы напоминали о жажде острее, чем сухость своего горла. Я замечал, что он дрожит раньше, чем чувствовал, что и сам замерз, словно Александр был чем-то неотъемлемо моим, самой чувствительной частью меня, вроде раненой руки, о которой всегда помнишь, больше всего ее бережешь и устраиваешь поудобнее. И он за мной ухаживал с такой же автоматической бессознательной чуткостью. Я знал, что он плохо переносит жару, поэтому следил, чтобы он не выходил из дома без кавсии, а он знал, что я вечно зябну, поэтому всегда подтыкал одеяло с моей стороны, если мы спали вместе, и, не задумываясь, набрасывал на меня половину своего плаща и прижимал к себе, когда меня озноб пробирал – сам он всегда был горячий, как печка. Зато и я мог положить свою холодную руку на его пылающий лоб, и ему сразу становилось легче. «Как хорошо», - бормотал он.
Любовь разрасталась, как сорняк, заполняя все видимое пространство. "Он любит облако с моим лицом, а не меня, - испуганно думал я. - Такие штуки всегда заканчиваются чьей-то смертью. Нет, я один его понимаю и он понимает меня, я ему нужен, такой, какой есть, ему без меня плохо, я без него умру, мы всегда будем вместе и умрем в один день"... Мысли то обвиняющие, то оправдывающие, бродили в горячей голове, сталкиваясь и раня друг друга.
Многие считали чудовищно несправедливым, что Александр выбрал меня. Все бились за его внимание, чтобы он подтвердил их право на гордость и высокое мнение о себе, а я стоял у них на дороге.
"Ну что в нём доброго и прекрасного, кроме профиля и ресниц?" - говорили Александру взрослые, а ровесники и той малости за мной не признавали. И впрямь, мало ли в Македонии статных парней, чтобы так прикипать к одному? Я сам часто задавался этим вопросом и сердце себе надрывал, когда Александр распускал хвост перед каким-то красавцем. А он не считал нужным объяснять свой выбор, мне тоже.
Любовь внеразумна, нелогична, беззаконна и несправедлива. И я благодарю за это всех богов, иначе не видать бы мне Александра, как собственных ушей, бродить бы мне одному в диком лесу, как волку, которого никто не любит, или принимать ухаживания гугнивого Амфотера.
Аристотель пытался поставить Александру голову на место. Он говорил, что той великой дружбы, примеры которой являли нам древние герои, уже нет в мире, и не стоит сравнивать с ней наши случайные и недолговечные приятельства, возникающие по мимолетной прихоти, основанные на тщеславии, вожделении, держащиеся на совместных развлечениях, поиске удовольствий и потакании друг другу, а не на общей любви к добродетели. Юношеские мечты о возвышенной и всепоглощающей дружбе разбиваются самой жизнью. Слишком много выгод несет друзьям царя их дружба с ним – как же будет их дружба бескорыстной? В такой дружбе не может быть и равенства: низший должен любить больше, а высший меньше, не столько любить, сколько снисходительно принимать любовь – лишь тогда будет гармония и справедливость. Правитель не имеет права ставить свою дружбу с кем-то выше справедливости, закона и блага государства. И он не должен никому открывать свои тайны: это не только его секреты, но и всего государства.
Александр тайные беседы с Аристотелем добросовестно мне пересказывал. Я слушал, закрыв лицо руками, словно мне смертный приговор зачитывали, только один раз встрепенулся и хрипло сказал: «Да кому оно нужно, это равенство». Александр не спешил меня утешать, но зато, в самом конце, когда я уже хлюпал носом, он торжествующе закончил:
- А я ему ответил, что к нам с тобой это не относится. Что я верю тебе больше, чем себе, и у меня никогда не будет от тебя тайн. И что дружба выше закона и справедливости. Вот.
Я не торопился радоваться. Зачем он слушает? Где ему с софистами состязаться? Запутают, заболтают…
- Настоящая, полная свобода у человека – только в выборе друга, - рассуждал Александр, как положено, в солидной философской манере (насобачился на уроках риторики). – Во всем остальном действуют обстоятельства, необходимость или случайность. Ты, балда, – мой единственный свободный выбор за всю жизнь.
У меня кости таяли от его слов, но, вместо того, чтобы что-нибудь подпеть в лад, я от смущения противоречил.
- У меня, - говорю, - все наоборот. Какая там свобода? Ананке, неотвратимость!
Чувствую, что понесло не туда, а остановиться не могу.
- Мне кажется, я был обречен тебе еще до рождения, и родился только для того, чтобы встретиться с тобой. Судьба - и нет никакого выбора. Одна судьба, жизнь одна... Вот ты меня не замечал, и я словно не́ жил, ходил, как мертвый…
- Как мертвый? – вдруг взбесился он. – Как мертвый, сука? А кто вертел хвостом перед Пердиккой и Клеандром? А тот...
Имени Кулика он никогда не произносил, оно застревало у него в горле. Александр задыхался, отплевывался, толкнул меня со всей силы: "Уйди от меня, паскуда, пока я тебя на месте не убил!" Рот у него искривился и губы задергались... Он попытался ударить меня кулаком в солнечное сплетение, но я увернулся. Молчал и ждал, когда его отпустит, только смотрел жалобно.
Никогда не догадаешься, что его заденет, чем он сам себя поранит в своем исступленном воображении. Чаще всего после таких внезапных вспышек его гнева и ревности мы бросались друг на друга, сцепившись клубком в остервенелой драке - никто не успевал понять, что произошло. Александр, кажется, находил в этом особое удовольствие и всегда бил первым, не в полную силу, а словно объявляя начало поединка. Я всякий раз дрался, как в последний, думая, что когда мы поднимемся с земли, то разойдемся навечно и слова друг другу больше не скажем. И наши товарищи окружали нас, дерущихся, и надеялись на тот же исход (все, кроме меня, даже в палестре обращались с Александром осторожно и нежно, как с горшком зажигательной смеси; я был единственный, кто отвечал ему ударом на удар – обида, ярость, отчаяние, гордость...) Александр после драки, даже песка нажравшись, становился весел и особенно ласков со мной. Вот такая у нас была дружба, мотало ее, как лодочку в грозу: и мне за нее страшно было, и другие каждый раз ждали – вот-вот треснет и развалится, если волна ударит покрепче.
Побушевав внутри себя и искусав губы в кровь, Александр помаленьку успокоился, усмехнулся:
- Опять этот взгляд издыхающего олененка! Гефестион! Верни свою наглую морду назад, а то я сейчас расплачусь.
Детский прием, а до сих пор работает. Славься, златая Афродита, храни меня и впредь, фиалковенчанная, с ресницами гнутыми, нежная...


* * *
Никанор избрал себе роль благородного друга, который идет по пути добродетели и твердой рукой направляет туда же заблудших, меня же назначил другом неблагородным, кто только сбивает с истинного пути, с кем делят лишь пороки и низменные удовольствия. Я особо и не сопротивлялся, мне нравилось выглядеть совсем пропащим. Александру потом пришлось немало потрудиться, чтобы восстановить мое доброе имя, а в те веселые годы мне и в голову не приходило, что оно когда-нибудь мне понадобится.
Александр сказал задумчиво:
- Никанор тебя не любит.
Я расхохотался. Вот новость!
- Ты с ним поосторожней, - рассердился он на мой смех. - Никанор - парень настойчивый и давно на тебя пальцы грызет. Сдается мне, у него дурной глаз. Нехорошо идут дела у тех, на кого он косо смотрит.
Память Никанора - огромное хранилище чужих ошибок, оговорок, неосторожных высказываний против него самого и его отца, против царя и Александра, и в подходящее время он достает оттуда что-нибудь всеми забытое, мелкое и грязное, и предъявляет, как доказательства вины перед судом. У ритора он прежде всего научился обличительным жестам и обвиняющим интонациям.
И все же Александру он нравился. Никанор любил командовать другими, но Александру охотно и ревностно подчинялся; сразу два достоинства: и властен, и предан.
Не раз бывало, что Никанор Александру на мою низость глаза открывал. Вижу, держит его за локоть, чтоб не сбежал, говорит горячась и на меня косится - значит, обо мне и речь. Тот слушает и темнеет лицом. Я в отчаянии отворачиваюсь. Что делать с этим гадом? Что противопоставить его клевете или, того хуже, истине обо мне? И тут Александр подходит, обнимает перед всеми, громко говорит о пустяках... Только через несколько лет до людей стало доходить, что он не хочет слышать ничего дурного обо мне, что бы там я не натворил.
Но тогда все еще помнили нашу недавнюю вражду с Александром и надеялись, что можно снова нас рассорить. Даже те, кого я друзьями считал, порой пробовали нашу дружбу с Александром на разрыв. Что уж о врагах говорить!
* * *
Никанор подошел к Александру, оттерев меня плечом.
- Александр, хоть бы ты Гефестиону сказал, что нельзя так распускать рабов! Аминтор своих избаловал, во всей Пелле более наглых тварей не сыщешь, и Гефестион туда же.
Александр бросил на меня быстрый косой взгляд - он ведь говорил, да я не слушал. ( "Не мути ты им головы, пожалей , - говорил он. - Твое панибратство с рабами пугает их и сбивает с толку. Рабы должны четко знать свои обязанности, что за хорошую работу их будут кормить вдоволь и не накажут без вины. Хочешь быть добрым? Пообещай им свободу через семь лет за старание и исполни обещание. А потачки твои им только во вред. Разленятся, обнаглеют, ты взбесишься, мол, твари неблагодарные, и продашь их в каменоломни. И там они умрут на цепи".)
Никанор же продолжал обличать, возвышая голос:
- Вчера его фракиец не уступил мне дорогу, надерзил, а когда я поднял палку, бросился бежать. Такой проступок не меньше двадцати плетей стоит, а Гефестион наказать его отказывается, предпочитает верить лжи своего раба, а не моим словам.
Никанору дай волю - он и своих и чужих рабов до смерти засечет. Алопек, безобидный и невезучий дурачина, боялся его, как огня. Может, замечтался и не убрался вовремя с дороги, оступился по неловкости... И не огрызался он, а оправдывался, просто говорить не мастер.
- Я бы таким непочтительным и ленивым рабам, как твои, ноги бы нереломал.
- И зачем тебе безногие рабы, скажи на милость?
- Для беспрекословного послушания остальных. Ради удовольствия слышать крики наглеца. Я могу позволить себе такие расходы.
Вокруг уже народ собрался - всегда приятно послушать, как на приятеля напраслину возводят.
- Мы не в Лакедемоне, - говорю. - Это мой раб, и только я решаю, заслуживает он наказания или нет. Хочется кого помучить - крысу на помойке поймай.
- Потакание дерзости и чужих рабов портит, всем нашим слугам пример дурной. - Никанор обращался теперь ко всем сразу, в ход шли ораторские жесты и драматическое преувеличения. - Можно подумать, Гефестиону общество рабов приятнее общества благородных людей. Сегодня поутру Гефестион опять болтал и смеялся со своим черномазым рабом.
(Философы, очарованные красочным обликом моего эфиопа, одураченные его дикарской немногословностью и умышленно ломаным языком, время от времени одалживали его у меня на свои симпосии. Неплохо бы знать, что скрывается за их благостными улыбками и выверенными речами. "Будешь моим шпионом", - сказал я Данаю, отпуская его в первый раз. Наутро, скромно опустив ресницы, он пересказывал мне самое интересное. Они сплетничали о нас, как и мы о них, и сильно нас недооценивали. Не слишком умно с их стороны, потому что нахальный скороспелка Александр через несколько лет изменит до неузнаваемости мир, где им придется жить, а бестолковый тупица Лисимах не забывал оскорблений и мог передушить их всех, как лиса в курятнике...
"Вот старые дураки", - возмущенно говорил я в конце отчета. Мы с Данаем смотрели в глаза друг другу и смеялись: я - впокат, а он - почтительно пряча улыбку в синеватой бороде. "Они и про тебя думают, что ты чурбан бессловесный", - говорил я, чтобы он не слишком заносился.)
- О чем они там сплетничали вдвоем с рабом? - разорялся Никанор. - О других рабах? о нас? о тебе, быть может, Александр? Это все равно, что с нашими врагами сговариваться за спиной.
Я смотрел на тонкие свирепые губы Никанора, на большую красную родинку на его подбородке и представлял, как втыкаю нож ему в глаз.
- Ты все сказал? - спросил Александр мрачно. - Хочешь выдвинуть обвинение против раба Гефестиона? Что он там натворил? под ноги тебе подвернулся?
- Дело не в этом, Гефестион...
- Что Гефестион? Готовит восстание рабов, чтобы нас перерезать?
- Что ж, если ты так на это смотришь... - Никанор чуял, когда надо осадить, развел руками. - Я просто хотел, чтобы он вел себя разумнее.
- Я за этим послежу, - сказал Александр. - Расходитесь все, суда не будет.
Но ночью он снова вправлял мне мозги:
- Вот ты с ними болтаешь, шутишь... свободный человек, может, сказал бы: "Оставь, мне не до шуток сейчас, у меня работа не сделана", а раб должен смеяться, чтобы тебе угодить, а когда ты, насмеявшись, идешь спать, ему приходится доделывать свою дневную работу вместо сна. Ты привязываешься к рабам и хочешь, чтобы они тебя любили взамен - ужасная, жестокая ошибка! Раб обязан тебе только работой и послушанием, а не любовью. Будь ты рабом, ты стал бы любить хозяина? Так с какой стати ты ждешь этого от своих рабов? Им нечем тебе ответить, пойми! Вся жизнь их тебе принадлежит, ты им хоть душу оставь. Лучше отпусти их на волю, как сочтешь, что они свою цену отработали. Вот тогда у них жизнь и начнется, и они сами решат, кого им любить и ненавидеть".
Он был сто раз прав, как всегда.
* * *
Никанор хотел быть первым при будущем царе, а Кассандр - просто первым, и свары чаще всего заваривались вокруг меня да Кассандра.
У Кассандра был природный талант склочника, всегда в углах рта слюна кипит, как у брехучей собаки; ему было хорошо только когда всем остальным было плохо. Скажет Никанор, к примеру: "Ксенократ меня сегодня в зевоту вогнал", а Кассандр отзывается глумливым эхом: "Только дурням тупоголовым философия скучна". Скажет Протей: "Эх, чего бы пожрать", Кассандр в ответ: "О еде только рабы постоянно думают". А пустишься объяснять, что не так поняли и в чем он не прав, Кассандр руками машет, злым смехом заливается и орет: "Чушь, чушь!"
"Тебе бы да удачу - ты б несносен был". (Эсхил. Прометей прикованный.) Но в Нимфеоне удачи ему не было, Кассандр оказался чуть не изгоем. За дурной нрав ему всё чаще прилетало кулаком в ухо. Даже Плистарх, который сперва никак не мог осознать, что не все трепещут перед его ужасным божеством, начал помаленьку огрызаться на братца. Били бы Кассандра и сильнее, но Александр не позволял - Антипатр просил его приглядеть за отпрыском, мол, парень слабогрудый, здоровья некрепкого, да мы и сами видели, что его глумливый хохот часто захлебывается в кашле.
Впрочем, и Александр на него срывался. Заходим как-то в казарму, а там Кассандр вещает Атталу что-то про мозгляка и недомерка, который всё пыжится, того гляди лопнет. Аттал грубо и громко хохотал. Я даже не успел понять, о чем речь, как Александр бешеной кошкой прыгнул на Кассандра, только сумасшедшие черные глаза на белом, как известка, лице мелькнули. Бешеная драка, хриплые гортанные крики... Если б мы с Атталом их не растащили, Кассандру был бы конец.
Смазав и Аттала по губам, Александр ушел к себе, хлобыстнув дверью. Я за ним. Он лежал на постели в злых слезах.
- Что же, я так никогда и не вырасту, что ли? - пробормотал он с отчаянием.
Я никогда не понимал, до какой степени он переживает из-за своего маленького роста, мне-то он казался совершенством.
Их вражда дошла и до Аристотеля.
- Вы же носите одинаковые имена, - примирительно заметил он на следующем уроке, и очень некстати, потому что Александра это всегда бесило. Кассандр мерзко усмехался, а после урока снова подошел ко мне:
- Помири меня с Александром, а? Зачем ему такой враг, как я? Мне деваться некуда, понимаю ведь - Александр вырастет и сожрет меня с потрохами, а я не из тех, кто смирно шею под нож подставляет, отгрызаться буду, пока жив. Если дело о жизни и смерти пойдет, и отец за меня встанет, ты ж понимаешь, родная кровь...
Это был серьезный аргумент. Антипатр был самой надежной опорой Филиппа, если отпадет, как бы все царство не зашаталось, не рухнуло - так много на нем держалось. И мой отец, похоже, только его помощью мог устоять в нынешней ссоре с Парменионом.
Кассандр прекрасно понимал, что за мысли сейчас у меня в голове, сказал вкрадчиво:
- А даст мне Александр кусочек власти - я и успокоюсь.
Другое дело, что у Антипатра сыновей полдюжины, и не видно, чтобы он Кассандра среди прочих как-то отличал. Вон с Плистархом Александр ласков, а потом и младшие подрастут... Не все ли равно Антипатру, кто из его сыновей при царевиче будет? Да он скорее Кассандру наподдаст за то, что тот не сумел с Александром подружиться и задвинет куда-нибудь подальше, с глаз долой...
Но мне все равно что-то тревожно было. В Кассандре был бешеный запал, неутомимость и упорство безумца, он и сам по себе мог стать опасным врагом. У их ссоры был длинный хвост. Я прежде не задумывался, почему Александр смотрит на него с таким непримиримым отвращением, а тут выпал случай узнать.
- Почему ты так Кассандра не любишь? - спросил я тем же вечером.
- С чего бы мне его любить? У него тоже от ненависти ко мне аж зубы сводит.
- А кто первый начал? - сообразил спросить я.
- Прошлым летом, когда ты еще в горах жил, Леонид устроил тренировочный поход по лесу через овраги, там еще болотце надо было перейти, через речку перебраться... Два отряда, кто быстрее к цели доберется. Кассандр был в моей команде. Я решил дорогу срезать через овраг. Спустились быстро, а подняться сложно - внизу склон отвесный, там глину много лет копали, в общем, подсаживать надо было друг друга, а там уж можно было кое-как за корни ухватиться и выбраться. Я же командир: помогал всем, последним в яме остался, а Кассандр предпоследним. Я его подсадил, жду, когда он мне пояс руку подаст или пояс сбросит. А он смотрит на мою протянутую руку и говорит: "Попроси поласковее. Мол, дяденька, помоги убогому паршивцу". Я, понятно, молчу, ушам не верю, думаю: не может быть, чтоб он всерьез. А он ногой сбросил мне на голову здоровенный ком грязи и ушел один, а я во рву остался.
Александр кусал губы, глядя перед собой притушенным, тяжелым, непримиримым взглядом.
- Я из этой ямы все равно выбрался, но наших уже было не догнать, я их сам вперед гнал и велел никого не ждать. Кто ж думал, что так получится? К месту сбора я пришел позже всех, грязный, как свинья, а наши уже победу празднуют и Кассандра нахваливают - он им сказал, что я ослабел, разнылся, и он меня оставил отдыхать на полянке, мол, маленький еще, слабосильный, и командование на себя взял. Я послушал, как он хвастается и меня порочит, подобрал корягу и ударил его поперек морды. И все на меня смотрели, как на полоумного.
- Но ты рассказал им, что случилось?
Он помотал головой.
- У меня рот свело от такой подлости, и я расплакаться боялся. Все его слушали и верили ему. Я только сказал, что в бою рядом со мной он никогда стоять не будет, никогда! Ему верить нельзя.
- Теперь он с тобой дружить хочет, - тихонько сказал я. Александр взглянул дико. Его колотила крупная дрожь, я хотел обнять его, успокоить, но он вывернулся.
- Предлагает мне мир, будто он равен мне? - закричал он мне в лицо, так что я отшатнулся, зацепился за что-то и упал на спину с перепугу. - Думает, что я прощу такую подлость и предательство? Значит, он еще подлее и глупее, чем мне казалось.
Я все же добрался до него, обнял за плечи, и Александр уже не рыпался, только дышал тяжело и зубы стискивал.
- Ну и хрен с ним, хрен с ним, - бормотал я, как колыбельную.
* * *
Осень. За ночь вспыхивающие костром деревья, золотое сиянье, прозрачный воздух, видно далеко, дышится легко... Лисы бродят по огородам, выкапывают репку. Александр грызет яблоки, наливные, медовые, краснобокие, и большими корзинами посылает их в Эги отцу и матери, а я - отцу и Апелле.
Дорожки, заметенные разноцветными листьями. Шуршащие шаги. Легкость, эфемерность во влажном воздухе, и сад уже сквозит. Взгляд среди золота и побуревшей зелени невольно останавливается на багряных листьях клена и следует по ним, как по кровавым следам.
- Ты не слушаешь, - упрекнул меня Аристотель.
Наоборот, я заслушался звуками дождя, который совсем было затих и только капли, подающие с сухих, раскрашенных осенью листьев, звенели коротко и нежно, все реже и реже. И вдруг порыв ветра встряхивает ветки, и целый водопад срывается с деревьев, пробарабанит по земле, по опавшим листьям сильно и дружно - и снова тишина, пока капли не соберутся с силами, и вот снова падает одна тихой и чистой нотой, вслед за ней другие - и снова перезвон, как тихий разговор.
Словно огромный змей быстро ползет сквозь траву и кусты с громким шорохом все ближе и ближе - это подходит полоса разыгравшегося дождя, и все тонет в сухом дружном хлёсте, слаженном, но то и дело меняющем ритм. И нет вокруг ничего неизменного, нет ничего доступного исчислению, даже ровное серое небо странным образом пропускает то больше, то меньше света; само небо не меняется, но меняется все, что под ним - сияет не невидимое солнце, а влажная земля, листья, лужи, тонкие светлые косые линии дождя и округлые капли в чашах листьев.
Все это было жизнью, а разговоры Аристотеля о ней - попытки придать дождю строй и ритм, как гоплитам в фаланге. Какая логика у осенних гроз? Угадай миг, когда ударит молния, расчисли, кого она поразит. Вот черная туча в полнеба, и ветер, несущий бурю, и этот особый предгрозовой запах, поднимающий волоски на руках, и гром... но туча проносится стороной, пуская на волю красноватое, отмытое до ослепительного блеска, дрожащее от своей силы солнце. А человек - разве не сложней, не живей, не изменчивей?
- Ты что там, Гефестион, заснул, что ли?
* * *
Мы смотрели друг на друга, но боялись прикоснуться. Пожатье руки, небрежные объятия при всех... Вздрогнув, с резким биеньем сердца, я плечом стираю его поцелуй с щеки.
Мы жили бок о бок, не расставаясь ни на минуту, в странной тоске друг о друге, спали на одной постели под разными плащами, чувствуя прозрачную, но непреодолимую стену между нами, отчаивались в немоте среди непрекращающейся болтовни, испуганные призраками страсти, связанные влечением, истомленные бездействием, в смятении и печали. Горячо говорили ночь напролет и вдруг замолкли под звездным дождем, словно звезды эти слепящей пылью летели нам в глаза и в горло, ослепляя и не давая вздохнуть, и ворочались потом в груди, тлея и разгораясь, сияющие, жгучие, шипастые, раздирающие плоть, рвущиеся назад в небо.
В отчаянной любовной лихорадке мы давали какие-то клятвы друг другу, бросали венки наядам в источник, приносили голубей в жертву Афродите и Эроту, резали их на плоском камне рядом с ручьем, и кровь мутной струйкой стекала в воду, плыла по течению, виясь змейкой.
Мы оба не умели быть счастливыми. Александр слишком многого желал, его дух жил слишком высоко, и он оттуда смотрел на жизнь с ее несовершенством, на меня, слишком слабого, земного, смертного…
- Что ж ты, как мертвый? - думал я иногда, засыпая рядом с Александром, слушая его ровное дыхание.
* * *
- Разделить благое и прекрасное нужно, но почти невозможно, - говорил Аристотель почти сочувственно, глядя на нас с Александром. Добрый дядюшка.
Он говорил, что хорошая любовь скорее исходит от дружбы, чем от чувственного влечения.
- А то ведь как бывает? Один преследует другого ради его юной красоты, а тот ищет пользы для себя, глядишь - юность отлетела, красота завяла, желание исчезло. Оба переменились и начинают считаться, кто кому должен. Хорошо ли это?
"Хреново, - думал я. - Александр мне такого насчитает - до смерти не расплатиться. А мне ему и предъявить нечего, ничего он мне не должен, а я только милостью его и живу".
- Лучше любить, чем быть любимым, лучше познавать, чем быть познаваемым, лучше быть благотворителем, чем получать милостыню, - перечислял Аристотель, прищелкивая пальцами. - Но некоторые из тщеславия предпочитают быть любимцами, потому что это, мол, связано с каким-то превосходством и выгодами. Это неправильно и недостойно.
Я злобно сверлил глазами Аристотеля, потому что, говоря о тщеславных любимцах, он посматривал на меня с лукавой усмешкой, ну и другие тоже. Что они понимают?
- А как правильно? - спрашивал Александр, хмурясь.
- Когда привязанность того, кто полюбил, передается любимому, как образ, отраженный от зеркала, и вызывает ответную любовь. Любовь должна мужать с возрастом, поскольку она не на глупых страстях и желаниях плоти возрастает, а на том, что любящие смотрят на жизнь одинаково и вместе ищут добра, не отделяя себя от другого. Любовь служит не только совокуплению, но и философии, она строится на единстве душ, а не тел. Так что всегда лучше сдерживаться в своих желаниях наслаждения, хотя и не отказываться от них совсем.
Александр задумчиво кивал, пока остальные пересмеивались и фыркали.
- Воздержанием сыт не будешь, - ехидно говорил Гарпал. - Вот персы, говорят, награждают тех, кто изобретет новый вид наслаждения.
- Все крайности вредны, - Аристотель, сладко улыбаясь, показывает себя человеком широких взглядов и другом молодежи. - И в воздержании, и в удовольствиях надо знать меру. Если человек не может думать ни о чем, кроме своей неудовлетворенной страсти, мудрее он не станет. Лучше заплатить гетере и так успокоить плоть. Мудрец не свободен от страстей, а умерен в них, он способен предаваться любви и заниматься государственными делами так, чтобы это не мешало одно другому.
Александр нахмурился и дернул плечом: опять Аристотель про умеренность дудит! Его самого тянуло за пределы.
Мне больше нравилось слушать Ксенократа - про то, что Эрос старше Кроноса. Я это так понимал: ничего еще не было, ни земли, ни людей, ни времени, а любовь уже была. Ночь, Хаос, Эрос и больше ничего, нигде - вот это было похоже на правду.
- Душа влюбленного живет в теле любимого, - говорил Ксенократ, и я уже не слушал дальше, хорошо это или плохо, и что лучше для добродетели.
А о красоте он говорил так: красота - это нечто живое, в ней есть своя внутренняя жизнь. Красота - когда все телесное омывается бесконечно разнообразными и светлыми потоками души.
«Блеском взоров озаренный лик мне дороже всяких колесниц лидийских и конеборцев в бронях блестящих» (Сапфо) – бормотал я про себя, зажав уши, чтобы праздная болтовня софистов не рассеяла ночи, не упорядочила хаос, не убила бы любви.
* * *
Сперва казалось - хоть отдохнем от казарменной тесноты, но и здесь слишком быстро все друг другу надоели, раздражались и грызлись из-за пустяков. Старые распри давали себя знать; от томительной размеренности жизни начинали ссоры и драки, травили то Гарпала, то Марсия.
Потихоньку, полегоньку, пиная друг друга локтями и ставя подножки, определялись, кто к венку победителя руки тянет, а кому пыль глотать в хвосте. Заключали временные союзы, чтобы одолеть влезшего повыше, дружно свергали его и сразу ополчались друг на друга. Клеветали друг на друга со скуки, а если на том ловили, огрызались, не чувствуя вины: "Друзья мы, что ль? Подумаешь, в одну канаву дристали. Ну, что надулся? чуть сопли ушами не пошли..."
Войны эти, бесконечные и бескровные (в луже флот не потонет), нужны были будущим царедворцам, как поединки на тренировочной площадке - чтобы держать себя в форме перед грядущими сражениями. Раздражала только их бессмысленность: первым всегда был Александр, а первым при нем - я.
* * *
- Какого хрена в такую рань?
- Слышь, Леонид орет уже. Значит, вставать пора.
- Не орет - хрипит, как удавленник. Со сна еще не прогавкался.
За завтраком рассказываем друг другу сны, потому что больше рассказывать не о чем. Скучно. Протею каждую ночь жратва снится, то кабанью ногу жарит, то рыбу огромную коптит. "Вот же проглот скудоумный, - бесится Кассандр. - У него дупло в голове, а там гнездо с орущими птенцами: «Жрать хочу, жрать хочу!»
При этом Кассандр и сам ел с таким неистовством, что это можно было сравнить разве что с исступленными дионисийскими радениями: кости хрустят на зубах, жир течет по подбородку, от болтовни за едой недожеванное изо рта во все стороны летит. Александр брезгливо отодвигает миску и встает из-за стола.
- Дай-ка! - Кассандр обращается к Протею, как к слуге, и протягивает веснушчатую руку за лучшим куском. Протей закатывает глаза, но сует ему миску - он парень незлобивый, не хочет свар из-за пустяков. "Жуй, - говорит, - и меня благодари". А когда Кассандр вцепился зубами в мясо, даже спасибо не сказав, Протей указывает на него костью и, подделываясь под Аристотеля, начинает речь:
- Взгляните на сие существо. Добро ли оно, коли поглощает добро от доброго? Или оно зло, поскольку добро поглощает, а мерзость испускает? Рябчик ли оно, коли поглощает рябчика? Или дерьма кусок, коли оное...
Лицо Кассандра задергалось, словно он чихнуть собрался. Уронил своего рябчика и бросился на Протея, выставив руки с скрюченными пальцами, еще загодя, в воздухе, давя и ломая горло сопернику. Остальные быстро похватали снедь и выпивку и отодвинули стол, чтобы дать им место поубивать друг друга. Александр, дождавшись, когда кулак Протея впечатался Кассандру в челюсть, прикрикнул - и все успокоились, только Кассандр пыхтел от злобы.
А все уже, открыв рты, слушали, как во сне Никанора Филота превратился в барана, и Гегелох его деловито свежевал. "Ну а ты?" - восклицал кто-то особо увлеченный. "А я, - говорил Никанор, - просил не класть слишком много чеснока в похлебку". - "Из Филоты похлебка?" - "Ну... да. Баранья".
Никанор всегда завидовал Филоте: тому, первенцу, все отцовские надежды и любовь, младшему, Гектору - вся материнская ласка, а Никанору - шиш да подзатыльник. В одном ему повезло: Филота был ровесником и другом Аминты-племянника, которому, кроме почетного места на пирах, ничего в будущем не светило, разве что меч в живот, если Филипп заподозрит в нем соперника, а Никанор - товарищ Александра, который с каждым годом все ближе к трону. Вот тут-то и была возможность обойти Филоту на повороте.
- А я вот загадку вспомнил. Разгадает кто? Жертвенной пищей кормлюсь, во все храмы и дворцы вхожу спокойно, обедаю с царями, верных жен целую.
- Может, иеродула какая или жрица?
- Сам ты иеродула. Загадка - старьё. Муха это.
- По другому надо бы: в навозе нежусь, волов под хвост целую.
- Тьфу ты, пакость, не за едой же! Заткнись, закрой свою выгребную яму..
- Это он о себе загадывает...
Жадно ждали писем. Нам так не хватало известий о том, что происходило снаружи. Получившего письмо окружали все, и он торжественным голосом выделял интересное: "Клеандра поставили илархом!" Или "Мелеагр женился на дочке Асандра". Эти новости обсуждали неделями.
- Кто из вас вчера в петейю выиграл?
- Я, кто ж еще... не Алкета же. Он сразу мне два камешка зевнул. Ему голова нужна, чтобы уши не отвалились.
- Эх, погулять бы! Может, сегодня?
- Нажраться кислятины до отрыжки и пойти кукарекать под окнами Ксенократа? Это без меня.
- Можно к девкам пойти.
- В деревне девок косолапые селяне стерегут. Тут надо случай ловить.
- Случай зовется Гигея.
- Ты о чем?
- О той старухе, что в царский дом овощи таскает. Ее подлавливай - она тебе ночью любую девку доставит. Не даром, конечно, денежки готовь.
- И Исмену?
- Она не такая!
- Все они одинаковы. Дело в цене.
- Так чего ты тогда до сих пор из-за забора слюни на нее пускаешь? Денег не хватает?
- Говорят, она за какого-то гоплита просватана. Вот вернется через пару лет со службы - свадьбу сыграют.
- И красота ненаглядная, достойная персидского царя и фараона египетского, достанется мужику сиволапому...
- А с деньгами, братцы, совсем беда. Поистратился, а из дому не шлют. Письма, что ли, из-за этой чумы не доходят?
- У Аристотеля займи, у него всегда есть.
- Не даст. Или процент такой слупит, что до седых мудей расплачиваться придется.
- А где Аристотель деньжата хранит?
- В ночном горшке, должно быть. Знает, что туда никто не полезет.
- Я бы полез, - сказал Леоннат, встрепенувшись. С деньгами у него всегда было хуже, чем у нас у всех.
- Видел я у него как-то сундук с красной восковой печатью...
- Это для ядов и уродских зародышей. Главное его сокровище.
- Видели, ему павлина привезли?
- Да Аттал на него еще со вчерашнего дня глаз положил. Ощипать хочет.
- Кстати, где он?
Аттал явился, весь красный, как из бани, и вонючий, словно сто лет в бане не был. С порога заорал, что догнал-таки павлина, и размахивал длинным дрожащим пером с золотым глазком. Александр вспыхнул от злости и зубами заскрипел.
Аттал был из большой и рьяной тимфайской семьи; его старшие братья ходили под Парменионом, дружили с Филотой и Аминтой-племянником, оба дельные, хваткие и место свое знали, а в Аттале было что-то бешеное, злобное. Говорили, он похож на Александра лицом и фигурой, и он поначалу и одевался так же, и причесывался, льстило ему, что с царевичем путают. А потом, видно, наскучило: окликают его со всем почтением как Александра, он оборачивается, и у окликнувшего льстивая улыбка сползает с морды: "Это ж, тьфу, пакость, тимфаец"... В общем, сейчас они с Александром друг друга не выносили.
- А ты воткни это перо себе в зад, - сказал я Атталу, - и побегай по деревне, чтобы люди завидовали…
Но он только невнятно огрызнулся, его злость была направлена не на меня. Аттал пристроился за Александром, помахивая павлиньим пером, как раб с опахалом, и вдруг с полоумной злой миной вдруг шлепнул его пером по голове. Александр изумленно обернулся, увидел его ухмылочку, и кровь от лица отлила. Встал, задыхаясь от гнева, добела сжимая кулаки. Аттал попятился, но недостаточно быстро, взвыл, схватившись за низ живота, от точного удара ногой.
- А ты чего хотел? - ласково спросил Протей у катающегося по земле Аттала. - Поросенка с кашей?

* * *
Грязные фантазии, масляные глаза, паскудные усмешки, которыми провожали каждую женщину, торопливая, нетерпеливая похоть...
Служаночка звала кого-нибудь из нас, чтобы убить свинью к обеду. Никто не отказывал - это был хороший способ попрактиковаться в точности и силе удара. Ну и вообще служанкам старались угодить, на них настоящая охота шла, как и за деревенскими девками попригляднее. С некоторыми легко можно было договориться за несколько оболов, а других надо было покорять, они и ценились больше, и стоили, в конце концов, куда дороже.
- Лидийцы, говорят, ласкают себя в полдень все, как один...
Гарпал был паренек начитанный. Он приволок с собой книгу Гераклида Понтийского и зачитывал оттуда Аристотелю, что труд и тяготы – удел рабов и бедняков, а роскошь и сладострастие – привилегия людей утонченных и мыслящих широко, и потому их следует ставить выше, чем остальных. "Вот взять афинян, - читал он, - несмотря на вкус к наслаждениям они стали народом героев". Аристотель подхватывался и разливался в опровержениях, а Гарпал за его спиной корчил уморительные рожи.
Характер у него был легкий и приятный, мягкая женственная улыбка, сбивчивая, торопливая, остроумная речь, вечная жажда удовольствий и радости; он смотрел на Александра влюблёнными глазами, и Александр ему благоволил. Другие тоже к Гарпалу быстро привыкли, будто он с детства с нами рос. Мне он тоже нравился. Я обещал сводить его к Гелиодоре, расписал ее саму и ее девочек, он слушал завороженно, и задавал такие вопросы, что я краснел.
- Грудь, братцы мои, женская грудь, - причитал он. - вот что мне нужно на завтрак, обед и ужин. Любая - белая или смуглая, юная или зрелая, большая или как два яблочка - все равно, лишь бы гостеприимно меня к себе допускала...
- Обслужи себя сам, вроде обе руки на месте, чего же ты ноешь?
- Ною? Да я девок одним взглядом насквозь пробиваю!
- Разве что взглядом... Ты поди хоть кухарке подол заверни...
Гарпал смущался, отговаривался. Женщины над ним смеялись, а те, что помоложе, брезговали. Он был старше нас с Александром лет на пять, но держался ровесником; многие взрослые развлечения ему были недоступны, и он предпочитал еще немного задержаться в детстве, чтобы не чувствовать своего изгойства. Он оставался с нами, когда старшие уходили по бабам, а когда все отправлялись на охоту, оставался один.
- Тогда сиди, ковыряй в носу дальше, - говорил Никанор, вставал, потягиваясь, и пускался следом за какой-нибудь хихикающей бабенкой, а Гарпал жадно смотрел им вслед.
"Шлёп-нога" - так Никанор его называл, и я бледнел от оскорбления, представляя себя на месте Гарпала. Но сам Гарпал был такой веселый и бессовестный, что и подумать невозможно, что он вдруг чего-то застыдится. "Ну да, вторая нога у меня не удалась, но, братец, видел бы ты мою третью ногу!" Он сам над собой насмехался, выламывался, подчеркивая свою хромоту, корчил шутовские рожи, из-за чего его миловидная, в сущности, морда с большими сверкающими девичьими глазами, к двадцати годам покрылась резкими морщинами и перестала быть миловидной.
Помирая со смеху, он читал чьи-то непристойные стихи – пародию на «Илиаду»:
- Никто из них не тешился с подругами:
Друг друга мяли десять лет без устали
В такой войне, что хуже не придумаешь.
Один лишь город взяли и ушли с дырой
В заду пошире тех проломов в крепости.
Александр задохнулся от возмущения:
- Семь колов тебе в глотку!
Другому бы он сразу в зубы дал, но Гарпал схватил его за руку, ласково и робко упрашивая: "Ну не сердись, прости, не сердись"... Александр его жалел и всегда был с ним мягок, мягче, чем должно.

@темы: Александр, Новая книжка

---

Про дементоров, радугу, мамонтов, пришельцев и ворон

Мне снился какой-то страшный домашний зверек, похожий на черный квадрат с размытыми границами, именно квадрат - в профиль его не было видно вообще, жуткое впечатление - понимаю, что он идет на меня, но ничего не вижу, только страх и тоска нарастают (карликовый дементор, штоле?). Вместо поводка - струйка черного дыма из-под рукава хозяйки. Еще он поглощал звуки, чем ближе он подходил, тем глуше все звучало, как будто все глубже под воду опускаешься. Хозяйка его все по углам ховалась и говорила как глухая.

(Не удивлюсь, если у меня на антресолях дементор поселился. Чет ни хрена депрессия не проходит. )

+ + +

Радуга есть атрибут Божьего суда над миром (Исх. 23:6,34; Втор. 23:33,43; Пс. 17:14), знамение Божьего величия и славы (Иез. 1:28).
Быт 9:16: "Всякий раз, когда радуга появится в облаках, Я увижу ее и вспомню вечный завет между Богом и всеми живыми существами, какие есть на земле."

+ + +

Отопление вырубили, чтобы жизнь мёдом не казалась. Мы с Чижом окуклились в пледах. Все ж, я думаю, тепло от спящей собаки - одна из важнейших причин ее одомашнивания. Ледниковый период, все дела. Кстати, узнал, что последние мамонты еще бродили по Сибири, когда пирамидам уже по тысяче лет было. Жаль, что вымерли, а то я чет резко представил работу мамонтов на лесоповале: по тундре, по широкой дороге, где ходит мамонт Воркута-Ленинград... И в цирке у Никулина пахло бы мамонтовым навозом.

Сегодня мимопроходящий мужик на меня чудно посмотрел, когда услышал, что я с Чижом разговариваю. Меня ужасно удивило его удивление. Откуда он? Разве есть такое место на земле, где люди со своими кошками-собаками-коровами-верными кониками не разговаривают? Пришелец, небось, прокололся. А что бы он сказал, если б увидел, как за мной вороны всей стаей летают? Со стороны, должно быть, это куда более зрелищно смотрится. Подумал бы, что Одина встретил? Я уже в шаге от того, чтобы они брали у меня еду из рук, сидя на плече. И ведь я их не балую - одну баранку на всех наломаю, и всё, но воронам, как и всем, и доброго слова достаточно.

@темы: Православие, Жизнь, Сны

---

Гирлянды - скромный домашний космос, Млечный путь в миниатюре, пригодный для ежедневного использования, чтобы смотреть и умиляться, вместо того, чтобы трепетать и ужасаться холодному далекому пламени в непроглядной тьме бесконечности и бесчеловечной пустоте. Ну а елочка - мировое древо, корни его в мире подземном, вершина в мире горнем, и мечутся больными белочками по стволу психагоги, переправляющие души туда и обратно. А я завис между мирами, как малость покоцанный шарик с праздничным пьяным румянцем на бледной морде. Веточка подрагивает - колко, зябко, ненадежно. Внизу - осколки тех, кто не удержался.

+ + +
Св. Игнатий Богоносец: "Я Его пшеница и буду смолот зубами зверей, чтобы быть Ему чистым хлебом»

"Но если в вашем сердце вы имеете горькую зависть и сварливость, то не хвалитесь и не лгите на истину. Это не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская, ибо где зависть и сварливость, там неустройство и всё худое. Но мудрость, сходящая свыше, во-первых, чиста, потом мирна, скромна, послушлива, полна милосердия и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна. Плод же правды в мире сеется у тех, которые хранят мир." (Иак. 3.14-18)

Молитва св. Иоанна Кронштадтского : Имя Тебе́ — Любо́вь: не отве́ргни меня́, заблужда́ющагося. Имя Тебе́ — Си́ла: укрепи́ меня́, изнемога́ющего и па́дающаго. Имя Тебе́ — Свет: просвяти́ ду́шу мою́, омраче́нную жите́йскими страстя́ми. Имя Тебе́ — Мир: умири́ мяту́щуюся ду́шу мою́. Имя Тебе́ — Милость: не переставай миловать меня.

Бернанос сказал как-то: «La saintetfi n'est pas sublime» («Святость не возвышенна»). Святость смиренна.

Аверинцев: Христианская вера — это не эмиграция из своего времени в какое-то благочестивое прошедшее, не «выход из истории», но это и не замыкание себя в своем времени, не потакание самодовольной «современности» (которая, по правде говоря, настолько уверена в себе, что абсолютно не нуждается в наших поддакиваниях); это единение с поколениями людей, которые верили прежде нас. Такое единение предполагает одновременно и дистанцию, и победу над дистанцией.

Преп. Ефрем Сирин предложил популярное в продолжении многих веков символическое истолкование: золото — нормальная дань царю, ладан по своей связи с богослужением — указание на божественность Младенца, мирра, благовоние, употреблявшееся для умащения

+ + +

Play, балет Александра Экмана

Понравилась смешная сутулая девушка, которая чечетку била на пуантах. И олений заповедник с ветками на головах. И дождь из зеленых мячиков. Смысла в этом всем я не разглядел, не утруждался, и так норм, зрелищно, цирковая атмосфера.

@темы: Православие, О кино, Жизнь, Цитаты

---

Сделаю вид, что я нигде не пропадал.

Новогодняя тишина, только голуби с воронами еще пируют, а люди редки - бледные, утомленные, с нежными прозрачными лицами. Вчера особенно таджики праздновали, в метро на каждой лавке по спящему киргизу. Все разбежались по тем местам, где веселятся толпами, а я остался там, где никого не осталось, и даже про ёлочку не спел.

Пора жить начинать. Узда, кнут и шпоры - без этого мне никуда.

+ + +

Начитавшись фанфиков, я сообразил, что история Снейпа и Лили - это испорченный "Грозовой перевал", типа Кэти счастлива в выгодном замужестве, а Хитклиф только ноет и все дела. Спасибо хоть элемент некрофилии оставили. Фикеры интуитивно пытаются притянуть историю к оригиналу, укладывая Гарри в койку к Снейпу, но мотивация у них сахарная, а надо - месть, хардкор, Гарри пороть каждый день, да при живых родителях, чтобы видели и страдали. Вот так вот. Снейп со стэком выгуливает Гарри в жестком ошейнике по квиддичному полю, Джеймс и Сириус заламывают руки и скрежещут зубами в бессилии, а Лили в знак протеста собирается в могилу, чтобы гадского Снейпа тоже проняло. Не знаю, как Волдю сюда вставить. Пусть завывает где-то вдали, как ветер над вересковыми пустошами, для адского колорита.

@темы: Жизнь

---

Я живой. У меня просто всякие несчастья, ноябрьская депрессия, неписец и интернетофобия. Пытаюсь вылезти.

@темы: Жопа, вид спереди

---

5.

Какой-то жуткий город мне приснился...

Здесь пыльный смерч разносит похоронки.
В метели по ночам великий мганга шаманит
и жарит чужестранцев на кострах
напротив туристической конторы.

А в магазине
мясник разделывал русалку:
хрясь, хрясь - в мясной,
хрясь в - рыбный.
На стеллажах - соль, спички и патроны.

Вороны
с булатными ножами вместо перьев
и голуби с вампирскими глазами
(один такой уселся на карниз
И гулит жалобно: "Впусти меня").

На остановке кошки ждут трамвая -
он подъезжает,
водой заполненный под крышу,
раздутые старушки брюхом вверх
там плавают, как золотые рыбки,
и кошки ломятся туда,
в прыжке метаморфируя в пираний.

А я
с буханкой бородинского в авоське
с дедулиной винтовкой на плече
иду себе, взыхая,
мол,
отговорила роща золотая...

@темы: Стихи

---

4.
Зря думал Зевс, что Крона победил.

В музеях, словно жертвы василиска, оцепенели мраморные боги
без рук, без ног, без глаз,
не пировать уж им, не поблудить...

И храмы в пыль.
Возьми Пальмиру:
дольше всех держалась -
и камня ведь на камне...
В пыль, в песок!

Зря думал Зевс, что Крона оскопил -
Тот каждый год плодит детишек,
Текущие тенденции
и мода
и мейнстрим,
всё дети времени, куда ни плюнь,
шумны, недолговечны,
всё празднуют победу на сезон,
а через год - и пыли не осталось...

Ты в зеркало взгляни -
поймешь, кто побеждает.
Седое Время
с резцом в безжалостной руке
еще немножко поглумится
и добьет.

Здесь на земле - лишь Кронос победитель
Да червь всепожирающий.

А потому -
смотри на небо,
думай о нетленном
и тленном
в беспечной радости.

Свободу обреченных
Мы выберем себе в удел.

@темы: Стихи

---

3.

Черный ветер пахнет кровью,
Белый - молоком.
Ночь крадется к изголовью
Жадным пауком.

Дикой судорогой страстно
Выгнулся хребет.
"Спи, младенец мой прекрасный," -
Воет лунный свет.

Сердце волчье, человечье -
Оба на убой.
Братец, проклят я навечно,
Ледяной луной.

Черный ветер пахнет смертью,
Белый - мертвецом,
Обжигает спину плетью,
Огненным свинцом.

Жжет земля, а небо давит,
Плачет, кличет кровь...
В перекрестье сна и яви
Встретимся мы вновь.

И в прыжке ли, на бегу ли,
Как в последний раз,
Поцелуй меня ты пулей
Нежно между глаз.

@темы: Стихи

---

2.
...то, что от жизни сохранил, как муху в янтаре, нет, лапку мухи,
ту комнату, где солнечные зайчики по стенам,
прикосновенье ласковой ладони к пылающему лбу (не помню, чья ладонь)
и пару слов на детском, давно забытом языке...
нет, слов не разобрать, но все же что-то помню: голос, запах
и сна обрывок про медведя...
перебираю чётки, забыв слова молитв:
солдатик, фантик, сизое перо, -
пока не выпадет из рук
воспоминаний порванная снизка,
и горсть янтарных зёрен
раскатится по угольным пластам
того, что позабыто навсегда.

@темы: Стихи

---

Стишок, фанфики и много про кино

Чет забросил я дайри. Попробую возобновить маленький графоманский флэшмоб: по стишку в день.

1.
Снята шапка Мономаха
с осени. Развенчан год.
Схимы белые одежды подают.

О, октябрь мой златоглавый!
Буду помнить о тебе,
как на рыжем на коне
поджигал ты города.

Лист багряный
мне напротив сердца плащ прожег -
искра отгоревшего московского пожара.
Даст Бог, не последнего.
Через год погреем руки у огня.

* * *

А кто с ума сошел? А это я с ума сошел - фанфики про Гарепотера читаю. ГП я читал в детстве и только одну книжку, мне ужасно не понравилось. Пару фильмов по ГП смотрел вполглаза, кусками, чем кончилось - понятия не имею. Фанфики я вообще раньше не читал, ну разве что самые мелкие, у друзей, на полстраницы. В общем, это мой первый опыт.

Ничего, сразу своя фантазия с цепи сорвалась. Мне интереснее всего время, когда Волдеморт размазался о младенца Гарю. Мне кажется, все должно было быть по другому. Триумф демократии, полукровки и грязнокровки в правительстве, поиски укрывшихся сторонников Волдеморта, проверки на лояльность, чистокровные тише воды, ниже травы, их всячески гнобят и заставляют постоянно объясняться в любви к новому строю. Да, кстати, по логике богатыми в этом мире должны быть полукровки и маглорожденные, потому что ну какой там бизнес среди волшебников? Финансы у гоблинов, больших имений нет. Может, какие-то рантье еще держатся на плаву, но остальные - вроде Уизли.

(И Роулинг и авторы фанфиков явно путают аристократию с плутократией.) Возможность преуспеть как раз у семей маглов, где внезапно появились волшебники - они-то прекрасно ориентируются в реальном мире, где как раз можно заработать большие деньги. И всякие там попечители и благотворители - скорее всего маглорожденные, финансовая "аристократия", а не благородные. Так что Малфои либо ведут бизнес с магглами (представляю, как Нарцисса после общения с женами бизнес-партнеров мужа пьет успокоительное), либо гордые и стремительно беднеющие объединяют вокруг себя "внутренних эмигрантов".

Наверно, дети чистокровных еще служат в аврорах, военная служба для них еще открыта (другие особо не рвутся), но не на высших должностях. В учебе они по-прежнему лучше, но хватки должной нет, так что лучшие места достаются маглорожденным.

Все пассионарии убиты или в Азкабане, остались старики, женщины и дети. Мужчин-аристократов вообще мало на воле: они или в бегах, или сломлены, унижены, пытаются держаться на плаву, идя под руку прытких демократов. А там - постоянные чистки, подозрения в саботаже, в антидемократических взглядах, все время приходится доказывать свою лояльность.

В результате, у аристократов всем заправляют женщины, воспитывают детей и внуков, кто мстителей готовит, кто просто старается, чтобы дети сохранили аристократические понятия в этом изменившемся мире, кто учит приспосабливаться (но таких совсем мало). Некоторые семьи пытаются возродить славу рода с помощью браков с богатыми и влиятельными грязнокровками, но те не больно-то рвутся - это может испортить им карьеру.

Когда появляются слухи о возрождении Волдеморта, с одной стороны, у аристократов появляются какие-то надежды, с другой - страх, что дети погибнут зря, так же, как мужья и братья.

И еще один сюжет-кроссовер про то, как Долохов после дуэли с Безуховым оказывается в теле своего однофамильца, рьяного сторонника Волдеморта. В результате, все аристократические жены совращены, все мужья обыграны в карты (магия помогает мухлевать), частично убиты на дуэли. Долохов при Волдеморте то поднимается до его первого помощника, то разжалован в рядовые. В конце концов, Долохову это надоедает, и он его убивает, как-нибудь по-простому, без затей, ломом по башке, выстрелом в ухо - "надоел, сука".

Про кино:

173. МНЕ ОТМЩЕНИЕ, И АЗ ВОЗДАМ, Япония, 1979, Сёхэй Имамура - 7/10

Про таинственную природу зла. Герой - отмороженный ублюдок и никакой анализ не помогает понять, почему он убивает.

174. ПЫЛАЮЩИЙ, Южная Корея, 2018, Хон Гён-Пхо. – 7/10
Тонкое и приятное кино с симпатичными героями, на удивление хорошими разговорами (не то что в японском кино). Мне понравилось, сам удивляюсь. Начинается как мелодрама, которая перетекает в триллер. про молодого писателя из деревни (он такой аутичный тормоз) и девушку, с которой они жили в детстве по соседству, она выдумщица, невидимый кот, большой голод... А потом все медленно скатывается в медленный триллер. Мне понравилось.

175. ПРИДЕРЖИ ТЬМУ, 2018, Джереми Солнье – 5,5/10
Начало интересное, но впечатление испортил разговор полицейского с индейцем - почти пародийно, как в "Мертвеце". Вообще куча высокопарных банальностей, по каждой социальной теме вкратце высказались. Ну и стопудовый штамп – если у полицейского жена скоро родит, то кирдык полицейскому. А так – было бы интересно: здесь ужасы без объяснений, без причины, просто люди сползают во тьму – но сделано так, что ждешь какой-то логики, хотя бы извращенной, но ее ни хрена нет. Вот зачем эта дама вызвала охотника на волков? На фиг он ей сдался? Зачем солдат и индеец стали убивать полицейских? Почему полицейские не пристрелили индейца сразу, когда он стоял на крылечке и разговаривал? На нем уже три трупа полицейских висело. Дождались, пока он сел у оконца с пулеметом и их всех перебил. Почему солдат убивает всех, кроме своей жены, хотя во всем виновата она? Я так понял, что это и должно быть не мотивировано, а все ведут себя так, будто все нормально. В общем, не знаю. Что-то в этом кино есть, какая-то тайна заложена, но неправильно подана. Хочется пересмотреть, потому что явно в фильме есть ключи, которые я просмотрел, но влом.

176. ДУРАЦКОЕ ДЕЛО НЕХИТРОЕ, 2014, Норвегия, Муланд. – 6/10
Реклама снегоуборочных машин, гы. Очень эффективно он ими всё крушит. Симпатичное кино. Но они это все вслед за Коэнами и МакДона фильмы лепят, в их стиле, я уже много такого смотрел. Впрочем, это не худший образец для подражания. Сербы душевные, приятное обаятельное кино, милый отсчет утопленников и финал.

177. Я ВИЖУ, Я ВИЖУ (Спокойной ночи, мамочка), Австрия, 2014 - 7/10
Братья-близнецы живут в доме где-то в глуши. Природа дивная, и развлечения у них совершенно райские, сразу куча воспоминаний про детство всплывает. Мать возвращается после пластической операции, обмотанная бинтами, опухшие красные глаза, и ведет себя не так, как прежде, они ее не узнают. Холодная, враждебная, одного сына вообще игнорирует. Интересно и жутко. Еду она дает только одному, требует от него, чтобы он не разговаривал с братом. Дети думают, что маму подменили. Убийство кота, странные прогулки матери в лес голышом. Мне понравилось, финал внезапный с разворотом (смотрел я не очень внимательно, так что намеки пропускал, а их было до фига, и совсем не ждал подвоха). Хорошо сценарий сделан, ловко. Мне определенно понравилось.

178. ВОЯЧЕК, 1999, Польша, Лех Маевски – 7,5/10
Блин, как все знакомо. У меня пара друзей-поэтов с совершенно таким же поведением, со справкой из дурдома, все такие резкие, бесстрашные, в окна выходят, к людям пристают, крушат чужое имущество. Один талантливый, другой бездарный, но поведение стандартное. А фильм отличный, атмосфера послевоенной Польши поразительно воссоздана.

179. СУМЕРКИ, Исландия, 2017 – 5/10
Исландская гей-драма и хоррор про стуки и призраки. До чего ж эти геи нервные и страшные на морду, и играют как в самодеятельности. Зато пейзажи хороши.

180. ЗАТЕРЯННЫЙ ГОРОД Z – 4,5/10
Это не про зомбей, а про Перси Фоссета. Все бы ничего, я люблю про путешествия в джунглях, но там каждый говорит обязательный монолог - жена Фоссета про равноправие женщин, сын Фоссета истеричным тоном, что отец должен не путешествовать и на войну идти, а заниматься семьей, сам Фоссет про равноправие индейцев, и это какой-то мрак. И все со стандартными интонациями. Блядь, сдохло кино и литература из-за этих гребанных либеральных хунвейбинов. Я от этих шаблонных призывов уже на стену лезу.

181. ОЧЕНЬ ТЕМНЫЕ ВРЕМЕНА, 2017 – 7/10
Хороший фильм, реально страшный. Мальчишки хорошо играют, девочка с характером. Первый убитый парень - жуткая история, не так страшно про маньяка, а как приятеля нечаянно грохнуть.

182. ОН И ОНА, Франция, 2017, Николя Бедос - 5/10
Про писателя и его жену, лет 40 их совместной жизни. По-французски забавно, много поверхностного интеллектуального трепа, психологии и твистов в отношениях. Смотреть было приятно, но ничего особенного.

183. ДЖУЛЬЕТТА, Альмодовар, 2016 – 6/10
Не особо я люблю Альмодовара, фильм неплохой, спокойный, с осень красивыми пейзажами, кадрами. История про гибель мужа, исчезновение дочери, но без истерики.

184. НА ПРЕДЕЛЕ, Германия – 6/10
Хороший фильм про то, как у Евы Грин террористы убили мужа и сына. Не боевик, а драма, полфильма - судебный процесс. Играет она хорошо и вообще нравится мне, хотя и похожа на Таню Буланову.

185. МЫ ЕЩЕ ЗДЕСЬ, 2014 – 6/10
Красивое кино, хотя и банальное по сюжету.

186. ГАЗЕТЧИК, Ли Дэниэлс, 2012 - 7/10
Южная готика. Кидман и Макконахи в плохих фильмах обычно не играют, так что я начал смотреть и не прогадал. Стилизация под 60-е, крокодилье болото, очень выразительный убийца (Кьюсак здесь великолепен), что-то мутно извращенное во всех персонажах, даже в молодом парнишке, и все ктно отвратительно притягательное.

187. ДВОЙНИК, 2013, Великобритания, Ричард Айоади – 6/10
Смесь раннего Достоевского и Кафки, интересно, но мне не нравится актер в главной роли, а на нем все держится. Но снято интересно и некое глумливо-безысходное настроение схвачено.

188. ЗЕЛЕНАЯ КОМНАТА, 2015, Джереми Солнье – 7/10
Отличный жесткий триллер. Интересно сделано, хотя сюжет банальный – посторонние люди оказываются свидетелями убийства. Нерв есть и много разных режиссерских придумок. Смотрится свежо.

189. БЕЗЛИКИЕ, 1987, Хесус Франко – 6/10
Старый классический хоррор про доктора-злодея, который ради обезображенной сестры сдирает лица с красивых девушек. Хельмут Бергер, кстати, все еще хорош. Хесус Франко, как обычно, еще и эротики добавил. В общем, интересно.

190. НЕОПИСУЕМАЯ ОДЕРЖИМОСТЬ, США, 2017 – 6,5/10
Интересное кино про двух женщин-писательниц, а это всегда интересно. Триллер, довольно непредсказуемый, непонятно, кто кого грохнет. Приятно было посмотреть.

191. НАБЛЮДАТЕЛЬ, 2000 – 5/10
Неплохой, но уже старомодный триллер, кажется банальным по нынешним временам.

192. ЗАМА, 2017, Лукресия Мартель – 7,5/10
Целый год это кино ловил по интернету, ну вот выложили, наконец. Про испанца Диего да Зама, судью, который на глухом тропическом острове в 18 веке ждет нового назначения от губернатора, жену с детьми не видел сто лет, дети выросли без него, он ходит смотреть на море, ждет корабля с письмами и жалованьем, которых уже год как нет, подглядывает за купающимися негритянками, мечтает о белых женщинах, пытает какого-то туземца, балуется слегка контрабандой. Все старательно реалистично, все обшарпанные, полусумасшедшие, до смерти друг другу надоевшие. Газеты доходят через год. Все боятся какого-то разбойника, которого вроде бы уже давно поймали и казнили, на его уши играют в карты, но он до сих пор врывается в дома и насилует женщин. Местная гранд-дама в сползшем парике, которая говорит о театре, о котором знает из прошлогодних газет. Разговаривают о снеге. Похороны как единственная возможность развлечься. У губернатора ручная лама ходит по дому. Дом жрут термиты. Никакой возможности вырваться из этого гиблого места. Чума и тлен. От отчаяния он отправляется в экспедицию против неубиваемого разбойника, где их грабят и мочат какие-то полоумные туземцы. Разбойник оказывается в его отряде, Заму берут в плен, разбойники требуют от него, чтобы он рассказал им про кокосы, набитые драгоценными камнями. Он про них ничего не знает, так что ему отрубают руки и бросают. Индейцы его подбирают и увозят куда-то вглубь болот.
Душевно, эпично, про разбитые надежды.

193. ЛЕВ, 2016 – 5,5/10
Семейная история про потерявшегося индийского мальчика, который случайно уехал в поезде далеко от дома, фамилии не знал, даже имени матери не знал. Он попал в приют, потом его усыновили австралийцы, и вдруг через 25 лет он начал что-то вспоминать, искать по гугл-мэп, и в конце концов нашел свой дом и свою мать. По реальной истории. Хорошее кино, сентиментальное, но неглупое, Николь Кидман.

Про книжки:

197. ФЕОФРАСТ. ИССЛЕДОВАНИЕ О РАСТЕНИЯХ.
Дочитал, наконец.

198. ДЕМИДОВ. ТОВАРИЩ ГРЕЙНДЖЕР.
Сойдет.

199. AMARGO. ХОГВАРТС. АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ.
Кондово, никаких попыток "показать", никакой работы с диалогами - тоже, попытки оригинального, личностного взгляда тоже нет, малолетний герой-сирота с характером скептичной занудной дамы средних лет, эмоций нет, только похмыкивание, пролистал, сюжет в голове освежил.

200. КИРА ИЗМАЙЛОВА. КТО ВЫ, ПРОФЕССОР АМБРИДЖ?
Ничего, живенько. Попаданка.

201. КИРА ИЗМАЙЛОВА. ДОСТОЙНЫЙ СЫН
Хуже. Надоело уже.

202. ИЗМАЙЛОВА. ЗНАКОМЬТЕСЬ, МИСТЕР БЛЭК
Уже в котором фанфике встречаю тенденцию: авторов, видно, раздражает шумная и бестолковая школота, поэтому своим юным героям они придают характеры много поживших дам. И двенадцатилетние мальчишки у них - самодовольные зануды, уверенные в своей правоте, любят посидеть с книжкой, не любят шума и волнений, ничему не удивляются, опытные интриганы и сплетники, с железными нервами, учатся отлично, поведения примерного, активно жалуются начальству на нарушителей порядка и привлекают влиятельную родню как тяжелую артиллерию, делают карьеру и копят бабло, грабя родню и школу. Чет я таких подростков в жизни не встречал и читать про них не особо интересно. Но все равно лучше Роулинг.

203. ИЗМАЙЛОВА. ИСТОРИЯ ГАРРИ.
Слишком он крутой и самодовольный, все всегда получается, поэтому скучно, но, в общем, ничего, особенно для тех, кто, как я, Гарри Поттера не читал.

204. АЛЕКСЕЙ ИВАНОВ. ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ СЕВЕРУСА СНЕЙПА.
А вот это хорошо, увлекательно и авантюрно, конец только уж больно сопливый.

205. ВАЙСМАН. БУРЫЙ МЕДВЕДЬ И ЧЕЛОВЕК

206. ГУСЕВ ВЛАДИМИР. ОХОТА С ЛАЙКОЙ

207. РУКОВСКИЙ НИКОЛАЙ. СЛЕДЫ ЗВЕРЕЙ

208. СУГРОБОВ. 500 СОВЕТОВ НАЧИНАЮЩИМ ОХОТНИКАМ

@темы: О книгах, О кино, Жизнь, Стихи

---

Нескучный сад (часть вторая)

@темы: Картинки

---

Прекрасный Нескучный

Гулял позавчера по Нескучному саду. Теплое золото, медитативное падение листьев, тихая шелковая река и вообще всё хорошо. Я смотрел на воду, на деревья и был счастлив.

Константин Кравцов в фэйсбуке написал: "...вообще нынешняя осень - откровение Красоты. Божие откровение настолько полное, что даже не по себе как-то...

Какая великая скорбь
Движется к нам,
что Ты утешаешь нас
Прежде ее приближенья?

(Паунд - Венеции, канун Первой мировой...)

В Нескучном устроили очаровательные клумбы - из сорных травок и полевых цветов, художественный бурьян - очень мило. Народу ходит мильёна два, на аттракционах почти никто не катается, дети играют на прелестной уютной площадке из бело-синих досок - там маяк, пароход и скамеечки-волны. Я бы сам там играл, как-то очень скромно и душевно там. А еще больше народу гуляют по лесу - дети и собаки в эйфории кувыркаются в листве, взрослые полоумно собирают букеты из листьев (я больше по гальке на пляже специалист). Под мостиками в овраге наставили скамеек, все там сидят и как загипнотизированные смотрят на то, как медленно падают листья и гадают, как называется огромные лопухи: белокопытник или сахалинский лопух.

И немножко фотографий (остаток потом выложу)

@темы: Картинки, Жизнь, Все было прекрасно и ничуть не больно

---

Ахтунг! Мошенники

Ко мне сегодня заходил один - под видом Мосгаза впаривал газосигнализатор, утверждал, что сейчас требуется его установка во всех квартирах. Я не повелся (откуда мне 23 тыщи взять и эдак сходу отдать их незнакомому чуваку) и вы не ведитесь. Никакой газовой сигнализации в частных квартирах по закону не требуется, я по интернету проверил. Но подготовка впечатляет: приходит с ведомостью, в форме, показывает ксеру закона, зачитывает списки льготников. Не ведитесь!

@темы: Жопа, вид спереди

---

Лев Толстой стыдит купальщицу

@темы: Картинки

---

Бессмертный Александр и смертный я. Миеза. Глава 2, часть 2

Тут малость повеселее.

* * *
Нас было пятнадцать человек. Перечислю всех, чтобы никого не забыть. Александр и Каран, сыновья Филиппа, Леоннат, сын Антея, Гарпал, сын Махаты, Никанор, сын Пармениона, Кассандр и Плистарх, сыновья Антипатра, Алкета, сын Оронта, я и Гермон, сын Алтемена, Селевк, сын Антиоха, Лисимах, сын Агафокла, Марсий, сын Периандра, Протей, сын Андроника, Аттал, сын Андромена. Каждый со своим норовом, честолюбием и мечтами.
Собрали здесь не друзей, а соперников, потому этерией наше собрание никто не называл - называли лягушатником. Это от софистов пошло. "Как спалось?" - "Да разве уснешь? Ночью опять лягушки расквакались" - "Снова Батрахомиомахию устроили?" - "Гогочут как гуси". - "Даже в стае диких гусей есть свой строй и порядок, а здесь? Лягушатник". - "Молодости избыток, ума недостаток". - "Лягушка стать волом захотела - раздулась да лопнула..." - "Избалованные паршивцы"...
Что ж, посмотрим, чего стоит ваше крысиное гнездо против нашего лягушатника... Первая линия фронта пролегла между царским домом, где жили софисты, и нашей казармой.
Какими бы мы разными не были, как бы друг друга не ненавидели, но все мы были щенками с одной псарни, в одной стае бегали. В Нимфеон отобрали самых породистых, будущих волкодавов. Все мы для своих лет были опытные царедворцы, честолюбцы с холодными прицельными взглядами, натренированные бойцы с умением держать удар и, не раздумывая, бить первыми. У нас был закал. Как бы мы меж собой не грызлись, но против врагов выступали в одном строю - нас этому учили. Даже Марсий, который поначалу от наших тычков и насмешек бросился искать убежища в философии, скоро бегом вернулся назад и, стиснув зубы, предпочел терпеть от своих, чем жить с чужими.
А что на той стороне? Слабые в коленях болтуны, никогда не державшие в руках оружия, которые (мы видели и чуяли) смели смотреть на нас свысока. Они считали себя неизмеримо умнее, но мы знали, что они ошибаются: их ум мало на что пригоден в жизни, их мудрость для того и нужна, чтобы ложь выдать за правду, слабость за силу. Они хотели доказать, что всё наше обола не стоит в свете их философии. "В Спарте, - говорили они, поджав губы, - тех, кто моложе тридцати, даже на рынок не пускают, чтобы не насмотрелись там на дурные примеры, пусть покупки делают через родственников или возлюбленных". (Все философы хвалят спартанских юношей, хотя уж должны бы знать, что спартанцы ценят философию не дороже собачьего дерьма. )
Нам надо было отстоять своё. До серьезного противостояния дело не доходило: наша судьба от них не зависела - через пару лет мы вытряхнем их болтовню из ушей и вернемся к нашей великолепной жизни и блистательным победам - кто волком родился, овцой не бывать. А они останутся кукарекать на заднем дворе до конца своих дней.
Но "за оскорбленья платят оскорбленьями"... (Эсхил. Прометей прикованный.) В озверевших от скуки шальных головах возникали идеи одна другой дурее: натереть маслом ступени царского дома и среди ночи крикнуть "пожар", запустить ужей в спальню Аристотелю, лягушек - Ксенократу в постель, дикую свинью натравить на Анаксарха и посмотреть, кто кого порвёт, забросить на их симпосий гнездо диких пчел, и дверь снаружи подпереть. Алкета с Атталом даже собирались яму с кольями вырыть на тропинке, протоптанной Аристотелем, где он любил прогуливаться - уж и не знаю, зачем. От таких бесстыжих и жестоких шуток Александр философов оберегал, так что мы всего-то пару раз устроили "эфиопскую кавалерию" - вымазались сажей, оседлали друг друга и налетали на философов из засады, завывая, как дикие коты.
"В море сеем", - скорбно говорил Ксенократ Аристотелю, помогая тому подняться из канавы.
* * *
Времена Сократа прошли: философам теперь нужен не легкий разговор об истине посреди шумной улицы, а почет, уважение и власть, не беседа, а монолог и внимающие молча слушатели. Чем выше стена между учителями и учениками, тем лучше.
Что ж, и мы со своей стороны камни к этой стенке таскали. У нас - сообщество благородных и равных, и всяким там торговцам, ремесленникам, крестьянским сыновьям (тут несколько косых взглядов на Лисимаха с разных сторон), музыкантам, актерам и софистам, которые работают за деньги, среди нас не место.
Никанор, который особо трясся над чистотой рода, как-то притчу рассказал всем в назидание: мол, однажды ворон подложил свое яйцо в гнездо аиста, и аистиха его высидел. Когда птенец появился на свет, аисты всей стаей ощипали мать, высидевшую его, а потом их вместе с птенцом столкнули с высокой башни.
- Вот так надо из нашего общества извергать тех, кто его недостоин, и тех, кто пригревает недостойных и возвышает их до себя.
Произнося последние слова он смотрел на меня. Не потому что мой род для него нехорош, а потому что еще в Пелле он обличал меня за то, что вожусь со всякой швалью, и тут в Миезе уже пару раз делал мне замечания за болтовню с рабами и местными.
- А мне что делать, Никанор? - спросил Александр. - Для меня и твой род недостаточно высок.
Думаете, Никанор смутился? Ничего подобного. Лекцию прочел, как Аристотель, что царю-де по роду его обязанностей приходится общаться не только с благородными, но и с простым людом, поскольку без этого не обойтись - как судье с преступниками, как хозяину с рабами. Но с ними он должен говорить как повелитель, и лишь в ближнем круге благородных может он вести себя как первый среди равных.
- Просто я хотел тебе напомнить, - мирно сказал Никанор, подавая Александру руку, - что когда-нибудь ты будешь царем Македонии.
- Я помню, - ощерился Александр. - А ты, верно, хочешь стать вторым Парменионом?
- Да, я хотел бы быть похожим на отца, - кивнул Никанор.
- А я нет, - сказал Александр.
* * *
- Силу они в себе чуяли непомерную. И грело им сердце предсказание, что убить их невозможно ни богу, ни человеку, - рассказывал киник Онесикрит, усмехаясь и поглядывая на нас хитрым глазом. - И это, конечно, не довело их до добра...
Онесикрит ходил в одном дырявом плаще в любую погоду, ел на ходу, запивая водой из ручья, спал на сене с лошадьми, говорил ярко и резко, умел увлечь и понравиться; наглый, зубастый, но не настолько, чтобы стать неприятным - берегов не терял. Наши сперва презрительно смотрели на эту дрань и нищету, но вскоре за внешним убожеством и собачьим лаем почуяли человека нашего круга. Говорят, прежде он был человек богатый, хорошего рода, и посылал сыновей учиться в Афины - там они оба, послушав Диогена, стали его учениками, Онесикрит поехал за ними, чтобы вернуть их домой, и тоже остался с Диогеном. Смотрел он без страха и угодливости, хотя взбешенный Никанор пару раз готов был его в землю втоптать.
- Долго думали братья, куда им силушку свою приложить, за какое дело взяться, да видно с разумом у них похуже было, чем с силой, - придумали они, ни много, ни мало, объявить войну богам-олимпийцам. Поклялись, охальники, что, взобравшись на Олимп, все там растрясут и разломают, и Эфиальт поимеет Геру, а От - Артемиду.
- В чем и поклялись водами Стикса, самой нерушимой клятвой, которая и богов связывает паче самых крепких цепей, - вставил старый Лисимах.
- Начали Алоады победоносно: пошли во Фракию, выследили там Ареса, настучали ему по голове, отобрали оружие и доспехи, а самого связали и затолкали в медный сосуд. Потом - на юг быстрым маршем. Осадили Олимп и, чтобы влезть туда половчее, поставили гору Оссу на гору Пелион. "Алала!" - и вот уже они могут швырять дерьмом отцу Дию в тарелку.
Про киников говорили, что живут они по-собачьи, гадят и сношаются на людях без стыда, по своему выбору живут в грязи и всех вокруг за грязь считают. Они явно входили в моду.
- Братья-Алоады потребовали выдать им богинь, да поскорее, а то, мол, они землю с морем местами поменяют. И показали, как. Берут, значит, гору поздоровее и хрясь ее в море, потом другую, третью... Крепкие были ребята, им такую бучу замутить - как лопушком подтереться.
Море из берегов вышло, все кругом залило, народ там, козы, свиньи, виноградники - все потонули, хоть во всей этой замятне были ни при чем. Кто успел, на горы взобрались, сидят там, мокрые, как мыши, голосят, богов на помощь зовут. Волны гуляют, ветер свистит, Алоады требуют вина, баб и сдачи Олимпа без всяких условий.
Похоже, Онесикриту самому воевать приходилось. Ведь сумел же попасть на глаза Филиппу, поговорить, сумел понравиться...
- Пришлось богам применить военную хитрость. Пустили между ними Артемиду в облике белой лани. Братья схватились за копья, метнули в нее, а попали друг в друга. Вам гопломахи должны были рассказывать, как оно бывает, когда бросаешь дротики, не подумав. К чему я это все рассказываю? А к тому, что, топая из Фракии к Олимпу, Алоады завернули сюда, в Миезу и установили здесь алтарь для поклонения трем музам: Памяти, Опыту и Песни. И то сказать: была б у них помять получше и опыта побольше, небось, сообразили бы, чем такие войны с богами для дерзких заканчиваются.
* * *
Недавно мне в Экбатаны прислали список лекции Аристотеля в его афинском Ликее. Как все знакомо!
«Молодые люди отдаются на откуп своим непостоянным влечениям. Они страстны, быстро возбуждаются и прислушиваются лишь к чувствам. При этом они простодушны и доверчивы, потому что не знают оборотной стороны вещей. В своих надеждах они высокопарны, как пьяницы. Юноши любят роскошь, умеренность им ненавистна, они расточительны, проматывают богатство, задиристы, то дерзки, то стыдливы, и завистливы, их привязанности день ото дня меняются. У них короткая память. Они мужественны, но идут по проторенным тропам. Не пресыщенные жизнью, они предпочитают внешний блеск суровой необходимости. Велики их заблуждения, порождаемые чрезмерностью желаний. В отличие от стариков, они полагают, что знают все».
Это ведь он про нас писал - не про Каллисфена же с Феофрастом, и не про тех, кто сейчас за ним с табличками ходит, записывая каждое слово.
"По проторенным тропам", - язвит наш сладкоречивый брюзга. Ах если бы! "Роскошь, расточительность"... Видел бы он шатер Дария, сокровищницу Вавилона, горящий Персеполь, сразу бы скрючились пухлые пальцы в колечках. "Чрезмерность желаний"... Той меры, что нам теперь отмеряна, ни он, ни мы и представить себе не могли... "Высокопарны, как пьяницы". Так высоко парим, что порой и дышать нечем. А насчет пьяниц, он, пожалуй, прав...
* * *
Большинство считало, что в Миезе мы зря время теряем. «Нас забудут», - был общий страх. Опоздавшим на пир одни кости да опивки достаются. Лучшие места расхватают те, кто всегда на виду, пока мы здесь в бессмысленных разговорах дорожки на лугу протаптываем. Вернемся, а нас и не ждет никто.
Мы во многом были друг на друга похожи; все одного тавра. Отцы воспитывали нас в понятиях одинаковых, как и сами с детства были научены, а потом еще илархи всех под общий образец пообтесали. Мы давно научились прятать истинный нрав подальше и держать лицо - статуи бронзовые, а не ребятня. А в Нимфеоне вдруг почувствовали: нет над нами ни царя, ни отцов, ни илархов - и распускались пояса на воле, расплывалось и затуманивалось всё вколоченное в башку; своя природа брала верх, и только резкие окрики Александра еще как-то удерживали в границах приличий: "что скрючился, как сапожник?", "брюхо подбери, евнух сирийский, рожать собрался?" Расхлябанность выводила его из себя. "Болото, смола, Кирка гребанная! Смотреть тошно. Влипли мухами в кисель, освинячились". При его приближении выпрямляли спины и втягивали животы.
И все же на этой жирной земле из всех быстро, как тыквы, повылезали доселе скрываемые чудачества и причуды. Кто неряха, кто чистюля, кто свистит, кто храпит, кто на кифаре играет, себя Орфеем воображая. И нет иларха, чтобы пришел с палкой и порядок навел. Там была казарма, а здесь - общежитие.
Кассандр, бывший в Пелле примером чинного лада и достойного поведения, без сурового отцовского пригляда стал суетлив да болтлив по-сорочьи, на уроках дергается, словно на гадючье гнездо присел, чешется, философов перебивает, и не попросту, с язвительной подковыркой, с глубинным таким недоверием ко всему. А то отбегает шагов на двадцать, и там сам с собой что-то наборматывает - нам только смутный рев слышен да грозный хохот, а потом возвращается рысцой с пакостной усмешкой, руки потирает, хихикает - аргумент придумал, да только вставить некуда, спор далеко вперед укатился. Оказалось, любит он ругань да грохот, а если тишь да гладь кругом - сам свару заведет. Он поднимал шум из-за нашествия червяков на яблони какого-то крестьянина, начинал кровную месть из-за перебранки рабов. А в каморке своей он сразу развел сущий свинарник, и все время что-то жадно жевал, роняя куски из незамолкающего рта.
Никанор усаживался на скамью так широко, что на его месте могли бы спокойно уместиться трое, растопыривал локти, колени, все что угодно растопыривал, лишь бы отбить себе пространства побольше, а остальных стеснить. Он колотил слуг, если они на полпяди сдвинут его сундук под кроватью, закипал, если хлеб ему порежут не по-никаноровски, и читал назидания жалкому побирушке: не так встал, не так просишь, работать ступай, бездельник.
Аттал оказался спартанцем в душе - хоть летом, хоть зимою, не вылезал из наскоро устроенной площадки для упражнений, ни одного утра без холодных обливаний. Он носил на поясе гребешок на веревочке и во время философских бесед все расчесывал волосы с видом блаженным и отрешенным.
Леоннат двери свои занавешивал так плотно, что и в щелку не заглянуть; если кто к нему нос сунет - вопил возмущенно и, растопырив руки, гнал из своей каморки; на шаг к своим вещам никого не подпускал, а из-за порванного плаща мог неделю ходить мрачнее тучи, от любого чиха готовый сорваться в крик и слезы, словно всю семью разом схоронил.
Лисимах любил поговорить с садовниками и скотниками про урожаи да удои; в жратве он не уступал Кассандру, только ел медленно, чинно, будто священнодействовал, с видимым наслаждением, крошки со стола в ладонь смахивал и в рот, а если его отвлекали вопросом, обиженно говорил: "Я же кушаю!" Прежде угрюмый и безъязыкий, тут он стал обнаруживать грубое и злое остроумие и, чего уж никто от него не ждал, охотно слушал философов. Сидел набычившись, слышно, как жернова в башке скрипят, и вдруг глаз вспыхнет, зубы щелкнут - ухватил какую-то мысль, сожрал и облизнулся.
Третий проглот, Протей, о еде говорил нараспев, вдохновенно, точно пеан пел: "Что нам делать? Что поесть?" И мечтательно стихи читал с увлажненным от волнения взором:
«…И меня на дозоре не минет:
Ни из красивоплетеной корзины калач белоснежный,
Ни с чечевичной начинкой пирог с творогом многослойный,
Ни окровавленный окорок, ни с белым жиром печенка,
Ни простокваша, ни сыр молодой, ни парная сметана,
Ни пирожочки медовые – их же вкушают и боги.» (Батрахомиомахия)
Все оказались разные, все по-своему занятные, было над чем посмеяться. А раз увидишь человека за маской - потом не развидеть. Наверно, поэтому Александр и в Азии тех, кто учился с ним в Миезе, держал за своих, хотя близости особой и тогда ни с кем из них не было, и сейчас не осталось.
* * *
Постепенно притирались к причудам друг друга, привыкали вместе жить. За пару месяцев привыкли и к новеньким.
Селевк был родственником Пердикки, а значит и моим, он был высоченный и крепкий, так что у любителей травить новичков морды вытянулись. Он присматривался к нам во внимательном молчании, со спокойным достоинством. Александру он понравился.
"Бери его себе, - шептал Гермон. - Пригодится". Селевк отозвался по-родственному тепло, учтиво, но на этом все и кончилось - за пару лет в Миезе мы так и не сблизились по-настоящему, и за следующие пятнадцать тоже. Бывают такие закрытые для всех люди, из осторожности, подозрительности или застенчивости, живут в себе, своим, - вот и он таков; друзей не завел, но и недругов тоже, кроме Лисимаха - тот взбесился, что Селевк его на палец выше и в панкратионе ему не уступает, хотя учился не у олимпийских чемпионов в Пелле, а у диких разбойников в горах. А мы с Селевком всегда ладили; приятный человек - мягкий, умный, ненавязчивый.
(Одно время в Азии он воевал под моим началом - прирожденный воин, мощный, смелый, одним видом бойцов воодушевлял, но Александр только в Индии стал ему самостоятельные высокие посты давать. "Шаткий он. Ума хватает, а воли недостаток". Селевку трудно было принять решение и не перерешить потом сто раз - всё сомнения грызли. "Что там думать - ломи!" - говорил я ему. Вот тогда у него камень с души: встряхнется, прокричит приказ командным голосом - и пошло дело! А в бою он был неудержим.)
Второй из новичков, Марсий, был легкой добычей. В те юные годы он был рыхлый и одышливый, избалованный матерью, которая родила его чуть не в пятьдесят лет. Дома он, видно, свою болезненность холил и лелеял, а здесь и поговорить не с кем было об утренней отрыжке, вчерашнем запоре, колотье в печени и потливости в паху. Он было пробовал, но не увлек. От впадения в полное ничтожество Марсия спасло то, что он носил пояс, а не пращу. Этот мешок с соплями как-то умудрился убить врага и потому был, в отличие от большинства, настоящим мужчиной. История его была вроде моей: жил в дальнем поместье, напали иллирийцы, за оружие схватились и женщины, и дети; когда один из иллирийцев выскочил на нашего Марсия, тот ткнул в него мечом, как учили (а учил его единоутробный брат Антигон, отменный рубака, который по годам годился ему в отцы).
В общем, и Марсий оказался не так прост. Он был балованный, заносчивый, поначалу всё лез в драку, но, огребая раз за разом от более крепких оруженосцев, стал напирать на «а зато я самый разумный и прилежный». Впрочем, втайне он много тренировался и к концу нашего учения обрел вполне приличную форму и раз даже Алкету на борцовской площадке завалил. Но прозвище Мешок к нему пристало намертво.
Гарпал был низкорослый и слабосильный калека с иссохшей ногой, которая его почти не держала. Родители прятали его подальше от двора, где-то в Элимиотиде, а тут решили выпустить в люди: мол, если для армии парень не годится, то уж поучиться у философов языком молоть ему вполне по силам.
Филипп очень любил Гарпалова отца Махату, их дружба вопреки родовой ненависти, примирила в конец концов и семьи. Махата был приятный мужик, простой, веселый хитрюга, выглядел деревенщиной, и тем неожиданнее был его быстрый ум, вспышки остроумия и добродушная проницательность. Филипп очень хотел, чтобы сын его друга нашел себе место в жизни.
Как и Леоннат, Гарпал приходился Александру троюродным братом. Для Александра родство по крови мало что стоило, но Гарпала он сразу взял под свое крыло. "Даже подумать страшно, если бы я... Или ты... Представь, что за жизнь его ждет!" Я представил: поместье, книги, делай, что хочешь, потому что всем на тебя наплевать, никто от тебя ничего не ждет... Не так уж плохо, если со стороны глядеть. Вот только за Александром калеке не поспеть - так что, случись что похожее со мной, я бы сразу голову о стену разбил.
Гарпал всю жизнь прикрывал уязвимость нахальным и отточенным зубоскальством, но понимал, конечно, что любой косноязычный громила легко мог заткнуть ему рот одним ударом. Теперь же Александр с горячностью вступался за него, деликатно отводил внимание от его уродства и заботился, чтобы Гарпал ни в чем не чувствовал себя ущербным, а чем больше заботишься о человеке, тем сильнее привязываешься. Гарпал, не раздумывая, уцепился за такую удачу; он всегда хватал от жизни все, до чего мог дотянуться. Медлительность и неуклюжесть походки Гарпал искупал быстротой выразительных жестов, сменой потешных гримас на морщинистой мордочке с шальными глазами и готовностью смеяться по любому поводу. Он был урод, конечно, но очень мил, даже со своей волочащейся, подламывающейся ногой. Александр был покорен им в два счета, а я начал помирать от ревности.
* * *
Александр выглядел совсем ребенком среди остальных, где многие были на голову выше него и старше лет на пять. Такой красивый малыш с розовыми щеками, белокожий, с ясными глазками. Но это пока он не начинал говорить - властно, твердо.
- Я приказываю, ты делаешь. Это понятно? – холодно говорил он Кассандру.
Может, кого это и раздражало, но все понимали одно - настоящая жизнь существует только вокруг Александра, оставшиеся вне его круга - как брошенные на обочине, оставленные в обозе, когда все идут в бой. Таким изгоем здесь внезапно оказался Кассандр, и никому такой судьбы не хотелось.
* * *
- Вот Протея Александр любит, - рассуждал Кассандр. - И что? Он все свои возможности проспал и прожрал. Кто он для Александра? В соседнем стойле с Букефалом? Александр своих лошадей любит, голодать не даст.
А я кто?
- А ты кто? - мгновенно отозвался на мои мысли Кассандр. - Я в ваши дела нос не сую, спите вы там вместе или по отдельности, мне по хрену. Но ты ему просто дружок, понимаешь? В лучшем случае будешь рядом с ним в царской иле скакать и "алала" кричать. А пусти тебя на военный совет или в суд, ты начнешь ржать над чьим-нибудь кривым рылом, чесаться, зевать и мечтать о том, чтобы смыться поскорей. Разве не так?
- Ну а ты?
- Я - человек государственный, - сказал Кассандр, свирепо вылупив глаза и выкатив грудь, чтобы я проникся серьезностью его слов. - Это мое! Советовать царю, управлять областью, командовать полком, все такое. Я хочу этого и, уж поверь, на совете не захраплю.
Я пожал плечами, не зная, что сказать в ответ. Может, он и прав был, бесстыжая морда.
- Беда в том, что по какой-то дурацкой причине Александр меня терпеть не может. Да наплевать бы на это, но ведь он, если дело так пойдет, мне всю карьеру загубит. И, заметь, ему самому хуже будет. Он Протея, что ли, в Афины пошлет договоры заключать? Про тебя я не говорю, ты не так глуп, как кажешься, может, из тебя и выйдет толк, если за ум возьмешься.
- От меня-то что тебе надо?
Он посмотрел на меня, как на слабоумного.
- Помири меня с ним. Твое влияние на Александра, мои мозги - вместе мы далеко пойдем. Филота с Никанором отправятся на мыс Тенар счастья искать или землю пахать - разве не здорово? А мы будем управлять Македонией.
И он радостно улыбнулся щербатым ртом.
* * *
Управлению Македонией и искусству вождения войск Александра учил Алкимах. Про войска слушали внимательно, все мнили себя полководцами, а вот про стоимость содержания армии в мирное время, про налоги да хлебную торговлю, про дворцовое делопроизводство, работу канцелярии, про суды да тюрьмы и все прочее слушать никому не хотелось - разбегались, благо Алкимах и не удерживал.
- На то, чтобы доходы с расходами считать управляющие есть, - бросил Никанор, уходя.
Алкимах пробурчал ему вслед:
- Ну да, а потом, глядь: дом завалился, хозяйство разорено, торговля одни убытки приносит, а у управляющего три именьица прикуплены да корабль товаров, и хозяйская жена детишек рожает - точь-в-точь маленькие управляющие. Бегите, бегите, вам царями не бывать.
Александр у него был примерный ученик, Алкимах нахвалиться не мог. Кассандр не убегал, этими уроками он больше всего дорожил, и ради них готов был терпеть враждебные взгляды Александра. Я тоже сидел и слушал - Александр так хотел. Было скучно и все время приходилось считать.
* * *
Образованность, учтивость, хорошие манеры, вкус к философии и литературе – это все было хорошо, но куда важнее было стать лучшими в мире бойцами, великолепными убийцами. Прочее – как изукрашенные ножны; приятно полюбоваться золотом, чеканкой, игрой камней, но как до дела дойдет: ножны прочь - говорит голый меч.
Я повторял до изнеможения уроки Апеллы и разрабатывал левую руку. Чтобы час величаться, надо год пыхтеть. Меч уже не выворачивался, копье тоже стало потихоньку слушаться. Я был счастлив - теперь на мои занятия смотрели не с насмешкой, а с тяжелой завистью. Я один из всех был обоерукий, и дело того стоило. Многие, на меня глядя, сгоряча похватали мечи в левую руку, но через пару занятий бросили, кроме Селевка, - очень уж неприятно снова чувствовать себя неумехой.
Атаррию я благодарен за то, что он много внимания уделял работе с щитом и дротиками - раньше нам и в голову не приходило, что тут могли быть какие-то особые тонкости. Дротики мы теперь не в неподвижные мишени метали, а по нескольким, разбросанным на разных расстояниях, не целясь, на скорость, на слух, из-за спины, на бегу, на скаку. Со щитом отрабатывали опережающие удары на вытянутой руке. Атаррий требовал, чтобы щит всё время был в движении, иначе его разобьют несколькими мощными ударами. Это входило в противоречие с умением держать щит в строю, где главное было - не сдвинуть щит от удара; поначалу это сильно нас путало. Показывал он и приемы обезоруживания противника. Все это прекрасно дополняло уроки Апеллы.
Столько же времени мы проводили с лошадьми. За два года нам надо было воспитать из Букефала с Фараоном настоящих боевых коней. Какая там философия! Можно было оставить это дело конюхам, но мы хотели сами.
После того, как мы с Александром у всех на виду промчались по дороге, выделывая всякие штуки на спинах коней, перебрасываясь дротиками, кавсиями, а потом на ходу поменялись лошадьми, философы стали стесняться ездить верхом. Они ж на лошадях - как кобели на заборе.
В Миезе стоял лох гоплитов. Мы ходили к ним учиться работать в строю. Копья в одну линию, щиты внахлест. Скучновато, но необходимо. Их казарма в первые минуты показалась домом родным - видно, уже соскучился по звуку трубы и воплям десятников. Эти ребята нередко показывались в Нимфеоне: вся женская прислуга в царском доме с ворковала с бравыми гоплитами – не дозовешься. Где щель, там гоплит пролезет; где свалится, там и спит. Аристотель то и дело извлекал из кустов балующихся с кухарочками бойцов.
Мы с Александром работали в паре. Остальных мы били оскорбительно легко, а друг с другом держались на равных. Я был тяжелее, руки длиннее, удары сильнее, да еще быстроты резко набрал, занимаясь с Апеллой, но Александр мне не проигрывал - он был нечеловечески вынослив, предугадывал все мои ходы (чутье сродни волшебству; казалось, глаза ему завяжи - будет биться не хуже), а мечом работал точно и легко, как вышивальщица иголкой, - от его колющих спасу не было. Адмет отлично научил его использовать вес противника и силу его удара себе на пользу, так что лучшего и опаснейшего противника мне найти было невозможно.
Преимущества нам терять не хотелось, и мы занимались вдвое больше остальных, зато оба отлынивали от гимнастики - на нее сил уже не хватало.
Только Селевк под конец мог вставать в пару с кем-то из нас - он был силен, как слон, умен и упорен. Сейчас он один из лучших бойцов в армии, лучше меня, хоть признавать больно, - моя правая рука после Гавгамел полностью не восстановилась, да и устаю быстро после индийской лихорадки, сердце ножами режет... Про Александра и говорить нечего: ему теперь и дышать больно, не то что мечом махать; он гонит мысль, что в бою ему теперь не бывать, но она висит над ним, как смертный приговор. Что мы без боя? Зачем жить, если рука не может удержать меча?
* * *
В Нимфеоне Александра ждал подарок от отца - изукрашенная по-царски колесница с четверкой чудных вороных лошадей. Он и раньше правил колесницей, а мне не приходилось, а теперь оба начали учиться колесничному бегу всерьез. То Александр был за возничего, а я упражнялся с копьем, то наоборот. На войне пользы от колесниц давно не было, но как же без них обойтись? Колесница была символом царской власти, а колесничные бега - любимой забавой героев.
Я боялся, что Александр свернет себе шею. У него перед глазами стояли Геракл и Иолай, Ахилл и Автомедон, вещий конь Ксанф и тело Гектора, влачащееся в пыли... А я вспоминал про судьбу Фаэтона и Ипполита, восковую чеку коварного Миртила, про кровожадных кобылиц Диомеда и человекоядных коней Главка и его тень, пугающую лошадей на Истмийских играх, про "Ужас коней" на ипподроме в Олимпии...
Я представлял себе страшный путь Фаэтона и его падение. Мне казалось, Александр словно создан для того, чтобы сломить себе голову, погоняя неистовых коней.
"Там пустота и ветер, больше ничего!
Лишь дальние созвездия во мраке блещут:
Стрелец из лука в горло целится твоё,
протягивает Рак звенящие клешни,
и Лев убийственными скалится резцами,
и Скорпион мясистое сгибает жало.
Ты, словно ломтик хлеба, в космос окунёшься
и, весь пропитанный густым его вином,
исчезнешь в пасти ненасытной чёрной бездны"...
Но его страстность и безжалостность к себе всегда шли рука об руку с выдержкой и безошибочным глазомером. Ну и боги присматривали за ним - теперь ясно, для чего.
Каран смотрел на колесницу глазами несчастного влюбленного, гладил рукой по медным украшениям, пальцы любовно путались в змеиных волосах Горгоны... Легче было смотреть на Карана, когда он бесится от злости, а когда он вот такой, похожий на человека, растерянный и беспомощный, было труднее. Тогда я опускал глаза на его руки: они были еще страшнее лица – огромные руки душителя, неприятно белые, как рыбье брюхо. покрытые черными волосами, с обгрызенными до крови ногтями, сбитыми костяшками; он протыкал пальцами зеленые яблоки и гнул монеты...
Каран отвернулся от колесницы со слезами на глазах, словно с любимой навек прощался. Александр сказал вежливо: "Можешь на ней ездить. Только спрашивай у меня, чтобы нам друг другу дорогу не перейти". Уродливое лицо Карана вспыхнуло подлинным счастьем.
"Может, шею себе свернет," - пробормотал Александр, глядя ему вслед. Он не любил казаться добрым.
* * *
- Тиримма был командиром агемы до Адмета, еще при Пердикке, лучшим из лучших. О нем легенды рассказывают: пальцем там кого-то насквозь проткнул, в одиночку против десятерых, против ста, рвал пасти медведям, мечом стрелы отбивал... Ну ты понимаешь. Аттарий аж задыхается от восторга, когда о нем говорит. Мол, он не лучший, а вообще вне сравнения, по другую сторону. А перед походом в Иллирию, тем самым, где наших разбили и Пердикку убили, с Тириммой случилось странное. Говорят, он бромился лакать с земли жертвенную бычью кровь - силой оттаскивать пришлось. Но ни фига не умер, как Аристотель стращает, а стал пророчествовать. Наговорил такого, что его хотели прямо на месте камнями побить, но не рискнули - у него трясучка, судороги, кровавая пена изо рта. Решили, что он был одержим богом. Для успокоения народа жрецы растолковали его пророчества в нашу пользу, а потом случилось то, что случилось. Разгром, позор, смерть царя... Тиримма после этой битвы пропал, думали, убит или в плен попал, а тут вот оно что - стал жрецом, Диомахом и всё прорицает.
Александр шутливо морщил нос, но торопил меня и подскакивал от нетерпения - сегодня у пещер Диомах будет выбирать себе учеников.
Собрались все, конечно, угрюмые, губы кусают, решимость в потаенных взорах - сдохну, а в число избранных попаду. "Слух преклони, златошлемный, дарующий смелую юность"...
Диомах прирезал голубку, окропил кровью деревянные мечи и приказал биться во всю силу: "Боги смотрят". Мы с Александром просто летали по площадке в Аресовой пляске..
"О несокрушимый, о духом огромный, о силой великий
Демон, оружья любитель, кого победить невозможно,
Смертных людей истребитель и стен городских сокрушитель,
В громе доспехов, владыка Арей, обагренный убийством,
В месиве боя, ужасный, ликуешь от пролитой крови..."
Диомах сидел на земле, прихлебывал что-то из чашки; губы у него были черные, сожженные, а глаза словно пылью припорошенные, такие спокойные, словно он на воду смотрел и облака, а не на то, как мальчишки дерутся.
Потом он пощупал пульс у каждого жесткими узловатыми пальцами (такими и впрямь насквозь проткнешь), посмотрел в глаза. Я почуял что-то нехорошее, стиснул рукоятку меча, шагнул вперед, вздернув подбородок.
- Тебе не надо, - старик остановил меня бесстрастным жестом. - Мое знание тебе не пригодится, а для боя у тебя другие учителя есть. не пригодится.
Кроме Александра старик отобрал еще троих: Лисимаха, Кассандра и Селевка, а остальных отправил прочь властным и безразличным движением руки. Горько быть отвергнутым. Я кусал губы: Кассандр-то с какой стати? злой, но хилый, слабогрудый... он разве что с Марсием мог в пару встать. Лисимах и Селевк - получше, но им до меня, как до неба раком. Я ждал, что Александр за меня вступится, но он, растерянно оглядываясь, молчал.
Я отвернулся в бешенстве и наткнулся на Лисимаха. Обычно его лицо было неподвижно и невыразительно, как деревяшка, изъеденная червями, а теперь оно горело злым торжеством, щека дергалась, пасть кривилась в усмешке.
- Ну что, задрыга, хотел кус ухватить да и подавился?
- Ты завтра передо мной с мечом похвались. А пока - пасть захлопни.
Александр в чем-то горячо убеждал Диомаха, тот равнодушно слушал, по старчески жуя губами, потом харкнул на землю и решительно покачал головой. Нет так нет. На хрен он мне сдался? У меня Апелла есть.
- Он говорит, что выбрал не лучших, а отмеченных, - раздраженно сказал Александр. - Я так понял, что он не бою собирается нас учить...
- Чему тогда? Геометрии?
Александр пожал плечами.
- Должно быть, что-то скрытое. У этих жрецов везде тайны. А у меня от тебя тайн нет, - он подмигнул и засмеялся. - Если чему дельному научит, я тебе сам всё расскажу.
После первого занятия Александр рассказывал:
- Там что-то странное было. Он нас ничему не учил, велел прибраться у пещер, воды натаскать, а сам смотрел со стороны. Сказал, что будет с нами заниматься по одиночке.
- Он со мной просто разговаривал, странные вопросы задавал: чем в детстве болел, чисто ли раны заживают, люблю ли молоко, что снится и в какие дни, про маму спрашивал, про отца... Потом дал выпить какого-то вонючего отвара, я заснул, снов не видел, ничего не видел, проснулся - голова трещит. А он, похоже, рядом сидел, пока я спал.
Александр был в недоумении и чем-то встревожен.
- Шпион, должно быть, - уныло пошутил я. Александр даже не улыбнулся.
- Может, и шпион... Похоже, он ничему не собирается меня учить, он сам меня изучает. Мне это не нравится.
Судя по мордам остальных избранных, они тоже ждали чего-то другого. После второго и третьего занятия жар их резко приугас. Кажется, теперь они ходили к жрецу только потому, что все остальные были лишены такой возможности.
Но чего не видишь, тем и бредишь - мне даже во сне снились невероятной красоты яростные бои, старый жрец там то из-под земли выскакивал, четверорукий, чернодоспешный, то с неба соколом бил ...
* * *
Вот уж кто всем чужой! Мальчик с искалеченной рукой, замотанной грязными тряпками, то и дело попадался мне на глаза после той ночи у святилища, когда я сперва принял его за злого духа, а потом за добычу. То он стоял на дороге у своего дома-развалюхи с лепешками, которые его мать пекла на продажу, то пас козу где-то неподалеку - бледный, с тонким прозрачным личиком и разноцветными страдальческими глазами. "Не люблю калек!" - с хохотком говорил Гарпал и проезжал мимо, а я швырял мальцу монетки, почему-то чувствуя себя виноватым.
Его мать, угрюмую уродливую женщину, иногда нанимали для черной работы, но редко: неловка, ворчлива и смотреть на нее было неприятно - очень уж злобно зыркала в ответ. Обычно она лениво копалась на своем огородике или сидела на земле в обнимку с кувшином вина и пела зловещие песни сорванным голосом. В деревне шептались, что мальчишку она от волка-оборотня родила. Подслеповатая, как все ведьмы, эта тётка шумно принюхивалась, когда мы проезжали мимо, и плевала вслед. Злющая! И сына ругала подменышем и колотила почем зря.
Однажды местные гоняли его по лугу, забрасывая камнями и засохшим навозом. Калека споткнулся, покатился кубарем, на ноги вскочил уже с каким-то дрыном в левой руке и бросился на обидчиков с такой бешеной яростью, с таким жутким оскалом, что, глядя на него, и впрямь любой сказке про оборотней поверишь. Наши, оторвавшись от изучения законов Спарты, стали делать ставки: кто останется лежать после драки. Мы с Александром вступились, разогнали мальчишек, и этот тоже удрал, рыча и оглядываясь на нас, как зверь.
Подменыш и философов наших пугал, появляясь внезапно из пещеры или из-за дерева; он и впрямь казался призраком среди яркой и щедрой природы. Даже самые просвещенные делали втихую отвращающие зло знаки. Видя это, калека криво ухмылялся, и его нежное детское личико становилось на удивление мерзким. Мне казалось, парень понимает больше, чем хочет показать. В порту и на базаре навалом вороватых мальчишек, которые не хуже дурачка разыгрывают, если их за руку схватишь.
Аристотель хотел рассмотреть его глаза получше, но мальчишка в руки не давался. Гонимый научным любопытством, Аристотель приказал рабам поймать его и держать крепко. Пока он осматривал его глаза, выворачивая ему веки, мальчишка бился и кричал, как заяц в силке, должно быть, думал, что его ослепить хотят. Остальные мудрецы стояли вокруг и дивились его разноцветным глазам и звериному недостатку ума.
- Эзоп был уродлив, но мудр, - говорил Аристотель. - А этот лицом приятен, телом уродлив, и ум у него двойственный, сбившийся с пути, заблудившийся в противоречиях. Вот что получается из человека, если позволить ему жить без воспитания, как дикому зверю.
От нечего делать философы пытались было мальчишку разговорить, к чему-то приспособить. Но на вопросы парень еле отвечал; потрясешь - начинает плакать крупными красивыми слезами; только с третьей попытки имя свое сумел назвать - Флегий, пылающий. "Скорей уж, Чадящий", - сказал Аристотель с холодной усмешкой. "Гниющий", - хохотнул Гарпал. Мальчишка смотрел на них пустым взором. Думаю, была бы его воля, мы все гнили бы в земле, на погребальных кострах чадили бы, ни одного бы человека на земле не осталось.
И все же подменыш всегда мелькал рядом, гонял мух со своих лепешек, пока мы слушали про благое, прекрасное и достойное. Иногда вдруг обернешься - и ловишь его холодный недетский взгляд. Беспокойно, будто мышь в углу скребется; негромко, а раздражает.
* * *
Крестьяне пригласили нас на праздник Мизы, местной богини, которую чтили как супругу Диониса. Красавица Исмена в цветах танцевала и пела для богини, словно нимфа, которая вышла из ручья и присоединилась к хороводу людей. На ее круглом полудетском лице была такая блаженная радость, что даже до нас ее брызги долетали; она казалась из-за этого совсем ребенком, совсем дурочкой, но глаз было не оторвать - как душу от тела. Каран, Никанор и Гарпал совсем голову потеряли, смотрели на нее умоляюще и жалобно, будто она могла совершить чудо и одарить их таким счастьем, о котором даже мечтать страшно. "Золотой век", - вздохнул рядом Онесикрит. Он тоже смотрел на нее, все на нее смотрели.
Побывали мы и на деревенской свадьбе - Александра с Караном пригласили, ну и мы тоже все пошли. Жених - свинарь с рылом вместо лица, невеста - толстуха, словно девятерых родила, десятого донашивала, гости пахнут чесноком и мятой, а густое, почти черное, терпкое вино - смолой, но веселились не хуже, чем во дворце. Послушали мы замечательнейшие новости сего края - про сворованного поросенка, козу, провалившуюся в колодец, перенесенную на пядь межу и забеременевшую от сатира дочку садовника... Деревенские девчонки толпились рядом и окатывали нас презрительными взглядами. "Цену набивают", - сказал Никанор. Так оно и оказалось. До нас здесь вообще серебра не видели, так что девы были готовы на все, как и их родители, только монетками побренчи. Молодые мужики угрюмо, напоказ, смеялись. Смех у них злой и, похоже, нам лучше не ходить в деревню поодиночке - одному гоплиту тут уже раскололи череп жердью из ограды за баловство.
- Волков больно много развелось, - сказал управляющий. - Женщины гребни закрывают, чтобы волки скотину не растерзали. Такой обычай в наших местах. Гребни для чесания шерсти вставляют один в другой - ну будто пасть волкам защелкивают.
- Устроим большую охоту, - сразу решил Александр.
- А что о чуме слышно? - спросил управляющий. - А то волнуются людишки. Вместо работы дороги сторожат с вилами да топорами. В самую страду!
Любые разговоры, любые письма нынче без чумы не обходились. Задним числом припоминали разные пророчества и предсказания. Особенно часто - одну зимнюю грозу с пугающе красными облаками (должно быть, проспал я эту пророческую грозу).
- Говорят, чума приходит после неурожая и голода, - сказал Онесикрит. - Ядовитый ветер ее приносит.
- Не было у нас такого, - заволновался управляющий. -Щедра к нам Деметра-матушка, что жаловаться.
- Горох нынче небогат будет, - влез какой-то вредный старикашка, ножки-прутики, борода веником.
- Да кроме тебя горох тут никто не садит, а яблок будет завал, не только Македонию и Афины, но и Египет весь накормим.
- Порты-то закрыты, глядишь, нам самим эти яблоки жрать придется. Люди бают, по морю нынче носятся корабли, а на них все мёртвые от той чумы. Носит их по ветру и к какому берегу их прибьет, там мор и зачинается.
- Говорят, Пелла закрылась сразу за стенами, а потом видят: сел ворон на крышу и руку мертвую клюет. С той мертвой руки все в Пелле и перемерли до единого. Вот откроют ворота, а там ни одного человека живого, небось, не осталось...
- А в Берое купец сказывал, что в Персии на большой город огонь с неба пал, и был великий чад и смрад от сожженных варваров, и оттуда облака вонючего дыма по небу плавают и кто их над собой увидит, до вечера не доживет.
Все задрали головы - небо было чистое, ласточки чертили синеву высоко-высоко.
- Прокляты мы за братоубийства и святотатство, за обманные клятвы и прочие беззаконья, - заголосил свирепый старикашка. Говорил "мы прокляты", а бороденкой в нас тыкал, мол, у нас-то грешки мелкие, привычные, богам неинтересные, а вот в царских дворцах грешат - аж до самого неба звон. Знаем, мол, кто у на главный братоубийца и клятвопреступник... Александр нахмурился, а управляющий старикашку по затылку хрясь! "Ой договоришься, дед! От блажной! Не от мертвой руки, а от своего языка помрешь".
После пира, когда жених с невестой, переломив хлеб, отправились почивать под шутки-прибаутки гостей, некоторые из наших удалились под кусты с избранными девами. Возвращались красномордые, довольные, с соломой в волосах. Говорили про груди, твердые как репки, шершавые задницы, про корявые копыта вместо рук и ног да про сучий запах от местных красоток. Впрочем, все намеревались заглянуть сюда еще разок-другой. К Исмене никто подойти не осмелился, и не говорили о ней ни слова, только вздыхали: "Вот бы..." И испуганно оглядывались, точно боялись такими мечтами оскорбить богов.
* * *
Когда на рассвете мы возвращались в свою казарму, дорогу нам перегородили местные ревнивцы. Выползли из кустов, потрясая кольями, и загомонили, вызывая на бой.
- Как завоняло чесноком и псиною, - сказал Гарпал. - Прочь с дороги, вонь навозная!
- Всякие обсоски на нашей земле еще указывать нам будут, - развопился кто-то невидимый из-за спин суровых поселян.
- О, какой страшный - аж воронье во все стороны разлетелось... - сказал Кассандр со стервозной ухмылкой. - Морду свою покажи.
- Убирайтеся, откель пришли! - хрипло прокричал другой, нахальный, как петух, и резкий, как чеснок. - Козлячья ваша порода! Вскочили, ободрали...
- Чуму нам пущают! - брызгая слюной, проорал во всю глотку из-за чужих спин тот старикан с глазами умалишенного. Вот же поганый злюка, всё неймётся ему!
Аттал вытянул кого-то ножнами, плётка свистнула, а в результате комком грязи в голову от косоруких дуболомов прилетело мне.
Я спрыгнул с коня в подушку придорожной пыли и пошел им навстречу. Деревенские стояли угрюмой кучкой, впереди - суровый косолапый мужик, местный вожак. "А давайтя спробуем силу в честном бою, - сказал он, еле ворочая слова толстым языком. - Мы победим - вы к нашим девкам ни ногой, вы победитя - тогда чо уж, ходитя, препятствовать не будем".
Слышу, наши спешиваются и выстраиваются у меня за спиной плечом к плечу. Я сразу углядел того, кто в меня грязью кинул - здоровый парень и с виду не такой медлительный, как остальные.
- Ну начали, что ли, один супротив одного, - медленно сказал их предводитель.
Я отодвинул его плечом и с наскока налетел на своего метателя, прогнал его спиной через все поле, осыпая быстрыми ударами, и свалил в канаву на счет "семь". Бегом вернулся и встал в строй, слегка запыхавшись - никто и с места тронуться не успел, смотрели на меня, рты раззявив, и наши, и деревенские. Ноги моего противника в подбитых гвоздями огромных сапогах так и торчали из канавы.
Их предводитель долго чесал затылок.
- Ладно, тады все на всех, - решил наконец.
Драка была недолгой. Косолапых мы отметелили, и даже Гарпал, ловко отмахивался плетью с коня.
* * *
Каран сперва из своей берлоги и носа не показывал, но сам себя он развлекать не умел, так что потихоньку стал на люди выползать, подходил то к одному, то к другому, как брошенная собака, в жалких попытках с кем-нибудь подружиться. Все от него отворачивались, расположением Александра никто не хотел рисковать. Увидев, что за Карана никто не заступится, дядьки его совсем обнаглели и стали обращаться с ним, как тюремщики с заключенным. Он дергал их за плащ и ныл, выпрашивая вина, сластей или просто пожрать побольше, а они: "Не замай!" - и палкой по рукам.
От тоски Каран даже на уроках стал появляться. Он кидался шишками в спину Ксенократа (тот озирался с растерянным видом - такое неуважение ему и в страшном сне присниться не могло), и, услышав какое-то непонятное слово, хохотал, икая и пуская пузыри слюны из губы, - точь-в-точь осёл. Наука была слишком тяжела для его пустой головы. Когда философские умозаключения становились уж слишком запутанными, он срывался с места и несся прочь с нарастающим рёвом. Ему смотрели вслед с пустыми лицами, как люди смотрят на визжащих свиней в загоне мясника.
Ночами он орал во сне, будто кто-то рвал его на части. Даже в нашей казарме слышно было, а философов по соседству просто выбрасывало из постели. Каранов вой и кого покрепче напугать мог: в нем ярость дикого зверя и страх раздираемой на куски жертвы сливались в одно. Местные уже поговаривали, что безбожные софисты своей нечестивой болтовней пробудили злых духов, и скоро всякая нежить поползет из-под земли, чтобы пить кровь честных македонцев.
* * *
Однажды ночью я услышал шум за стеной, чьи-то голоса. Толком не проснувшись, подтянулся на слабых от сна руках, заглянул через перегородку: в комнате Александра был Каллисфен. Увидев мою голову над стеной, он схватился за сердце и замолк. Александр обернулся: "Накинь что-нибудь. Пойдем Карана усмирять".
- А что он сделал? - спросил я через стенку, натягивая хитон.
- Буйствует, - вместо Александра ответил Каллисфен противным голосом ябеды. - Миску повару на голову надел, посуду бил, дядьку своего ножом ранил. Кричал: "Убивают".
- А его убивали? - спросил Александр.
- Кто? Все было тихо, пока царевич орать не начал.
Мы втроем побежали к царскому дому, Каллисфен сразу отстал, верещал что-то одышливо нам вслед. Александр вдруг резко остановился, я ткнулся ему в спину. "Мне-то что за дело?" - спросил он, глядя в темноту. Пока я думал, что ответить, он снова сорвался в бег.
В дверях Карановых покоев толпились выдернутые из постелей философы с всклокоченными бородами, войти внутрь никто не осмеливался. Александр прошел, и я следом. Столик опрокинут, на полу - глиняные осколки и размазанная лужица подливы; один Каранов дядька охал, другой перевязывал ему бок.
Каран выглядел хреново, пузыри слюны на губах, лицо зеленое. Увидев Александра он завизжал "Не подходи!" - и метнулся в угол, прикрываясь щитом. Видно было, что он больше придуривается, чем по-настоящему испуган.
- Чего орешь? - спросил Александр.
- Уйди, уйди от меня...
- Ладно, - Александр шагнул к двери, но Каран тут же выскочил из своего угла, с грохотом отбросив щит, и ухватил его за руку, как умоляющий. Зашептал громко, делая страшные глаза:
- Крышу разобрали, я их разговор слышал, спорили, кто держать будет, кто резать. Пошли кого-нибудь на крышу, там убийцы сидят.
- Кому ты нужен... - презрительно сказал Александр. - Полно дурачиться. Выпей вина и спать ложись.
- Клянусь тебе, братка, я точно слышал... Говорят, мол, за руки его держи, а я ему горло перехвачу.
Он вдруг отпрянул:
- Это ты их послал!
- Тебя надо было не в Нимфеон, а в лечебницу к Менекерту отправить, - сказал Александр, зевая. - Постыдился бы. Пойдем, Гефестион. Дерьмовая комедия.
- Посмотрю, что там с крышей.
Я выскочил на улицу: слуги собрались во дворе, как на пожар, собаки лаяли и выли, крыша в лунном свете была пустой, да и хрен на нее влезешь. Тяжелая серая бабочка бросилась мне в лицо, и я вздрогнул от омерзения.
Когда я вернулся, Каран угрюмо сопел в углу. Кажется, он уже сам понимал, что никаких убийц не было, но продолжал упрямиться. Я подумал: должно, страшно ему тут, на новом месте, без единого друга.
- Отец меня хочет убить. Все моей смерти хотят, ты тоже хочешь, - захныкал Каран, тыча пальцем в Александра и посматривая на философов: слышат ли? поняли, кто здесь невинная жертва? - Боги все видят!
- Знаешь, когда тебя придут по-настоящему убивать, - сказал Александр с нехорошей усмешкой, - никто тебя спасать не прибежит. Одни подумают: опять блажишь, а другие нарочно затаятся, чтобы убийц не спугнуть.
- Злонравие в людях, если ему угождать, становится только хуже, - сказал Аристотель, поджав губы и глядя в потолок.
- Ну простите меня, простите... - ныл Каран. Лицо его было мокро от слёз, губы обвисли, взгляд дурной. Все, стыдясь за него, отводили глаза.
- Да чтоб ты сдох! - сказал Александр. - Когда боги на тебя смотрят - они блюют с Олимпа. Еще раз такое устроишь, я сам тебе горло перережу.
* * *
- "Он вонюч, словно морж, он задаст, как верблюд, как немытая Ламия грязен". – вспомнил я Аристофана. Александр взглянул искоса.
- Я думал, ты его жалеешь.
- Есть немного. Раньше его хоть боялись, а теперь, куда ни сунется - для всех посмешище, всем враз стал не мил.
- За что его любить? - холодно спросил Александр.
Да уж, вот вопрос, на который нет ответа.
- Может, если бы вы с ним жили в дружбе...
- Какая дружба? О чем ты говоришь? - сказал он устало. - Он во мне свою смерть видит, а я свою - в нем. Кто успеет ударить первым, тот и жить останется.
* * *
Утром Каран исчез. Каранова коня тоже в конюшне не оказалось. Опросили слуг: кто-то что-то видел, кто-то слышал. Пустили собак по следам, сунув им под нос нестиранное Караново белье. Они сразу потянули погоню в горы. Так светло было от луны, что и факелов не надо - каждая росинка на листе видна.
Нашли сперва его коня, привязанного к явору, а потом и самого Карана у входа в пещеру. И то - куда ему бежать? Он дрожал и улыбался уродливым ртом.
- Я тут в землю зароюсь, и никто меня не найдет. От всех сбёг...
Такой тоской, такой могилою от него пахну́ло! Он был темный, грузный, осевший, как куча полусгнившей листвы: пни ногой - рассыплется, а вдруг не так? вдруг вылетит из нее с визгом бешеная тварь с оскаленной пастью?
Александр быстро наклонился к нему, обнял за плечи: - Пойдем домой. Никто тебя не тронет. Не бойся, я обещаю.
Назад они возвращались по-братски, плечом к плечу. Александр всю дорогу придерживал его за пояс, а Каран то бормотал что-то, всхлипывая, и клонил ему на плечо свою бычью кудлатую башку.
* * *
Через пару дней Каран отловил меня и стал оправдываться:
- А я ничего не помню. Можно, скажи, осуждать человека, если он не помнит ничего? Это эпирская сучка во всем виновата. Она Арридею отравы подлила, чтоб он полоумным дураком стал, и меня испортила - то ль ядом, то ль колдовством. Видишь, что со мной делается? Страх найдёт, глаза кровью заливает, и так тошно, так тошно, что хоть головой о камень...
- Поверь мне, Гефестион, хоть ты мне поверь! Она и тебя траванёт, если ты ей встанешь поперек дороги.
- От меня-то что тебе надо?
Он покраснел, похлопал ресницами, как телёнок, и пробормотал:
- Хоть ты мне врагом не будь. Я не такой уж плохой...
Я вспомнил как Кулик говорил, что я мог бы его приручить. И впрямь, бык сам идет под ярмо, Минотавр просит, чтоб ему за ушком почесали - ему тоже бывает страшно и одиноко... Я с жалостью или с Александром? Пусть что-то скребет в сердце, когда я смотрю на это нелепое чудище с рассеченной губой (в трещине - красное мясо и беленький зубок), но так жизнь сложилась, что миром, без крови, им не разойтись. Даже если Александр победит и помилует, то Каран в милосердие не поверит и из трусости убьет.
- Нет, - говорю, - я с Александром. Уйди с дороги, урод.
А потом всю ночь в тошнотном полусне представляет себе, как Каран тонет в черной воде, тянет медвежьи лапы, а я под плащом руки прячу и смотрю, как он медленно идёт на дно, пуская пузыри. Извелся весь, и поутру уже жалел, что был с ним так жесток.
Утром и случай представился все загладить. Лисимах одолел его на тренировочной площадке, и я подошел с утешеньями: не горюй, ты его три раза из пяти бьешь...
- Да пошел ты! - он зыркнул волком и руку мою с плеча стряхнул.
Наверно, оно и к лучшему. На что мне такая морока?

@темы: Александр, Новая книжка

---

Бессмертный Александр и смертный я. Миеза. Глава 2, часть 1

Глава будет в двух частях, потому что очень здоровенная получилась. В середине - скукота. Надо бы еще править, но сейчас не получается, тут бы дистанцию хотя бы в пару недель.

Лето 342
* * *
Миеза была в ста пятидесяти стадиях от Эг, в двухстах стадиях от Пеллы, но казалось - далеко. Городок совсем маленький, деревни больше бывают, место тихое, безбурное, в стороне от проезжих дорог - островок золотого века среди века железного. А от Миезы до Нимфеона, где мы жили, за четверть часа добежать можно. Это было удобно: сами мы за полдня могли добраться до обеих столиц, а к нам без надобности никто не заезжал.
Первое время от свободы, праздности и красоты вокруг мы кувыркались, как голуби в слепящей сини, в щенячьей радости рыскали по новым своим владениям, кружили и летали повсюду, как сухие листья на ветру. Отправлялись каждый день на охоту, но в блаженной безмятежности не столько зверей травили, сколько дурачились и пели, распугивая косуль и куропаток ломающимися голосами - Орфеев-то среди нас не было.
Воздух предгорий был чист и прохладен, нес ароматы роз из садов Мидаса; вдыхаешь полной грудью: днём - глоток солнца, ночью - глоток луны.
Мы с Александром не разлучались, всюду бродили вместе, слушали кукушку, взявшись за руки, чтобы получить одно предсказание на двоих и умереть вместе, в один год, тут же забывая, сколько лет она накуковала. Радость стояла над нами легким облаком, и время не имело власти.
Сердцем здешних мест был Нимфеон: слабо пахнущий благовонным маслом белый камень алтаря в старых пятнах крови, странная обтесанная скала цвета старой кости с глазницами пещер... С невольной опаской ходили мы мимо этих черных дыр. Протянется из темноты бледная рука, коснется плаща; обернешься - никого, только легкий вздох из темноты и застывающий в камне шепот.
Добрый гений места, ласковые нимфы... всё одухотворено. Где-то неподалеку, в горах, было святилище кабиров, и каждый день оттуда в Нимфеон приходил старый воин-жрец, облеченный темной тайной и боязливым почтением. Среди леса на круглой поляне мы видели неохватный дуб с обомшелой корой в глубоких бороздах, такой древний, что казался скалой, а не деревом. Он был весь увешан звериными шкурками, заячьими лапками, фазаньими хвостами и крыльями, в складках и трещинах коры белели беличьи и птичьи черепа - охотничьи приношения Артемиде или Пану. По всей поляне бугрились его корни, как чудовищные змеи, посланные покарать Лаокоона. Были в этих лесах и другие места, где становилось необъяснимо тревожно: то какая-то круглая гарь, где обугленные стволы торчали в небо черными лезвиями, то странно тихое место над оврагом - ни птичьих голосов, ни ветра, только странный звон в ушах.
Вечерами мы разговаривали, сидя на теплых валунах, разбросанных по Нимфеону. И здесь когда-то воевали, крушили - не человеческая то была война, очень давняя. Каждому камню Александр дал имя: были Медведь и Бык, был Толстый Перс, лежащий вверх брюхом, были Престол и Лодочка.
Поющая тишина, безмятежность и умиротворение, прозрачные ручьи, переливчатый смех нимф над сладкими струями...
- Как бы они тебя не сперли, - озабоченно сказал Александр, видно, вспомнив про беднягу Гиласа. - Один к ручью не ходи. И на свое отражение не засматривайся.
Я посмеялся, но он не очень-то шутил.
- Тут всё странно. Слишком тихо, и воздух другой.
Александр вырос во дворце и тишины прежде не слыхал. Первые ночи он не мог спать - молчание земли его будило и взволнованное пение соловьев, золотой волной с серебряной пеной лунного света льющееся в дом. Мы выходили из казармы под слабые весенние звезды, в запах вьющейся жимолости, мяты и шиповника, и соловьиные трели лились из расширенного зрачка ночи, клокотали, как слезы в горле, рассыпались, словно кто-то жемчуг перекатывал...
* * *
Гонцы и письма прибывали исправно, но любые вести из внешнего мира падали в нашу тишь, как камешек в пруд: расходящиеся круги, прыжок испуганной лягушки, бегущий по воде плавунец - и снова тишь да гладь.
Вокруг становилось тревожно. Сперва упоминали лишь парой слов между строк, а потом только об этом и писали: в Македонию пришла чума. Наступала она со стороны моря, растекалась из портов. Пелла закрылась за стенами, но люди там умирали каждый день, и дым от жертвоприношений мешался с дымом погребальных костров. Царский двор оставался в Эгах, где воздух был чище и здоровее, - там пока заболевших не было. Все, кто мог, бежали в горы, умоляя богов о пощаде.
А у нас - как на острове блаженных, самое чистое, самое тихое место на земле… Чужаки сюда не забредали, нечего им тут было делать; казалось, и чума обойдет, не посмеет войти в священные рощи, окутанные бальзамическим целебным ароматом. Как в яйце, за хрупкими стенками, в молочном рассеянном свете, в сонной дрёме мы жили, ожидая треска скорлупы и рождения во взрослую жизнь.
Александру первому безделье опротивело.
- Мы тут все разжиреем от такой жизни, - с ужасом говорил он, глядя на пухлого Марсия со складочками по всему телу, забывая, что у самого-то все ребра наружу. И однажды поутру он разбудил меня на рассвете на тренировку, потом, находя прелестный теплый денек слишком разнеживающим, облил нас обоих ледяной водой и погнал меня искать философов и требовать начала занятий.
* * *
- Тут ничего не происходит, - пожаловался Александр.
Ксенократ с Аристотелем сразу предложили пифагорейское лекарство: надо, мол, перед сном вспоминать прожитой день, раскрывая его наподобие раковины. И тогда бессмысленная жизнь превратится в осознанную.
- Многие, умирая, спрашивают себя: "Зачем я жил?", и не знают ответа, как бабочки-однодневки. Отлетающая жизнь тает, как сновидение, и люди уже сами не ведают: жили ли, не жили, горевать ли о конце, веселиться ли... Сами в свою жизнь смысла не вложили, а перед смертью ищут его - и не находят. "От людей ускользает всё, что творят они, бодрствуя, равно как всё, что во сне, они забывают", - твердил Гераклит. Пифагор же учил обуздывать время и твердо стоять в его потоке. Перебирайте в уме поступки и мысли уходящего дня, примечайте в повседневном то, что ведет вас ввысь и то, что удерживает внизу, не позволяя подняться. Приметив тупики и ловушки, избегайте их завтра. Лепите свою жизнь сами - и вы удивитесь своему преображению. Только так человек может вырваться из беспамятной полусмерти обыденной жизни.
Куда там! Как поймать невесомую тень и солнечный луч, стертые временем слова и бесплотные мысли? Как построить в порядке? Не о чем было вспоминать: одни запахи и звоны, тени и солнечные зайчики, мечты и сны, слова и эхо, их повторяющее и искажающее, - всё было как стремительный бег по сосновому лесу, когда ослепляет бьющий в лицо ливень света и тени, земля гудит под ногами, тропинка вьется, петляет и, задохнувшись, оказываешься на том же месте, откуда бежал.
Здесь, в Нимфеоне, дни сплетались в клубок, время стояло, как вода в колодце, и два тех года остались в памяти клочками, осколками: не мозаика с четким узором, а рассыпанная галька на берегу. Всё словно в полусне: то ли облака над головой плывут, то ли сам плывешь под облаками, и всё медленно кружится, кружится и стоит на месте...
Два года слились в один бесконечный день, зеленый, солнечный, мягкий. Бессобытийная жизнь, головокружение влюбленности, лабиринт философской беседы - что там разберешь?
* * *
Вот имена наших учителей: Ксенократ Халкедонский, Аристотель Стагирит, Анаксарх Абдерский по прозвищу Счастливец, Онесикрит Эгинский, Феофраст Эресский, Каллисфен Олинфский, Пиррон Элидский, Алкимах, Атаррий, Леонид и Лисимах. А еще те, кто пробыл у нас недолго или заезжал набегами: Леосфен Афинский, неудачливый стратег и знаменитый оратор, злоязыкий Алексин Опровергатель из Элиды, который учился у Евбулида вместе с Демосфеном, он путал нас софизмами про лжеца, рогатого и Ореста под покрывалом и так цапался с Аристотелем, что еле растаскивали, Пифон Византиец, ученик Исократа, который скоро вернулся ко двору («Красноречие должно двигать народы и потрясать государства, а не недорослей в скуку вгонять», - говорил он), кифаред Лисий, геометр Менехм.
Все они были разных школ и несхожих взглядов - потому, должно быть, и никто из нас ни к чьей школе не примкнул: стоило одному софисту взять верх над нашими умами, как все остальные бросались его ниспровергать - и только клочки летели от его философии.
Зато скучно не было. Помаленьку мы набрали от каждого басенок, острот, эпиграмм да анекдотов, случайных сведений вроде того, что Еврипид родился в день победы при Саламине, Софокл руководил хором эфебов, которые прославляли саламинскую битву, а Эсхил сам в ней сражался.
И еще одно в голове задержалось - не то чтобы любовь к мудрости или умение правильно рассуждать... так, особого рода любопытство: чем люди живут, в чем смысл видят, почему одним страшно умирать, а другим нет?
* * *
Однажды Аристотель растряс нас на разговор, кому какая философия ближе.
Александр сказал, что Гомер мудрее всех философов.
- О нем мы поговорим позже, друг мой.
Казалось, Аристотель знает о Гомере что-то гадкое: прилюдно выговорить неприлично - только на ушко.
- Мне нравится Аристипп из Кирены. Старик знал толк в удовольствиях, - облизнулся Гарпал, и Александр посмотрел на него с благосклонным любопытством.
- Удовольствие порождает легкомыслие, праздность, забывчивость, малодушие, - бойко перечислил Аристотель. - На деле, для человека легче всего не приятное, а естественное, привычное. Сладкого ведь тоже можно наесться до тошноты.
Я назвал Гераклита.
- Гераклитовцы обидчивы и горды, ибо таким был и их учитель, - со снисходительной улыбкой припечатал Аристотель.
Да, Гераклит ходил в пурпуре и со знаками царской власти. Так ведь он и был царского рода, а не лекаришкой. Вот так всегда с Аристотелем: бросит что-то свысока, тупую шутку или пословицу, и делает вид, будто говорить больше не о чем - спор завершен. И кто потом станет с этим мудрилой бледнорожим всерьёз разговаривать?
* * *
На рассвете мы обычно выезжали на охоту или тренировались с Атаррием, а философы со своими учениками занимались. Мы присоединялись к ним после полудня, в жару - самое время отдохнуть в теньке, слушая в пол-уха, про то, что благо это добро и счастье, а жизнь и смерть, сила и ум, богатство и здоровье, наслаждение и страдание - это ни хорошо, ни дурно, может стать благом, может обратиться и злом. И все в том же духе: на первый взгляд, непостижимо и дерзко, а растолкуют – слишком уж просто.
Много говорили о чуме. Слово уже произносили, но неуверенно - до последнего надеялись, что обойдется. Болезнь была похожа на описанный Фукидидом мор в Афинах: тоже красная сыпь, жар и понос, но наша пока была послабее. Философы спорили, откуда пришла чума: из Египта, Сирии или с Лемноса? Ясно, что приплыла она на кораблях: первые умершие от чумы - торговец и матрос - появились в Пелле; вскоре и из других портов стали приходить пугающие вести. По совету врачей Филипп разослал приказы, чтобы у прибывающих на кораблях спрашивали про больных, и если таковые найдутся - матросов на берег не пускать. Закрывать порты совсем в разгар судоходства никто и не думал. А чума тем временем потихоньку расползалась по Эмафии, но в горы не поднималась – болезни предпочитают болотные испарения и зной чистому воздуху и прохладе. Говорили, особую ярость чумы надо ждать в собачьи дни, когда Сириус восходит вместе с солнцем и удваивает жару; все тряслись заранее и одного раскашлявшегося беднягу на базаре в Берое насмерть кольями забили с перепугу.
У нас на дороге поселяне выставили добровольную стражу: вилами и камнями отгоняли чужаков и бродяг, подозрительных торговцев разворачивали, если товар был не надобен, и даже гонцов пытались не пускать (а то, говорят, скакал один так из Пеллы в Эги да не доскакал - на полпути у Берои с коня свалился, мертвый, раздутый, кожа в чёрных пятнах и рот в крови). Но вестники - люди царские, подневольные и под защитой богов; они плетью ожгут, пригрозят - и крестьяне угрюмо расступаются, давая дорогу.
Ни единого заболевшего мы пока своими глазами не видели - одни разговоры. Будто ходит туча кругами, погромыхивает, а у нас - солнце светит, тишь да гладь.
* * *
Поначалу можно было прицепиться к любому из философов, и каждый слушал, кого хотел. Я болтал обычно с Анаксархом или Онесикритом, Александр чаще всего говорил с Ксенократом и Алкимахом, и остальные выбирали себе предметы поувлекательней. Но Аристотель рассудил, что такие беспорядочные разговоры больше вредны, чем благотворны: без основ мы непременно свернем на кривую дорожку, а чтобы эти основы обрести, необходимо заниматься по плану. Прочие софисты с ним согласились, и вместо вольных бесед потянулись нудные уроки. Тоже не беда: на уроках можно было хоть в камешки играть - философы не снисходили до замечаний. Александр думал о своем, я вертел в руках нож или дротик, разрабатывая пальцы – философия мне не мешала, Перита деловито вылизывал Стрижа, придавив его лапой, чтобы не сбежал, а мой, вытаращив глаза, рвался прочь.
В молчаливой священной роще теперь не затихали голоса.
- Смешное, – учил Аристотель, - это некая ошибка и безобразие, не приносящие никому зла. Смешное – часть безобразного, и человек смеющийся всегда издевается над тем, что видит.
- Музыка рождается от горя, радости и божественного вдохновения, - говорил Анаксарх. - От того, что уводит человека от обыденности и сообщает голосу особый звук, тон, ритм и выражение.
- Первую карту звездного неба составил кентавр Хирон, ею пользовались и аргонавты. Он же разбил звезды на созвездия, - говорил Онесикрит. - Он был мудрейшим из живущих, а жил так же, как киники теперь - в звериной простоте.
Ксенократ рассказывал о силах планет:
- Благодетельная у Зевса, сладострастная Афродиты, стремительная Гермеса, гибельная Крона, огненосная Ареса...
Аристотель торжественно зачел перед всеми "Законы Нимфеона", которые сам и сочинил. Не помню толком, что там было, все равно никто не заботился о том, что бы их исполнять. Назначали старосту из учеников, одного на десять дней, чтобы следил за порядком, но все слушались только Александра. Аристотель учредил совместные обеды для философов, куда за особые успехи приглашали и учеников по очереди, и сам себя назначил «начальником по кухне». (Говорили, на этой должности Аристотель немедленно проворовался. Может, и врали. Но слухи о том, что он купается в масле, а потом перепродает его на рынке, обсуждали со смаком. "Всё! На их обедах жрём приправы только с уксусом или мясной подливкой, - кричал Кассандр, заикаясь от смеха. - А то в прошлый раз Никанору волос с Аристотелевых мудей в масле попался, до сих пор отблёвывется".)
- Вот так теперь и будет устроена жизнь в Нимфеоне, - бодро заключил Аристотель, сворачивая свиток с законами.
- А нимфы согласны? - спросил я из-за спины Александра.
По душе ли был музам и нимфам немолчный гомон голосов у их алтаря и толкотня в священной роще? Нравилось ли им, что у входа в их таинственные пещеры софисты рассуждают о трех видах души: растительной, животной и человеческой, о том, что изучающим природу богов, обычно трудно в них верить, и что ласка зачинает потомство через уши, а рожает через горло? Музы молчали, или их шепота было не услышать за красными речами и ядовитыми спорами.

* * *
- Попали в шерстобитню вместо ткацкой, - язвил Ксенократ. - Тут для педагогов с розгами еще работы немеряно...
Все, что философы о нас меж собой говорили, нам приносил в клювике племянник и любимец Аристотеля Никон. Объяснял, что это значит: мол, философия для окончательной, тонкой отделки человека нужна, а умам неразвитым она не впрок пойдет.
Мы многозначительно переглядывались. Все запоминали, готовили месть.
- Аристотель говорит: было бы проще иметь дело с мальчиками, у которых души простые и чистые, как новые таблички. А то двойная работа учителю – воск соскребай, очищай, разглаживай…
- А Анаксарх что?
- Феофраст сказал, мол, что характер - оттиск, чеканка, чем мягче металл, тем проще работа, но и стирается узор легче, а Анаксарх ему: "Чеканка, чеканка... Тут тебе не ювелирная мастерская, а монетный двор. Образцы царь утверждает. Он не поблагодарит, если мы ему из воинов софистов начеканим".
- Хрен у них что выйдет, - заржал Леоннат.
- Не обижайтесь на них, - попросил Никон. - У Пифагора ученики вообще по два года должны были молчать и слушать, ничего не записывая и не спрашивая.
На самом деле его звали Никанором, но его тёзка рыкнул: "Надо тебе другое имечко подобрать". – «Никон, - быстро сказал тот, пока ему не придумали чего похуже. - Меня дома так звали». Он к нам слегка подлизывался, видно, замучился всю жизнь про методы, типы да категории слушать - его тянуло к нам, занимался с нами в палестре, хотя на равных мог только с Марсием бороться. Александр его не гонял, и остальные, поворчав, приняли. Нашим лазутчиком в философском стане он стал по своей воле, а философам, видно, доносил все про нас - по характеру он был проныра и сплетник.Все слушали его благосклонно: тут ничего не происходило, и жить было скучновато.
* * *
Седой, как лебедь, неуловимо похожий на слепого Эдипа и, одновременно, на унылого, но симпатичного козла, с лицом величественным и полоумным, Ксенократ невольно вызывал уважение. Он много рассказывал о Платоне, голос его рвался. "Дорогой мой учитель"... - и он замолкал, пытаясь справиться с волнением. Платона у нас уважали, он был из наших, аристократ - это чувствовалось и в его философии. В Ксенократе тоже было что-то воинское, простое и несгибаемое - взять, хотя бы, ту историю, когда Дионисий собрался было казнить Платона, а наш Ксенократ сказал что-то вроде: "Если тебе нужна чья-то голова, возьми мою". Звучало отлично. Я повертел эту фразу на языке, надеясь, что, когда придет мой черед, я тоже сумею сказать что-нибудь запоминающееся и достойное легенды, а не "ахтыжсукатвоюмать".
Еще рассказывали, что Фрина, наслушавшись разговоров о неприступной Ксенократовой добродетели, на спор пыталась его соблазнить. И вся такая живописно полуголая и взволнованная постучалась в его дверь, умоляя спрятать ее от злодейской погони. Добряк пустил ее не только в дом, но даже в свою койку, потому что бедняжка совсем замерзла и ей нужно было, чтобы кто-то ее немедленно успокоил. Ночь она провела в бесплодных попытках добиться от него чего-то большего, чем доброе слово, и ушла, отплевываясь. А Ксенократ встал с постели невинен и чист, будто не с потаскухой время провел, а с самим Сократом о добродетели беседовал. Его стойкость, правда, у одного только Александра вызвала восхищение, а Гарпал стонал, извиваясь: "Ну дурак, вот дурак!"
И еще была трогательная история, как Ксенократ прятал воробышка от ястреба у себя за пазухой... А с виду не скажешь - он был важным и суровым, с вечно нахмуренными бровями.
С Александром у них случилась пара стычек поначалу: оба гордо посверкали глазами и разошлись, зауважав друг друга. Александру по нраву пришлась его застенчивая угрюмость, и он в два счета очаровал Ксенократа - куда там Фрине. На словах и на вид тот по-прежнему был нелицеприятен и неприступен, но на уроках он говорил, в основном, для Александра, особенно что-то важное, от сердца. А если Александр долго у него не появлялся, Ксенократ с самым независимым и отрешенным видом начинал нарезать круги вокруг тренировочной площадки. Александр бил себя по лбу, ухмыляясь: "Мы же с ним вчера о царской власти не доспорили!" - и бежал к нему. Он любил, когда его любили.
* * *
Аристотель был не стар, но какой-то дряблый, подпорченный. Зубов у него, почитай, совсем не было, и при разговоре он сильно плевался, так что восхищенные слушатели старались держаться от него хотя бы в двух шагах, чтоб не доплюнул. Одеваться он любил богато, умащался и завивался. Пальцы, по-женски пухлые и выхоленные, были унизаны кольцами - мне все казалось, что в этом есть какой-то тайный смысл, знаки собственного величия, что ли, вроде царского пурпура? Аристотель прятал руки от моего упорного взгляда, сердился: «Куда ты смотришь?» Я пожимал плечами. Носом чувствовал в нем какую-то гниль и представлял вживе, что если ткнуть его пальцами под ребра, он подпрыгнет и слезливо развизжится, как баба.
Мы все смотрели на него с высокомерным презрением: вялый, жеманный, брюшко, как у раба, который никогда не бывал в палестре, сутулая спина, тощие ноги... а как он шепелявит и присюсюкивает – точь-в-точь зазывала в веселые бани. Жгучий интерес вызывала его молоденькая жена, племянница атарнейского тирана Гермия.
- Говорят, она была наложницей Гермия, а когда надоела, он ее Аристотелю подарил - тот и рад чужим объедкам.
– Какая наложница у евнуха, недоумок?
– Ну может, сбагрил ее как раз, когда ему хозяйство отчекрыжили, чтоб добру не пропадать.
- А что, евнухам баб разве не хочется? Они только не могут ничего, вот ему Аристотель и помогал, чтоб бабенка не взбесилась.
Эта скромница не появлялась на глаза, но по Аристотелю угадывали:
- Сегодня он ей вдул, вишь, гордый, как гусак.
- Эх, меня бы к этой красотуле. От него ей мало радости, он для философии силы бережет.
Никанор считал, что жена колотит Аристотеля, потому он и кривобокий, а Гарпал, наоборот, считал, что злющий софист запугал бедняжку, и ее надо спасать.
* * *
Аристотель говорил с нами, как с несмышленышами, и ждал полного послушания. Но некоторые из нас уже были подпоясаны по-взрослому, а остальные знали: в будущем году - в поход, а оттуда все вернутся настоящими мужами, имея хотя бы по одному убитому врагу на счету. Аристотель же так и помрет бабой.
Все чувствовали его природную чуждость нам. Мы были для него опасными чужаками, с которыми он, горемыка, вынужден жить на одной земле и притворяться нашим другом, чтобы мы его не обидели - сила-то за нами. Он был льстив, осторожен и враждебен, а разговорится, забудется - голос так и звенит презрением. Не настолько мы были толстокожи, чтобы этого не чувствовать.
- Я не против послушать о размножении лягушек и почему случаются дожди, но когда он начинает нас жизни учить, мне хочется ему зубы в глотку вколотить. - говорил Кассандр. - Вот ты хотел бы жить, как он?
- Да я лучше пьяного наемника послушаю, - отвечаю. - На его месте я, может, еще когда-нибудь окажусь.
- Аристотель не так плох, - говорил Никанор, такой же зануда и любитель скрупулезной точности правил. – Не заставляет босиком ходить и от мяса отказываться. Знает меру. Сам пожить любит и другим дает.
Александр хмурился. Его больше вдохновил бы человек, призывающий к непосильному подвигу и полному самоотречению ради величия души. Он присматривался к кинику Онесикриту, который пил из ручья, ходил в любую погоду в одном драном плаще и спал в сене на конюшне.
Аристотель дураком не был, понял, что промахнулся, сменил тон и даже льстить нам начал:
- Чистые юноши, которых не испортила еще война, женщины, риторы и сутяжничество, которые знают пока только палестру, охоту и игры, молодые, полные сил люди... Вы – надежда Македонии, ее будущее. Моя цель благородна - научить вас накидывать узду на свои желания. Ведь необузданные страсти увлекают молодежь в пропасть безрассудства, порока и гибели. А вы самим благородным рождением своим призваны управлять людьми, и если не сумеете обуздать себя, то как же вы сможете обуздывать чернь?
Это имело больший успех: необходимость дисциплины в нас вколачивали с детства, и иларх с палкой делал это ничуть не хуже философа. И Нимфеон тоже был таким местом, где нам, бешеным щенкам, охлаждали ум.
Говорил Аристотель красно, но очень уж нудно. Мы все пасти в зевоте изорвали. А он прикрывал глаза, наслаждаясь переливами собственного голоса и безукоризненностью аргументов, просветленная блаженная улыбка порхала на губах.
Как-то в Индии среди изображений их богов я увидел одного глиняного идола – у него были прищуренные глазки, живот арбузом, жирные бабьи ляжки, извилистая благосклонная улыбка и манерно сложенные щепоткой пальцы. Я привел к нему Александра: «Взгляни-ка на божественного Аристотеля». Александр смеялся до слез, и я радовался, на него глядя - в последнее время у него и улыбку-то не часто увидишь. А сходство и впрямь было большое, только ноги идола были слишком уж вычурно скручены пятками вверх да не хватало расчесанной и умащенной бороды.
* * *
Александр на уроках то смертельно скучал, то вдруг начинал слушать с лихорадочным блеском в глазах, будто его жизнь и счастье от тех слов зависят, и, недослушав, улетал куда-то далеко, в свои мысли, где до него было не докричаться.
- Сердце молодых легкомысленно, непостоянно, - говорил Аристотель строчками из Илиады, поднимая палец в небо и укоризненно качая головой. Он осуждал его за невнимательность, не понимая, что это, на самом деле, сосредоточенность на своем. Он ничего не понимал в Александре.
- Когда Аристотель только начинает говорить, я уже знаю, какой он через час сделает вывод. Зачем мне слушать все, что посередине? Я от этого мучаюсь и дурею. А Ксенократ? копает и копает, как крот, скоро до Аида докопается, а на свет выползет - и ничего не видит у себя под носом...
Софистов злило, что он понимал все с полуслова: ученик должен пройти каждый шаг натоптанной дорожки, а Александр перемахивал ее одним громадным прыжком. Они старались сбить его с толку. Александр отвечал на вопросы наигранно бесстрастным голосом, но румянец выдавал волнение - он боялся ошибки, насмешки, а если не находил аргументов в споре, пожимал плечами: «Это все слова. Вы сами знаете, что я прав». Сейчас топнет ногой и улетит, как дикий голубь, случайно оказавшийся на птичьем дворе.
- Ты, как жеребчик необъезженный, узду кусая, вздыбился, вожжам противишься, - говорил Ксенократ словами Эсхила. - Мы учим тебя рассуждать правильно на простом, чтобы ты не свернул себе шею, когда доберешься до сложного.
Резкость самоуверенной, всезнающей юности, жажда высказаться, сердитые жалобы: "никто не понимает" (я из кожи вон лез, чтобы это превратилось в "один ты меня понимаешь") Я так им гордился, что у меня кровь отливала от лица, а философы видели в нем только самонадеянного юнца. Впрочем, уже через пару месяцев они почуяли, чего стоит Александр с его безграничной памятью, ненасытным умом и способностью работать без отдыха. Нас, кряхтя, воспитывали как нерадивых учеников, за которых заплачено и потому выгнать нельзя, его же стали обхаживать как страну, которую им страстно хотелось покорить: силой ли, убеждением, лестью или обманом - все равно. Очаровательный и строптивый, ярче факела в ночи, Александр притягивал их как сокровищница, к которой они всё не могли подобрать ключа.
* * *
Из всех философов Аристотель был самым честолюбивым и больше всех лип к Александру. "Вот ты смеешься над его тощими ножками, - говорил Анаксарх, - а он далеко пойдет. Такие не оступаются." Как потом выяснилось, Аристотель часто писал Филиппу, надеясь получить особые права на царевича. Филипп не отказывал и не соглашался, мурыжил его в своей обычной манере - мол, попроси погорячей, может, чего и выгорит, может, получишь еще парочку расплывчатых обещаний подумать об этом на досуге. Но Аристотель тоже был дока в таких делах: он сделал вид будто разрешение уже получено и начал влезать во все дела Александра, настойчиво требуя сообщать ему о своих мыслях и действиях. Хитрец наивно мнил, что сможет вертеть и царем, и царевичем. Мол, «царь желает, чтобы ты во всем поступал по советам мудрых и благорасположенных людей»...
- Ладно, в следующий раз я непременно посоветуюсь с Ксенократом, - озорничал Александр. Надо было видеть, как перекашивало этого сюсюку. Но он не отступался. Александр был для него чем-то вроде воплощенной мечты - будущий правитель, послушный философу во всех своих делах, если удастся его опутать понадежнее...
* * *
- По какому же образцу будет править себя человек, если ему нет дела до того, как он выглядит в глазах людей? - спрашивал Аристотель с прощающей усмешкой и указывал Александру на какой-то непорядок в одежде или спутанные волосы. - Любой отдаст предпочтение человеку благопристойному, даже если он не блещет способностями. А беспутный герой, подобно Алкивиаду, обрекает себя на всеобщее осуждение.
Тут я морщился, потому что Алкивиад мне нравился, а вот благопристойные притворы и тупицы - наоборот. Но если б я рот открыл, он посмотрел бы на меня, как если бы ему стала возражать коза, которую он решил зарезать. Он был глух к чужим мыслям; любые сомнения и возражения должны были таять в свете его блистательной диалектики, как роса на солнце.
- Кроме твоих огромных способностей, унаследованных от отца, - сладко пел Аристотель Александру, - я бы хотел видеть в тебе и высокий строй души...
Александр лесть, конечно, распознавал, но всё же поддавался ему потихоньку.
- Нужно строить царство Дики, преодолевая Гибрис, - говорил Аристотель. - И каждый свой шаг сверять с умными людьми, опираться на советы мудрецов, как на руку поводыря. Без этого ничего не получится, ни одно великое дело не совершится, ни одно царство не устоит.
(«А ты что наделал? – спрошу я Александра, когда увижу. – Старикашке все теории расшатал, у него же сейчас, должно быть, на тебя глядючи, мозги закипают, логика на бок съехала, основы мироздания шатаются...»)
* * *
На философские обеды Александра приглашали часто, а он всякий раз брал с собой меня, вместо флейтистки. Я дразнил философов взглядами, улыбками да голыми боками, только Анаксарху старался не подворачиваться - он щипал с подвывертом, а остальные потешно краснели.
За обедом вели разговоры нравоучительные.
- Лучшая жизнь - теоретическая, - утверждал Аристотель. - Жить в тиши, вдали от мира, в философских разговорах и научных исследованиях.
Ксенократ с ним соглашался:
- Из всех видов ума – созерцание наиболее блаженно и родственно божественному. Созерцание высшей истины, чистого бытия - так человек общается с Богом, приближается к нему. Те, чей творческий ум способен на такое, могут на этой основе создавать свою жизнь и обустраивать мир вокруг. Таким бы был идеальный правитель.
- Позволь не согласиться, друг мой, - перебивал его медленную речь Аристотель. - Философствовать царю затруднительно, поскольку он не может жить в покое и равновесии. Поэтому надо, чтобы истинные философы давали советы царю, а тот, ежели будет послушен и понятлив, наполнит царство добрыми делами, а не словами.
Ксенократ говорил глухо и веско, словно ворон топор стучал, Аристотель, как голубь, гулил монотонно, Анаксарх нарушал благолепие чаячьими насмешливыми криками, расколачивая вдребезги чужие суждения и воздерживаясь от своих, Онесикрит тявкал на всех, как шавка из подворотни.
Вежливо поцапавшись меж собой, они единым строем обращались против нас.
Аристотель запевал:
- Ум у юношей - неосведомленный и самоуверенный, не додумав, они бросаются пробовать и делать.
- И совершают все то великое, чем мы потом столетьями гордимся, - Анаксарх всегда ему перечил.
- Иногда. Но чаще погибают или выставляют себя на смех.
- Все величайшие деяния сперва были забавой воображения, замыслами, идеями… Где бы мы все сейчас были, если бы никакие великие замыслы не осуществлялись? - сказал рассеянно Ксенократ. Может, вспоминал, как раз за разом Платон пытался устроить идеальное государство в Сицилии и раз за разом терпел неудачу.
Аристотель прославлял Анаксагора, который не считал блаженным ни богача, ни властелина.
- «Живи неприметно», - учат древние мудрецы. Но юноши, конечно, хотят греметь в веках…
("А я бы хотел жить незаметно, - сказал я тихонько, сам не зная, в шутку или всерьёз. - Так хотя бы не сделаешь ничего плохого". Александр потрясенно уставился на меня: "Тебе мешок надо на голову надевать, чтобы тебя не замечали".
Анаксагор говорил: «Единственное, ради чего человеку стоит появиться на свет и жить, так это лишь для того, чтобы смотреть в небо, на звезды, на Луну и Солнце». Мне нравилось. Я бы выбрал созерцание, да кто мне даст… )
– Мальчикам надобно иметь скромность и послушание, учиться и слушать старших, а не предаваться бессмысленным мечтаньям, - залязгал Леонид. Его пустили сюда как бедного родственника и вряд ли ждали, что он будет рот разевать.
- Тезею это тоже, наверно, в детстве педагог говорил, - вылез я.
- По себе дерево руби, - он повысил голос, и сразу стало видно, что он уже пьян.
- А кто измерил мою меру? – Александр в моей защите не нуждался. – Ты будешь определять, что мне по силам, Леонид? Отец? Кто?
Какими же дураками надо быть, чтобы надеяться, что он предпочтет жизнь в тиши и исхоженные пути всему тому блистательному, изменчивому, восхитительно опасному и гибельному, о чем он так исступленно мечтал с детства?

* * *
Мы часто уходили вглубь леса, все выше в горы, обычно по ручью, против его течения, слушая его прыжки и смешливые щебечущие переливы. Однажды в такую чащу влезли, что я в ней застрял насмерть - непроходимые завалы бурелома, поваленный ствол огромной ели, под которым я почти пролез, но шершавые толстые ветки вдруг встали в растопырку и не давали мне двинуться ни вперед, ни назад. Александр тащил меня за ноги и хохотал, как безумный. Я тоже поначалу пытался смеяться, а потом одна острая ветка воткнулась мне в живот, другой обломок - в горло, я чувствовал себя распятым на этой елке, как добыча сорокопута, и задергался в панике. Когда вырвался наружу, был весь в крови, хитон располосован в клочья - Александр сразу сунулся в ту же щель посмотреть на медведя, который меня так изодрал.
Зеленые облака сосновых крон, их гордый высокий шум над головами, пьянящий запах нагретой смолы, хвои и шиповника, рассеянный тенью зной, лица и руки в солнечных зайчиках... Дятел стучал там, наверху, труха летела нам на головы; Александр ударил ногой по стволу, дятел крикнул что-то насмешливое, сорвался с ветки, полетел, как по волнам, и Перита бросился за ним, почти на задних лапах, подпрыгивая и клацая зубами в воздухе.
Наши собаки носились по лесу в счастливом безумии, Перита с притворным остервенелым лаем уносился куда-то вдаль, и, сделав круг, внезапно вываливался из кустов прямо нам под ноги - морда растянута в ухмылке, язык на бок, взгляд умильный. А мой щенок путался в ногах, мельтешил, извиваясь всем телом, и успевал еще мне щиколотки лизать горячим языком. Он недавно выучил пару команд и выполнял их с неуместным рвением. Скажешь: "Ко мне!" - несется с вытаращенными глазами, словно разъяренный лев на хвосте; скажешь: "Лежать!" - бам! падает животом на землю, где стоял, хоть в лужу, хоть в ручей - брызги веером.
Была одна полянка, которую мы себе присмотрели: тимьян, розмарин, разнотравье. Я катался по цветам, рвал их пучками, забрасывал ими Александра, водил у него под носом разными цветочками, а он, закрыв глаза, шумно нюхал, пытаясь угадать, подглядывал сквозь ресницы и смеялся, зарывшись головой в траву. Шальной глаз из-под резного листа, стебелек, зажатый белыми зубами...
Шмели качали цветы, поляна звенела от плавающего в воздухе, неустанного пчелиного гуда и стрекотанья невидимых цикад. Александр поймал одну и, зажав в кулаке, мучил ее Анакреонтом:
- "... На вершинах деревьев
Немного влаги выпив,
Словно царь поешь ты,
Будто все, что видишь в полях,
И что питают леса - твое."
Солнце просвечивало сквозь его ладони, поджигало волосы рыжими искрами; он был полон света, как соты медом. «Блаженство есть своего рода созерцание», - говорил Аристотель, и тут, наверно, был прав. Где больно, там рука; где мило, тут глаза.
- "Сладкий вестник лета;
Тебя любят Музы, любит и сам Феб.
Он дал тебе звонкую песню,
И старость не мучит тебя..."
Ослепленный полуденным солнцем, я закрывал глаза и качался в колыбельных волнах звона. Некогда и цикады были людьми, но так любили петь, что забывали о еде и воде, и умирали в песенном самозабвении. С тех пор они родятся, чтобы петь - и только. Ничего им больше не надобно до самой смерти.
- "Искусный, из земли рожденный, любящий песни,
Не знающий страданий, не имеющий крови в себе,
Ты почти подобен богам"...
Александр вдруг дернулся и посмотрел в небо, словно кто-то окликнул его с облака. И я увидел орла, который только что бы точкой в небе, и вдруг стал снижаться прямо на нас.
* * *
Александр все не мог понять, хочется ли ему учиться или бежать прочь. Он снова горевал, что его отлучили от настоящей жизни, заболевал от тоски, хохлился как зяблик и ожесточенно отбрыкивался, когда я пытался пощупать его лоб.
- Может быть, я всего лет двадцать проживу, - горестно говорил он. – И так из них первая дюжина не в счет, а теперь еще два года жизни отбирают.
Он желал Македонии только добра, а отцу - только блистательных побед, но при этом мечтал о катастрофе такой тяжкой, что, перебрав все способы спасения, вспомнят и про него и пошлют за ним, как ахейцы за рыжеволосым Пирром, ибо без него Троя не падет, как ни бейся... Александр закрывал глаза и видел летящие к нему освобождающие паруса, улыбался, начинал дышать быстро, жадно, как на бегу.
* * *
Поцелуи, а что дальше? Как пишут на картах: «Дальше – места неизведанные», снега и ледяные пустыни, безводные пески и бездонные болота, дремучие леса да горы до небес. Поцелуи совершенно не утоляли желания, слишком они были чисты. Как соленая вода - чем больше пьешь, тем сильнее жажда. В крови бродила раскаленная игла, найдет сердце, уколет – и конец.
У нас не было никаких объяснений. Александр ждал прозрения. Я не знал, что будет с нашей любовью и боялся за нее, как матери, должно быть, трясутся и молятся над хилыми младенцами.
- Что за глупости, - бормотал Александр вспухшими губами, мешая насмешку с нежностью, отталкивал мою голову и вскакивал на ноги. "Довольно уже. Пойдем". Разнежившиеся собаки тоже вставали, потягивались, зевали. Но когда я поднялся, он вдруг снова притянул меня к себе, ткнулся лбом, как теленок, вместо поцелуя потерся носом о мою щеку и пошептал всякой чепухи мне в ухо, нарочно неразборчиво, чтобы на волю судьбы оставить то, что я смогу понять из его бормотаний.
Ходили проверять силки. По дороге мы говорили о невидимой Антиземле, которую упомянул Аристотель на уроке, между огнем небесным и нашей убогой землей. Александр задел палкой высохшую шкурку змеи на камне, и она рассыпалась в пыль. Он вдруг сбросил свой венок и схватил сосновый с моей головы, сперва понюхал, затрепетав ноздрями, потом нацепил на себя. Щеки его горели, он избегал моего взгляда и смотрел куда-то в сторону.
* * *
- Аристотель говорит, что самое достойное внимания в человеческой душе – это разум, и разум в ней божественен и бессмертен, - задумчиво говорил Александр.
- Я думаю, - бросился я в атаку, - ничего Аристотель в божественном не понимает. Он лягушек потрошит.
- А ты понимаешь? - вкрадчиво спрашивал Александр.
- Понимаю. Разум - это вроде меча. У труса в руках бесполезен, в руках убийцы вреден. Он сломаться может. А божественно и бессмертно то, что этот меч направляет туда, куда надо, и то, что остается у героя, когда меч ломается.
- Что же? - снисходительной насмешки в его голосе уже не осталось.
"Любовь божественна и бессмертна, а вы с Аристотелем дураки оба!" - хотел я сказать вопреки всем своим рассуждениям, но не выговаривалось, и я только угрюмо пожал плечами.
- Сначала - мысль, - начал он сам. - Она еще неживая, как тень, как воспоминание, потом - чувство, это как кровь горячая, чтобы мертвого оживить, и, наконец, действие - оно создает все на свете. Если на мысли остановиться - паутиной покроешься, мхом зарастешь. Вон, гора, может, тоже мыслит - а толку? Почему они считают, что размышление благороднее деяния?
- Что они в благородстве понимают? - угрюмо пробормотал я. Провались ты со своими рассуждениями! Меня еще шатало из стороны в сторону, его запах кружил голову, мысли туманил, была бы моя воля, я бы с той поляны вообще никогда не ушел, и его бы не пустил - заросли бы травой, цветами, мхом, руки бы проросли друг в друга, губы спеклись бы, кости бы растаяли, как куски железа в горне...
- Философы наши, видно, богами себя считают. Боги только смотрят, а действовать и творить они предоставляют смертным. И ты туда же - созерцательной жизни захотел! Будешь со стен смотреть, когда армия в поход пойдет? - Он сам себя распалял, сверкал глазами. - Платочком помаши.
"Никуда ты от меня не денешься," - думал я, кусая губы.
* * *
Потом спускались по крутому склону, хватаясь за золотистые сосновые стволы. Ладони были в душистой смоле. Паутина качалась перед глазами, будто кто-то дышал в лицо. Ветер раздувал легкие, как паруса...
Внизу темнели яблони, горели в закатном золоте поля, а мы были в тени, гора закрывала от нас солнце. Воздух плавился от сумасшедшего запаха цветов и трав, тек благовонными струями. Бегущие облака над нами, подкрашенные то розовым, то золотым, создавали впечатление, будто и мы, захваченные потоком, несемся по небесной стремнине. Стада возвращались по домам, в чистом воздухе далеко разносилось протяжное мычание широколобых, кроткоглазых коров и звуки тростниковых дудочек - веселые и жалобные песенки, простые, как пастушеские судьбы. Было так тихо, спокойно вокруг.
И среди всей этой красоты мы натолкнулись на дохлого белого лебедя. Белки облепили его и деловито обгрызали. «Они хуже крыс!» Александр крикнул на них слишком яростно, чуть голос не сорвал, захлопал в ладоши. Белки прыснули к лесу и расселись по ветвям, глядя на нас сверху пустыми безумными глазками-бусинками, ждали, когда же мы уйдем, чтобы вернуться к трапезе. Лебедь и мертвым был прекрасен; от взгляда на его снежную белизну, покрытую кровью и грязью, на бессильно изогнутую шею сердце щемило. Темная кровавая смола тиса сочилась из зарубок на стволе.
* * *
Садовые сторожа узнали Александра и пригласили нас отобедать. Они наловили на клей дроздов, и подали нам жаркое, разложенное на виноградных листьях, быстро собрали улиток бросили в похлебку. Мы отлично пообедали с ними, разговаривая о яблоках и о том, что волков в это лето - уйма. Им хотелось узнать побольше о чуме. Правда ли, спрашивают, что в Мефоне причалил корабль, а на борту - ни единого живого человека, только черные, раздувшиеся на солнце трупы? Говорим: нет, не было такого, нам бы написали непременно. Правда ли, спрашивают, что есть такое чумное облако, черное да страшное, из которого изливается не дождь, не град, а смерть сама, и коли встанет оно в полдень над городом, то к вечеру уже там ни единого живого не останется, даже птицы с неба валятся? Что там люди ученые поо такие чудеса говорят? Ничего не говорят, не слыхали о таком. Должно быть, пожалели садовники о своем угощении, не было им от нас пользы никакой, но они тогда сами начали рассказывать, как ехал в Берою купец с шерстяными тканями, в ворота его пропустили, потому что все его знали, как облупленного, и был он, как всегда говорливый и румяный, а по дороге на торг вдруг брык с повозки - и тотчас помер, и прямо на глазах стал раздуваться, как пузырь, чернеть, и черная кровь изо рта полилась. С того дня, говорят, начали и Берое люди помирать от заразы. А Бероя-то от нас - рукой подать. Плохо дело. Местные уж неделю как заставы на дорогах выставили, но людишки-то хитрые, коли смерть на плечах висит, лесом да овражками пробираются, да там и дохнут. И в тех деревнях, куда болезнь пришла, больных или в домах запирают, или тоже в лес выгоняют - от страха в людях жалости совсем не осталось. А те, понятно, тоже помирают под кустом или сами вешаются. Так что, коли в лесу труп найдете, надо его крючьями в яму сволочь да землей присыпать, сколь возможно, чтобы звери не добрались, не растащили чуму дальше. (Переглядываемся: звери до трупов всяко раньше людей добираются, любую могилу разроют...) Плохо, если у ручья кто помрет - вся вода в нем отравится, а больные, должно, к ручьям лезут, жажда их мучит, горло печет, нарывы на теле огнем горят, воют от боли по-звериному. Сторожа порой по ночам такие страшные крики слышат - поседеешь до рассвета.
Возвращались к себе уже впотьмах; месяц висел тоненький, как сломанный перстенек, чуть не ощупью дорогу искали. Ругались, спотыкались, смеялись - в чуму нам как-то не верилось.

@темы: Александр, Новая книжка

---

Монтсеррат Кабалье умерла. Она была прекрасна.