На самом деле тут сложно что-то придумать, куклы только мальчики, прически только девчачьи, какие-то цветочки-сердечки, шмотки пидорские. Мордахи нормальные тоже слепить сложно.
Нервный я стал. Почти каждый день меняю картинку на рабочем столе, под настроение - мне это кажется очень важным, иногда то, что вчера нравилось, сегодня кажется ужасным, и пока не установлю что-нибудь хорошее, не успокаиваюсь. Сейчас у меня там то ли речка, то ли море, взгляд со дна на солнце сквозь воду, водоросли, все зеленое, прохладное, хорошо. А вчерашняя картинка тоже была красивая, но тревожная - вид ночного города сквозь стекло в каплях дождя.
Интересно, у кого какие картинки на рабочем столе компьютера?
Сейчас тоже хочу порадовать себя - вот несколько видов Эгейского моря (остров Мелос посередине) и футуристическая ода Михаила Кузмина, как раз про море и разные его берега.
ВРАЖДЕБНОЕ МОРЕ Чей мертвящий, помертвелый лик в косматых горбах из плоской вздыбившихся седины вижу? Горгона, Горгона, смерти дева, ты движенья на дне бесцельного вод жива!
Посинелый язык из пустой глубины лижет, лижет (всплески - трепет, топот плеч утопленников!), лижет слова на столбах опрокинутого, потонувшего, почти уже безымянного трона. Бесформенной призрак свободы, болотно лживый, как белоглазые люди, ты разделяешь народы, бормоча о небывшем чуде.
И вот, как ристалищный конь, ринешься взрывом вод, взъяришься, храпишь, мечешь мокрый огонь на белое небо, рушась и руша, сверливой воронкой буравя свои же недра!
Оттуда несется глухо, ветра глуше: - Корабельщики-братья, взроем хмурое брюхо, где урчит прибой и отбой! Разобьем замкнутый замок! Проклятье героям, изобретшим для мяса и самок первый под солнцем бой! читать дальше Плачет все хмурей: - Менелай, о Менелай! не знать бы тебе Елены, рыжей жены! (Слышишь неистовых фурий неумолимо охрипший лай?) Все равно Парис белоногий грядущие все тревоги вонзит тебе в сердце: плены, деревни, что сожжены, трупы, что в поле забыты, юношей, что убиты, - несчастный царь, неси на порфирных своих плечах!
На красных мечах раскинулась опочивальня!.. В Елене - все женщины: в ней Леда, Даная и Пенелопа, словно любви наковальня в одну сковала тем пламенней и нежней. Ждет. Раззолотили подушку косы... (Братья, впервые) - Париса руку чует уже у точеной выи... (впервые Азия и Европа встретились в этом объятьи!!) Подымается мерно живот, круглый, как небо! Губы, сосцы и ногти чуть розовеют... Прилети сейчас осы - в смятеньи завьются: где бы лучше найти амброзийную пищу, которая меда достойного дать не смеет?
Входит Парис-ратоборец, белые ноги блестят, взгляд - азиатские сумерки круглых, что груди, холмов. Елена подъемлет темные веки... (Навеки миг этот будет, как вечность, долог!) Задернут затканный полог... (Первая встреча! Первый бой! Азия и Европа! Европа и Азия!! И тяжелая от мяса фантазия медленно, как пищеварение, грезит о вечной народов битве, рыжая жена Менелая, тобой, царевич троянский, тобой уязвленная! Какие легкие утром молитвы сдернут призрачный сон, и все увидят, что встреча вселенной не ковром пестра, не как меч остра, а лежат, красотой утомленные, брат и сестра, детски обняв друг друга?) Испуга ненужного вечная мать, ты научила проливать кровь брата на северном, плоском камне. Ты - далека и близка мне, ненавистная, как древняя совесть, дикая повесть о неистово-девственной деве!.. дуй, ветер! Вей, рей до пустынь безлюдных Гипербореев.
Служанка буйного гения, жрица Дианина гнева, вещая дева, ты, Ифигения, наточила кремневый нож, красною тряпкой отерла, среди криков и барабанного воя скифов братское горло закинула (Братское, братское, помни! Диана, ты видишь, легко мне!) и вдруг, как странный недуг, мужественных душ услада под ножом родилась (Гибни, отцовский дом, плачьте, вдовые девы, руки ломая! Бесплодная роза нездешнего мая, безуханный, пылай, Содом!) сквозь кровь, чрез века незабытая, любовь Ореста и его Пилада! Море, марево, мать, сама себя жрущая, что от заемного блеска месяца маткой больною бесится, Полно тебе терзать бедных детей, бесполезность рваных сетей и сплетенье бездонной рвани называя геройством! Воинственной девы безличье, зовущее к призрачной брани... но кровь настоящая льется в пустое геройство! Геройство! А стоны-то? А вопли-то? Проклято, проклято! Точило холодное жмет живой виноград, жница бесцельная жнет за рядом ряд. И побледневший от жатвы ущербный серп валится в бездну, которую безумный Ксеркс велел бичами высечь (цепи - плохая подпруга) и увидя которую десять тысяч оборваннных греков, обнимая друг друга, крича, заплакали: "Таласса"!
Завтра надо следующую главку выложить, а то что-то я на ней застрял. Пытаюсь композицию в порядок привести, но как-то путаюсь. Была маленькая главка, вдруг выросла в несколько раз. Откуда? Нет нужной организованности (от бессонницы у меня голова с дырой).
Пока суть да дело, я подрался с соседом снизу. Их двое было, но один убежал в милицию звонить, а второго я побил. По политическим мотивам и по рылу. Не жалко, эта парочка педиков меня давно бесила, не выношу, когда я здороваюсь, а мне не отвечают и смотрят как на говорящий кусок дерьма. И не фиг кулачками размахивать, если сам в рыло получить не готов. Ментовка чего-то не идет, небось, все на Болотной, не до сук.
Вот еще умная статья о нынешних событиях, только много ли умных? Школота и офисный планктон реально не верят, что может быть по-настоящему плохо, в 1917 также было. Я не хочу революций, никаких революций не хочу.
Вот еще один пост человека, который тоже не хочет революций.
Да, блин, у меня паранойя. Я вспоминаю 17 год и думаю, что лучше б было пару десятков революционеров на столбах перевешать, чтобы не было всего последующего.
Опять сплю с 12 до 2 ночи, потом просыпаюсь, не сплю, собачка колобродит, я с ней. Потом сплю еще полчаса где-то в р-не 4х, потом опять не сплю. В 5 утра встаю, п.ч. все бесполезно. А к 7 утра опять спать хочется и опять надежда: вдруг засну? Пойду попробую.
Знак отличия Военного ордена был учреждён 13 (25) февраля 1807 года манифестом императора Александра I, как награда для нижних воинских чинов за «неустрашимую храбрость».
Следует отметить, что зачастую определённое количество крестов выделялось отличившемуся в бою подразделению, а затем ими награждались наиболее отличившиеся солдаты, причём с учётом мнения их товарищей. Этот порядок был узаконен и назывался «приговор роты». Кресты, полученные по «приговору роты» ценились в солдатской среде больше, чем полученные по представлению командира.
Среди наиболее известных кавалеров солдатского Георгия — известный персонаж времен Первой мировой войны казак Козьма Крючков и герой Гражданской войны Василий Чапаев — три Георгиевских креста (4-й ст. № 463479 — 1915 г.; 3-й ст. № 49128; 2-й ст. № 68047 октябрь 1916 г.) и Георгиевская медаль (4-й степени № 640150).
Полными кавалерами солдатского Георгиевского креста были советские военачальники: И. В. Тюленев, К. П. Трубников, С. М. Будённый. Причём Будённый получал Георгиевские кресты даже 5 раз: первой награды, Георгиевского креста 4-й степени, Семён Михайлович был лишён по суду за рукоприкладство к старшему по званию, вахмистру. Снова он получил крест 4-й ст. на турецком фронте, в конце 1914 года. Георгиевский крест 3-й ст. был получен в январе 1916 года за участие в атаках под Менделиджем. В марте 1916 года Будённый награждён крестом 2-й степени. В июле 1916 года Будённый получил Георгиевский крест 1-й степени, за то, что с четырьмя товарищами привёл из вылазки в тыл врага 7 турецких солдат[16].
По два креста имели будущие маршалы — унтер-офицер Георгий Жуков, нижний чин Родион Малиновский и младший унтер-офицер Константин Рокоссовский[17]. Два креста имел будущий генерал-майор Сидор Ковпак, в годы Великой Отечественной войны — командир Путивльского партизанского отряда и соединения партизанских отрядов Сумской области, впоследствии получившего статус Первой украинской партизанской дивизии.
Известным Георгиевским кавалером стала в годы 1-й мировой войны Мария Бочкарёва[18]. В октябре 1917 года она была командиром знаменитого женского батальона, охранявшего Зимний дворец в Петрограде. В 1920 году её расстреляли большевики.
Последним Георгиевским кавалером, награжденным на русской земле в 1920 году, стал 18-летний вахмистр П. В. Жадан, за спасение штаба 2-й конной дивизии генерала Морозова.[19] Жадан во главе эскадрона в 160 шашек рассеял пытавшуюся вырваться из «мешка» прямо на штаб дивизии конную колонну красного комдива Жлобы[20].
Три георгиевских кавалера имели право на фронте, в боевых условиях выносить смертные приговоры в отношении лиц уличенных в трусости, предательстве, мародерстве и прочих грехах... Без всяких судов, прокуроров и адвокатов... Это решение не подлежало обжалованию...
Про политикуА на православном сайте очень к месту в связи с нынешними событиями вспоминают попа Гапона.
У меня сейчас одна мысль в башке: не навреди, не навреди. Блин, как же не хочется никаких революций! Особенно по ливийским сценариям - а ведь все ждут и мечтают, что все пойдет именно так. У всех кризис, а мы что? Топи уродов в революции!
Сейчас дружок приходил с богатым политическим прошлым, тоже нервничает.
Показали б сериальчик новый зажигательный и народные гулянья с концертом и салютом - нынешние протестанты повелись бы, как не фиг делать, п.ч. смысла во всем этом не видно вообще.
Я сейчас читаю по-восточному. Там говорят, что нужно читать десять минут, а потом десять часов думать о прочитанном. Позволить книжке говорить с собой.
Читаю Пьера Адо. У него была отличная маленькая книжечка о Плотине, а тут "Духовные упражнения и античная философия", сборник статей, толстая.
И вот очередной вопрос из книжек: является ли философия предметом роскоши? Да, конечно, так же, как искусство, литература, вера и любовь. Это все очень дорого стоит и мало кто может позволить себе такое расточительство. Можно ведь обойтись дешевыми суррогатами, которые впаривают почти даром. Жизнь взамен никто не потребует.
О братьях Филиппа, которых он казнил после взятия Олинфа
Думаю, что Гигея и ее с Аминтой дети – Архелай, Арридей и Менелай – были старше Филиппа. А то получается, что Аминта первый раз женился лет в семьдесят на Эвридике, наплодил трех детей, еще женился на Гигее, еще троих сыновей настрогал. Какая-то странная сексуальная биография у мужика. Нет, я думаю Гигея у него была давно, и дети от нее, но ему позарез нужен был союз с линкестами, вот он и женился на Эвридике – и уговор, наверно, был, что ее дети будут наследниками. Малышей от соперницы она бы в живых не оставила – она же осталась царицей после смерти Аминты. А эти, небось, были уже взрослые, разбежались, кто куда, кому там нужны претенденты на македонский трон?
И скорее всего, у них были дети, и этих-то детишек с их претензиями на македонское царство Сашке приходилось отлавливать и мочить в 336 г.
Это об Апеллесе: "Сколько раз он писал Александра и Филиппа, излишне перечислять. Восхищаются его.... в Риме - Кастором и Поллуксом с Победой и Александром Великим, также Ликом Войны со связанными за спиной руками и с Александром триумфатором на колеснице. Обе эти картины божественный Август в воздержанной простоте посвятил в самых людных местах своего Форума; божественный Клавдий счел лучшим срезать с обеих картин лицо Александра и вписать портреты божественного Августа".
Твоюжмать!!!
А это так, может пригодиться: о мозаике "Битва при Иссе" есть мнение, что оригиналом для помпейской мозаичной копии была картина не Филоксена, а Аристида Младшего. Кроме того, Фотий передает сообщение Птолемея Хенна о том, что художница Елена, дочь Тимона из Египта, современница Александра Македонского, написала картину "Сражение при Иссе" и что эта картина была посвящена в храме Мира при Веспасиане. Поэтому некоторые считают, что оригиналом для мозаичной копии была картина Елены.
Фреску над гробницей в Вергине тоже считают работой Филоксена.
Личное и унылоеГуге сегодня получше, сама встает, соображает, а то она порой как зверь Китоврас, который умеет ходить только прямо. Занесет ее, скажем, в туалет, уткнется там в унитаз и ждет, видно, чтоб он подвинулся и ее пропустил.
Бессонница достала, плюс мигрень, плюс простуда, плюс с постом переусердствовал и теперь живот болит и тошнит от всего (нужно на картошку с макаронами перейти с капусты). И туман в глазах. В общем, на свалку пора. Самое печальное, что мозги тормозят. А поста реально не выдерживаю - влезал тут в холивары раза три и всех огульно обкладывал. И до церкви дотащиться не могу.
Олечка там у себя испугалась наших митингов (явно преувеличивает по интернету и их СМИ), намылилась было на баррикады с коммуняками воевать, я ее успокаиваю. Она лихая девочка, в 91, 93 носилась валькирией, помню приволокла мне несколько горстей стреляных гильз из скверика у дома российской прессы. Как мне без нее плохо!
Что-то на меня внезапно тоска нашла. Опять на политику наткнулся. И голова очень болит сегодня. Пойду лучше книжку читать. А то здесь Бог знает на кого натолкнешься.
О нганасанах. Самые северные бедняги. У них человек, спустившийся в подземный мир к мертвецам становится почти богом для них там, под землей. Нгуо - это бог, или это небо, но такое небо, которое может быть и под землей. Главный мужской бог для них и культурный герой - Сирота бог.
Нганасаны спокойны, посматривают на все, как на потешные разборки неразумных детей. Вот есть у них еще сверхъестественные существа - баруси. Они обычно сами по себе, не пришей кобыле хвост, непонятно кто, непонятно зачем. "В качестве исключения они могут владеть водоемом, в котором обитают. Баруси не обязательно водные существа, а также не обязательно добрые, не обязательно злые, не обязательно умные, не обязательно глупые. Обычно баруси имеет одну ногу, один глаз и одну руку (подобно эвенкийскому чюлюгды), но могут быть и внешне нормальными. Про неловкого, глупого человека нганасаны говорят, что «он как баруси». - Вот так. Более чудных и неопределенных сверхъестественных существ мне встречать не приходилось. Ну кто они такие и зачем они?
Опять же, почему я о них вспомнил. Потому что снег идет за окном, такой летящей в разные стороны крупной крупой. Первая ассоциация была - платье в горошек и девочки в белых носочках, а вторая - сильно пьющие нганасаны на Таймыре (или Ямале). Спокойная и бессмысленная невинность всех трех явлений.
У меня в Избранном большинство людей, которые ожесточенно игнорируют политику. И как я их понимаю!
Я еще до выборов отписался от всех, кто слишком много о ней писал, оставил только тех, кто мне так симпатичен, что даже политика этому не в силах помешать. Но таких мало.
Днем спать нельзя. Это нарушает всю систему мироздания. День в топку выброшен. Уж лучше было с недосыпу писать полный бред - иногда, кстати, таким образом можно на что-то ценное набрести. Лет в двадцать я экспериментировал: наливаться кофе с коньяком или ромом трое суток и не спать, и к исходу третьего дня голова уже звенит, и взлетаешь невесть в какие облака, а там что-то вроде вдохновения, только остается за хвост ухватить и не выпустить, и записать побольше, пока не вырубился окончательно.
Вчера читал бесконечный спор о слэше: хорошо или плохо. По этому поводу я уже высказывался, теперь по другому хочу. Имеет ли право человек вторгаться в авторский мир в своих грязных сапожищах, присваивать и переделывать, скажем, мир Толкиена, спаривая гномов с эльфами? Или не спаривая, а бережно и заботливо продолжая текст Профессора, с любовью, уважением и безупречным знанием матчасти? Ну так вот ящетаю, что слэш и фанфик - одна хрень, это гнусная оккупация чужого мира, издевательство над замыслом автора и т.д. Но при этом - наплевать, чего там автор себе думал, - когда он выпускает книжку из рук и выпускает ее в мир, она перестает быть его собственностью и попадает во владение читателей, которые понимают ее как хотят, в зависимости от собственных мозгов - и иногда это понимание куда большее извращение, чем любой слэш. Но делать нечего. Не хочешь, чтоб над твоими детками надругались злые люди - не выпускай их из дома, а лучше вообще не рожай.
В общем, по-моему, опубликовать свою книжку - это все равно что выставить своего ребенка в витрине на аукцион. Выставил - всё, твои права на него закончились, и не плачь, не жалуйся, что его имеют во все дыры. Сам продал. Его могут сожрать с кетчупом, с дерьмом смешать, спаривать с горными козлами - право читателя, который купил или скачал книжку и дал себе труд ее прочесть.
Да, и насчет мира и героев, которые создает автор. Опять же он не собственник, он потерял права на них, когда книжка была обнародована. Он даже не создатель мира. Он один из тех, кто обнаружил вход в некую вселенную и запустил туда других. И все, что он написал о своих героях - это только его ограниченный личный взгляд, один из многих, равноценный всем другим взглядам. Любой другой видит этот мир по-своему, и соответственно может разглядеть то, о чем Профессор, благодаря викторианскому воспитанию, не догадывался, - глубокую гомосексуальность Арагорна, например, для которого всякие там Арвен только путь к трону и миллион других трактовок сюжета. Все взгляды равноценны.
Это все ужасно, слэш ужасен, гет не менее ужасен, фанфик ужасен, а хуже всего то, что текст - это некая, независимая от автора и не подчиняющаяся ему структура со своей судьбой.
ПРО ДВОРЕЦ********** Дворец был еще новый, молодой, не завелись еще в нем тайные закоулки, заброшенные подвалы, чердаки – этого всего было в избытке в Эгах, а Пелла еще росла, строилась, и дворец вместе с ней разрастался, как дерево на щедрой и жирной земле. Он растет и сейчас – ведь Александр не жалеет подкормки, шлёт трофеи, и даже не могу себе представить, что там сейчас строят Антипатр и Олимпиада во славу Македонии и Александра. В ширину из-за болот расти некуда, - так значит ввысь? Давая волю воображению, можно себе представить что-то вроде вавилонской башни Этеменанки на месте дворца в Пелле, маленькую фигурку Антипатра, с жалобным воплем летящую вниз, и царицу Олимпиаду, которая удовлетворенно смотрит на него с высоты.
Впрочем, при всей внешней ясности, свежести и незапятнанности, здесь уже много чего произошло, так что невинность этот дворец давно потерял. Совершенных в этих стенах преступлений хватит на десяток будущих трагедий; Эвменидам нет смысла отлетать слишком далеко – здесь ведь то и дело убивают ближайших родственников, а сколько такого задумывается, не доходя до воплощения, откладывается на более подходящий момент, здесь сам воздух пропитан жадностью до власти, клятвопреступлениями и жгучей жаждой расчистить себе место повыше, так что Эвменидам всегда найдется, чем поживиться поблизости от царского дворца.
Везде шла стройка, работали мастера, лежали куски мрамора - окаменевшие сгустки тумана и дыма - прекрасные сами по себе звездным зернистым блеском на изломе, лунными и ледяными узорами. Были здесь глыбы фригийского мрамора с пурпурными прожилками и нумидийского мелкозернистого, золотого с кроваво-красными нитями. Валяясь на нагретых солнцем плитах, мы смотрели, как устанавливают колонны; это было волнующее зрелище – как рубка леса, только наоборот. Дерево вздрагивает под топором и нехотя, словно во сне, валится со стоном, колонна же поднимается в небо на глазах. Дух захватывало, когда из мраморных барабанов, прорезанных вертикальными желобками, под скрип веревок и натужные вздохи строителей торжественно вырастал мощный ствол и легко подхватывал свод, как Атлас небо.
Мы с Александром лениво переговаривались, лежа на мраморных плитах, разморенные солнцем, зевали наперегонки с собаками, которые вечно толклись неподалеку у пиршественного зала и вежливо прекращали грызню меж собой с появлением людей. Собака играла с Александром в песке, припадая на передние лапы с невероятно лукавым и заманчивым выражением на морде, совалась к нему длинным умильным носом, а потом – фыррр! – отскакивала в сторону с вылупленными счастливыми глазами. И когда Александр в безнадежном нырке пытался поймать ее за ногу, она увернувшись, начинала наворачивать круги по двору, так исступленно работая лапами, словно за ней Эвмениды гнались. А я смотрел в небо, пока голова не закружится, пока земля не полетит вслед за облаками и птицами. Все путается, меняется местами, лежишь спиной на нагретых, спрессованных облаках, а над тобой течет вдруг оживший мрамор, летит, куда ветер его гонит, и птицы в нем, и солнце пронзает его насквозь - и что-то еще происходит, и вдруг окончательно проваливаешься в синеву, в высоту.
В одном из двориков работали мозаичисты, выкладывали из гальки узоры на полу и картины на стенах. Некоторые дворцовые росписи пострадали, когда олинфяне захватили Пеллу (о да, греки порой не меньшие варвары, чем сами варвары, особенно, если они имеют дело с варварами, которых стесняться нечего, и вот тут они могут варварам сто очков вперед дать по варварству), и мозаичисты делали взамен испорченных фресок их копии из более крепкого материала. Мы пытались по готовым волнообразным фрагментам угадать, каким же будет целое. Художники усмехались и скрытничали, но Александр все равно узнал Геракла по лапе львиной шкуры, а я - убитого оленя по прикушенному языку. А на восточной стене уже появился наш любимый Беллерофонт, убивающий химеру, - воин, всадник, герой, жаль, что кончил так плохо, всем нам в назиданье.
Да не тронет зависть небожителей Радостей повседневья, За которыми вслед Мирным шагом я шагаю в старость и в смерть. Смерть всем одна, Но судьба над нею – неравная. Где дальний взгляд – там недальний путь, Там не воспрянуть к медному полю, где троны богов, Там крылатый Пегас Сбросил всадника, рвавшегося к урочищам небес*.
Не смотри далеко, не взлетай высоко, не раскрывай рот на божественный кусок, а то вместо чаши с нектаром на пиру у небожителей будешь отверженным слепым калекой шарить по помойкам и драться с собаками за объедки. Вот чему нас учит история Беллерофонта, а также разные поэты и философы, только что-то мы ничему не учимся. Ну да ладно.
В другом дворике еще один художник расписывал разнообразными фигурами облицовочные мраморные плиты, и мы любовались на кобылиц Диомеда, впрочем, Александр утверждал, что это жеребцы, а не кобылы, и называл их имена – Подарг, Лампон, Дин и Ксанф, (ему Лисимах так рассказывал), и живописец, усмехаясь, дополнил фигуры лошадей полновесными знаками мужского достоинства, чтобы никто впредь не усомнился. Он рисовал восковыми прозрачными красками, так, что и фигуры казались дышащими и живыми, и красота мрамора сохранялась. Мы – нация конников, так что мы вслух мечтали о таких конях, несмотря на то, что в их кормушке лежали нарубленные куски человеческих тел, и зубы у них были волчьи. Зато как они, должно быть, неудержимы в битве при такой кормежке, не только копытами топчут, но и зубами врагов на части рвут!
Мы облазили весь дворец от подвалов до чердаков. С крыши швырялись перезрелыми гранатами в ненавистных Александру Линкестидов, а в подвалах проникли даже в винные погреба, наиболее охраняемую македонскую территорию, и играли в прятки в их путанной темноте. Изображали гигантов, говоря грозными голосами в пустые амфоры, и свой же голос возвращался к нам неузнаваемым из чрева сосуда, и долго перекатывался в темных углах гулкий рокот. Мы забирались в лежащие на боку пустые амфоры, пьянея от сохранившегося там винного запаха так, что нам еле хватало сил вылезти оттуда на четвереньках. Конечно, и вино мы пили самым разбойничьим способом. Я наклонял амфору, а Александр нетерпеливо ждал, открыв рот. Из горлышка выливалась темная ароматная струя, обливая его с головы до ног, он захлебывался, фыркал, и, сделав несколько мощных глотков, старательно облизывал рот и руки, чтобы ни одна капелька не пропала. Потом мы менялись. Я так остро помню ощущение первых глотков: что-то упоительное, блаженное, неутолимая жажда до перехвата горла, сколько ни пей; и сразу звон в голове, тепло, разбегающаяся по телу, горячая, веселая кровь, дурацкий смех оттого, что ноги не ходят, руки тянутся, но никак не ухватят, голова с плеч бежит. Воровской путь вглубь волшебной чащи, не зная, найдешь ли дорогу назад. Но кто об этом думает, с замираньем сердца вступая в пронизанный солнцем сказочный лес?
Помню, мы забирались даже в такие места, о которых большая часть придворных даже и не знала, что они существуют – в царскую голубятню, например. Филипп хотел устроить голубиную почту, как у персидского царя, и выписал себе знатока этого дела, ионийского грека. Этот коренастый, бронзово-смуглый человек с завитой бородой был больше похож на перса, чем на грека, и все посмеивались над его длинным по-женски хитоном, и говорил он так, что мы не сразу приладились к его речи с долгими певучими гласными. Он показывал, чем почтовые голуби отличаются от обычных: «У них крыло дугой, а не острое, видите?» - и раскрывал птичье крыло пальцами, как опахало, потом сильно и нежно подбрасывал голубя в воздух, тот взлетал с упругим тугим шелестом. Иониец советовал нам смотреть на голубиный полет в небе, глядя не вверх, а вниз, на их отражение в воде, налитой в медный таз. Александру это не нравилось, он поднимал голову и, как орленок, не заслоняясь от солнца, смотрел в небо широко открытыми глазами. Его интересовало все, и любой разговор он сворачивал на войну. Голуби должны были летать над полями сражений, разнося вести о победе во все концы.
От голубей мы переходили к птицам покрупнее - Филиппу сатрап Ликии прислал в подарок семь павлинов. Мы сразу нацелились на их перья с Аргусовыми глазами, хотели проверить - вдруг мы начнем видеть сквозь стены или голых женщин сквозь одежду. Вот уж глупые созданья эти павлины, хотя один из них даже на небо влез! Мы все пытались к ним скрытно подобраться, хотя опасались, что Аргусовы глаза, разбросанные по хвосту, нас углядят и дадут знать своему хозяину о нашем приближении. Но куда раньше павлинов нас замечали приставленные к ним рабы, которые гнали нас сразу, как только мы появлялись на горизонте. Александр в отместку бросался на павлинов уже в открытую, вопя болотным котом, и те, вереща еще более истошно и мерзко, бросались врассыпную. Потом он с ними подружился, чесал им грудку и запрещал их обижать. В сентябре, когда у павлинов началась линька, все выпавшие перья со скандалом и слезами поделили жены Филиппа, нам так ничего и не досталось, но Олимпиада заказала себе веер из своей доли, и мы могли рассматривать эту красоту, сколько хотели.
Когда приехал Артабаз, Филипп решил порадовать знатного беглеца роскошным восточным столом и щедрым гостеприимством и приказал зажарить одну из самочек (они были не так красивы, как самцы), а потом и вовсе, наскучив жалобами на их истошные вопли, отдал павлинов жрецам в храмы – пусть там ходят, украшают священные места и привлекают благочестивых любителей чудес. (А приезд Артабаза и Мемнона я помню так ясно, словно это было вчера. Про бороду Артабаза, роскошную, завитую, иссиня черную, я тогда подумал, что он барашка несет, прижимая к груди. А Мемнон мне еще тогда не понравился, я не понимал, как эллин может служит персам.)
Я помню, как привозили и устанавливали новые статуи коринфской бронзы – то на постаментах из черного и красного мрамора (изображения царя Аминты и Эвридики), то просто на полу, одного роста с проходящими мимо людьми, словно давая им право не смотреть отстраненно свысока на всю эту суету, но и непосредственно в ней участвовать, – эти изображали наших погибших царей Александра с Пердиккой и самого Филиппа рядом со старшими братьями. Отец рассказывал, что были во дворце и отличные статуи Птолемея Алороса, но из них еще царь Пердикка велел ночных горшков понаделать. Я всегда путался в том, кто кого убил в те времена, а Александр знал все назубок, только у него выходило, что все его предки, если не погибали героически в бою, то умирали своей смертью, благочестиво и спокойно, оплаканные ближайшими родственниками. Ага, как же!
Коринфская бронза всех восхищала огненной теплотой самого материала, не говоря уж о мастерстве скульпторов. Статуи из нее ценились очень высоко, и в нашем дворце были и младенец, ласкающийся к убитой матери, и мальчишка, борющийся с гусем, и пьяная флейтистка, и семья кентавров. Еще Архелай начал собирать всю эту красоту. У бронзовой Эвридики был ужасно живой вид, словно она обнаружила кучку свинячьего дерьма посреди перистиля, а Филипп был так похож на себя, что подслеповатый дворцовый управляющий в сумерках не раз обращался с учтивыми приветствиями к этому вольно подбоченившемуся изображению. Мне больше всего нравилась бронзовая собака, зализывающая рану, она стояла во внутреннем дворике у посольских покоев, я никогда не забывал почесать ей за ушком.
Зная в прошлом и предчувствуя в будущем всю македонскую кровавую смуту, Зевксис расписал дворец жутковатыми фресками в огненных тонах – тут был Кносский лабиринт, роскошный и мрачный, позорная страсть Пасифаи (до сих пор помню соединение похоти, боли и безумья на ее лице), хищные корабли, разрезающие волны, тавромахия (все говорили: так хорошо нарисовано, что аж запах свежей бычьей крови чувствуется), игры Минотавра - и глаза жертвы смотрят прямо мне в глаза в просвет между его рогами. Была еще одна чудная картина, к которой первым делом шли любоваться гости из других городов, – «Пан». Эту картину сам Зевксис считал столь совершенной, что сокровищ персидского царя недостало бы, чтобы купить ее, – поэтому он просто подарил ее Архелаю великодушным жестом. Он мог позволить себе такое, к концу жизни Зевксис стал одним из богатейших греков в мире.
Так же бережно хранилась и страшная жестокой точностью картина знаменитого Паррасия, на которой был нарисован Марсий с содранной кожей. Об этом эфессянине рассказывали, что он купил раба-фракийца и запытал его до смерти, пытаясь точно передать выражение смертной муки на его лице. Я слышал, что похожую историю рассказывали и о его «Прометее» в храме Афины Парфенос. Почему Пердикка, утонченный любитель прекрасного и нежного, за бешеные деньги перекупил у всех этого «Марсия»? Чем зацепила его жуткая история о том, что человеку нельзя соревноваться с богами? Может быть тем, что он сам всю жизнь любил только стихи да возвышенные речи философов, а приходилось воевать, казнить заговорщиков и строить все заново на руинах, тащить этот царский воз, надрываясь. Боги и Пердикке не раз напоминали, что красота мира недолговечна: посверкает недельку, как снег в долинах, да и растечется потоками грязи, и в конце концов человек всегда остается наедине со своей жестокой, грязной и кровавой судьбой. Не знаю, усвоил ли это Пердикка прежде чем погибнуть в лихой и безнадежной атаке на иллирийцев.
=================================== *Пиндар, Истмийские песни, VII
Старые главки или на Прозе.ру или здесь по тегу "Новая книжка"