Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Новая книжка Киньяра выходит. Он мой самый любимый писатель из современных. Опубликовали для затравки пару главок, ну и я их сюда стащил, пусть лежат, а то Фобс дико напугал этими законами насчет интеллектуальной собственности - спасите, помогите, нужно скачивать с утра до ночи, пока не запретили! Ненавижу гадов!
читать дальше«Ладья Харона» (в оригинале «La barque silencieuse») Паскаля Киньяра — шестая книга в цикле «Последнее царство» («Le Dernier Royaume»). Первая книга цикла — «Les ombres errantes» получила, напомним, в 2002 году Гонкуровскую премию. Как это часто бывает в случае Киньяра, жанр ее определить почти невозможно. Это не эссе, не философские заметки и часто даже не проза, а сложно устроенное соположение того, другого и третьего. В зазорах этого гигантского танграма, часть фигурок которого происходит из личной истории писателя, часть — из событий недавней европейской истории, часть — из литературы в диапазоне от античной до современной, часть — из антропологических наблюдений в духе начала XX века, — так вот, в зазорах складывающейся фигуры возникает подвижное и странное вещество, о котором даже не скажешь, что оно имеет отношение к литературе. К речи — так, возможно, точнее. И хотя сама фигура, которую складывает Киньяр в ладье Харона, — Смерть, вещество его книг — в частности, этой — это вечно живое и волнующееся вещество языка, почти сама поэзия, раз уж не находится лучшего слова.
Глава LVII
Experiri (= узнать, испытать, выжить)
Люди, пораженные болезнью Алоиса Альцгеймера, открыли для меня Большое Время — беспорядочное и пустое, скрытое под покровом общепринятого. Их тоскливая, почти бессмертная мудрость абсолютна. Это почти дети. Подобная мудрость — бессознательная, лишенная ориентиров — приводит в полную растерянность. Она полна замешательства. Время не является трансцендентной данностью. Время не есть воображаемая форма, предшествующая опыту. Временная связь — это связь межчеловеческая, зиждущаяся на социальной основе, родившаяся из культа земледелия; ее функции религиозны, ее осваивают, как осваивают речь, она подвержена разрушению так же, как речь может быть разрушена в устах человека.
Однако даже в том случае, когда эта связь разрушается, общему закону возрождения ничто не грозит. Время людей с достаточным основанием можно рассматривать как некую конструкцию из хорошо подогнанных друг к другу длительностей, трудно постижимых, легко распадающихся и быстро исчезающих: фиксация последовательностей, нагромождение перемен, собрание длительностей, их пределов, воспоминаний и того, что забыто, лиц мертвецов. Я хотел бы, тем не менее, изучить то, что остается в сухом остатке: развитие связи, длящейся в том представлении, которое люди составляют себе из утраченного. Пустота, предшествующая рождению. Черная дыра, образовавшаяся раньше солнца. Это вторжение непредсказуемого, свойственного потере в вещественном мире людей, открывает свое собственное время. Это время скорби — такое продолжительное, такое стойкое, такое нескончаемое, такое аористическое; время, создающее простор для искусства. Франц Кафка писал Оскару Поллаку2 в 1904 году: «Мы нуждаемся в книгах, которые действовали бы на нас как смерть кого-то, кто нам дороже всего в жизни».
*
Мы нуждаемся в (устных) повествованиях, ибо каждый, кто рождается на свет, был (некогда) безвозвратно погибшим героем.
*
Создание лингвистического отдела, «сильнее заглубленного» в человеческий мозг, начинается с места функции речи.
Именно в этой лакуне и поселяется смерть.
Ежедневное упражнение в meditatio mortis3, которому предавались граждане Римской империи, доказывает, насколько конец был в их понимании совершенно не совместим с последними мгновениями жизни.
*
Мы предназначены для первичной жизни, забываемой в миг первого вздоха. В ослепительном свете рождения первичная тьма рассеивается. Первичная жизнь растворяется в речи до такой степени, что мы не способны даже датировать нашу жизнь с ее начала.
Мы воображаем, будто она начинается с момента рождения.
Появившись на свет, мы сразу же приговорены к переживанию постфактум.
А затем — ко времени, обретенному в обретенном языке.
Латинский глагол ex-periri означает, наряду с другими толкованиями, «вы-жить».
«Произвести опыт чего-то» — значит «попытать счастья в повторенном опыте чего-то».
Schrittzurück, break down, regressus ad uterum, regressio mentis — все эти «долги», все эти «отступления назад» объясняются: 1) зародышевой жизнью, которая предшествует жизни после рождения; 2) тем, что называется infantia, — периодом не-говорения, предшествующего естественно усвояемому языку.
*
Дюшан называл картины «опозданиями». Срок «опоздания» измерялся жизнью одного поколения — для избранных. Двумя поколениями — для просвещенной публики, тремя — для всех прочих. Должен был истечь век, чтобы толпа пришла к единодушию и прониклась восхищением перед национальным героем (религиозным мучеником), описанным в историческом повествовании задним числом.
*
Родство носит лингвистический характер в том смысле, что оно всего лишь ретроактивно. Каждая генеалогия — плод рассказа, который скорее создает ее, нежели излагает. Имя, которое носит человек, рассказывает историю, которую предыдущие поколения донесли до нас, попутно расцветив в меру своей фантазии. Это легенда, которой окутывают крошечное, еще не говорящее существо.
Предки нарекают всех рождающихся именами мертвых, приобщая таким образом к древней истории — лживой или, по крайней мере, основательно приукрашенной.
Не назвать новорожденного значит не позволить родиться, значит порвать связь поколений, значит закрыть доступ к статусу предков на уровне имени, иными словами, запретить призраку доступ на крещение, где должно прозвучать его имя.
*
Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением.
Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение. Когда скорбящий по умершему кладет в могилу покойника драгоценный предмет с тем, чтобы тот унес его с собой в землю, это залог. Необходимо, чтобы кроме самого умершего, вместе с его смертью, в могилу ушло еще что-нибудь. Нельзя, чтобы оставшиеся в живых вновь встретились с ушедшим. Эти две опасности — две смерти, которых позволяет избежать жертва. Возможно, эта траурная жертва, принятая еще у доисторических людей, связана с присущим исключительно человеку приношением жертвы в виде дележа, который следует за охотой, поскольку речь идет опять-таки о мертвом, то есть о добыче, преданной смерти и расчлененной на куски. У животных жертвоприношение основывается на активном дележе и происходит в соответствии с четко определенной последовательностью: сперва хищник, затем пернатый стервятник. После него стервятники четвероногие — шакалы, гиены, волки, собаки. И, наконец, люди.
Глава LVIII
De reliquo4
Что оставил святой Петр? Хочется сказать: святой Петр не оставил ничего, кроме лодки и сети. Однако Петр сказал Господу:
— Воззри, Господи, — мы все оставили.
Reliquimus omnia.
Не только лодку, не только сеть оставил Петр: он и впрямь оставил все свое. Ибо, оставив лодку и сеть, он уже не мог ни плавать, ни рыбачить; иными словами, утратил возможность переезда и связи. Вот так, расставшись с лодкой и плаванием, с сетью и рыболовством, он и оставил все.
Глава LIX
О появлении хризантемы в истории Франции
Хризантему привез в Тулузу капитан Барнет в 1831 году.
Обилию горшков с хризантемами на всех кладбищах Франции в день поминовения усопших пришел конец в 1880-м.
Запомнить эту дату нетрудно: в тот год поднял голову Бельфорский лев5.
Глава LX
Пуповина
Всякое существо, рождающееся на свет, покидает оболочку, заключавшую его в себе. Их связь прерывается с того мгновения, как перерезают пуповину. Затем оставшуюся часть завязывают узлом. Итак, слияние посредством пуповины кончалось двумя последовательными этапами: сперва ее отрезали, потом завязывали узлом.
Плаценту выбрасывали на помойку. Отрезанную пуповину выбрасывали на помойку. Связь была прервана.
Только мать может быть утраченной грудью, утраченным чревом.
Страстью к поглощению пронизана вся мировая материя.
Strangelets6 — так называют новообразования, способные поглотить более старые атомные ядра.
Некоторые планеты также поглощаются более активными разновидностями материи — в космосе их великое множество.
Глава LXI
Император Александр7
Случилось так, что императору Александру, когда он достиг ворот рая, вручили невероятно тяжелый череп.
Настолько тяжелый, что руки его не выдержали и опустились, спина согнулась, и ему пришлось опустить череп наземь, ибо тот был поистине неподъемным. И поэтому повелитель греков не смог попасть в рай и остался у входа.
Он размышлял два дня.
На третий день он нагнулся и набрал пригоршню земли. Смешал эту землю со своей слюной. И старательно залепил этой смесью обе пустые глазницы черепа. Тотчас же ему удалось поднять эту мертвую голову так легко, словно она стала легче перышка. Держа череп на своей ладони, он прошептал:
— По правде говоря, череп мертвого не тяжелее этой пригоршни сухой пыли.
И ступил на порог рая.
Однако некий воин, лишенный погребения, который стоял в воротах, ожидая своего срока, задержал его и спросил: как ему удалось в один миг сделать череп умершего таким легким, всего лишь залепив пустые глазницы смесью земли и слюны?
Александр Победитель отвечал Непогребенному так:
— В человеке есть всего лишь одна весомая часть — его ненасытный взгляд.
Глава LXII
Погребальные ритуалы
Существовал обычай класть саше — мешочек с сухими травами — под подушку усопшему, дабы тело его сохранялось на протяжении времен вплоть до воскрешения в День гнева. Из трав, содержащихся в этих саше, можно было составить длиннейший перечень — qualia. С течением веков их названия превратились в считалочки. Я могу и сейчас прочесть наизусть список Вирцвиха: «Сколопендрий-марьянник-пустырник-тимьян. Зверобой-василек-гравилат-и-шалфей. Петрушка-чабер-и-рута...»
Не правда ли, прекрасный стишок, более удобный для произнесения вслух, нежели для чтения, с двумя первыми строками мужского окончания и третьей — женского.
Но еще приятней его вдыхать, нежели произносить.
*
В такие дни время отменялось. Останавливали башенные, настенные и наручные часы, будильники. Заводили их снова только по возвращении с кладбища.
*
А пока труп находился в доме и в воздухе еще витало некое подобие жизни, люди говорили вполголоса, умеряя дыхание и жесты, вся семья как бы существовала между двумя мирами; душе, которая еще колебалась между временем и вечностью, помогали как могли; нужно было, чтобы она, уже вылетевшая из уст, достигла голубого небосклона; нужно было, чтобы у нее не было соблазна задержаться подле сердца, и несчастья, и сожаления, и очага. Нужно было, чтобы ничто не удерживало тех, кому положено уйти.
В доме закрывали ставни. Задергивали портьеры. Завешивали зеркала и блестящие предметы. Поворачивали к стене тарелки на узких посудных полках. И так же поступали с медной посудой в кухне. Гасили огонь. Опускали крышку колодца и крышку сосуда с молоком.
Прикрепляли кусочек савана (траурный креп) к рукавам, к музыкальным инструментам, к дверям. Набрасывали драпировку на аквариум, стоявший на запертом пианино.
Прикрывали тканью птичьи клетки.
В районе Меца существовал такой обычай: когда умирал глава семьи, его наследник должен был спуститься в погреб и оповестить вина, что их хозяин умер. Сын усопшего переходил от бочки к бочке.
Трижды стучал пальцем в каждую из них. И говорил:
— Uwen meester is dood (Хозяин ваш умер).
А на другом конце Франции тот же обычай существовал в отношении пчел: три удара пальцем в улей, стоящий под солнцем.
Пчеловод шел через поле и шептал в воздух, овевавший его лицо:
— Revelhatz-vous, petitas, lou mestre es mort (Просыпайтесь, малышки, хозяин ваш умер).
Глава LXIII
Тамуз
Отца Эмилиана-Ритора звали Эпитерсом. Однажды, когда Эпитерс плыл в Италию, а было это в царствование Тиберия, ветер внезапно улегся, и египетское судно, на котором он находился, встало неподвижно на волнах моря, в виду Эхинских островов.
Было еще светло.
Пассажиры сидели на палубе, кто закусывая, кто играя в кости, кто переговариваясь шепотом, как вдруг все они услыхали голос, долетавший издали, со стороны острова Паксос.
Голос этот громко воззвал:
— Тамуз! Тамуз!
Пассажиры смолкли.
Тамузом звали египетского кормчего, стоявшего у руля. Когда имя его прозвучало в третий раз, Тамуз, придя в смятение, бросил руль и простерся ниц на палубе корабля, дабы почтить божество, обратившееся к нему в присутствии пассажиров и столь внятно произнесшее его имя. И тут таинственный голос зазвучал вновь, говоря:
— Тамуз, по прибытии в Палод объяви, что Пан, великий бог, умер.
Тамуз ждал, лежа на палубе, но голос умолк. Неожиданно вновь поднялся ветер. И корабль поплыл вперед в темноте, наступившей в то время, пока звучал голос. Тогда Тамуз встал на ноги и подошел к кормилу. Когда судно подошло к подножию Палода, ветер опять стих. На сей раз Тамуз не спешил; он бросил якорь, медленно прошел на корму, выпрямился и, обратив лицо к суше, выкрикнул по-гречески:
— O megas Pan tethnuken (Великий Пан скончался)!
И тотчас все услышали донесшийся с берега громкий стон, исторгнутый тысячами уст и смешанный с криками удивления.
*
Плутарх хочет сказать, что там, где боги умолкают, возникает нечто еще более древнее и менее напыщенное.
Именно это он и называет громким стоном.
Megas stenagmos. Громкое стенание.
Люди издают стон, исполненный удивления перед событием такой силы, которой может достичь их собственное горе.
Боги, исчезая, уступают место тому, что оправдывало их существование. Боги порождают те стоны, что издают уста людей. Это чистые призывы.
Морские сирены также были в чистом виде призывами.
Глава LXIV
Надпись 1878 года
В 1878 году в Риме при раскопках была обнаружена плита с высеченной греческой надписью:
В царстве Гадеса нет ни ладьи, ни мрачного Харона, ни стража Эака.
В адских пещерах есть только
кости, имена, прах.
___________________
1 Узнать, испытать, выжить (лат.)
2 Поллак Оскар – пианист, друг Кафки
3 Размышления о смерти (лат.)
4 Здесь: Об оставленном после себя (лат.)
5 Бельфорский лев – монументальный памятник длиной 22 м, высотой 11 м, символ французского города Бельфор, выдержавшего осаду неприятельских войск во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Скульптор Ф.А. Бартольди (1834–1904).
6 Strangelets (англ.) – так в физике называют гипотетические объекты, состоящие из странной материи, которая рассматривается в космологии как кандидат на роль «темной материи». По-русски – «страпельки» (термин введен С. Поповым).
7 Александр III Великий (Александр Македонский) (356 г. до н.э. – 323 г. до н.э.) – великий полководец и завоеватель, создавший огромную державу на большой части территории Азии и Южной Европы.
Паскаль Киньяр. Ладья Харона. — М.: АСТ, 2012
Перевод Ирины Волевич
читать дальше«Ладья Харона» (в оригинале «La barque silencieuse») Паскаля Киньяра — шестая книга в цикле «Последнее царство» («Le Dernier Royaume»). Первая книга цикла — «Les ombres errantes» получила, напомним, в 2002 году Гонкуровскую премию. Как это часто бывает в случае Киньяра, жанр ее определить почти невозможно. Это не эссе, не философские заметки и часто даже не проза, а сложно устроенное соположение того, другого и третьего. В зазорах этого гигантского танграма, часть фигурок которого происходит из личной истории писателя, часть — из событий недавней европейской истории, часть — из литературы в диапазоне от античной до современной, часть — из антропологических наблюдений в духе начала XX века, — так вот, в зазорах складывающейся фигуры возникает подвижное и странное вещество, о котором даже не скажешь, что оно имеет отношение к литературе. К речи — так, возможно, точнее. И хотя сама фигура, которую складывает Киньяр в ладье Харона, — Смерть, вещество его книг — в частности, этой — это вечно живое и волнующееся вещество языка, почти сама поэзия, раз уж не находится лучшего слова.
Глава LVII
Experiri (= узнать, испытать, выжить)
Люди, пораженные болезнью Алоиса Альцгеймера, открыли для меня Большое Время — беспорядочное и пустое, скрытое под покровом общепринятого. Их тоскливая, почти бессмертная мудрость абсолютна. Это почти дети. Подобная мудрость — бессознательная, лишенная ориентиров — приводит в полную растерянность. Она полна замешательства. Время не является трансцендентной данностью. Время не есть воображаемая форма, предшествующая опыту. Временная связь — это связь межчеловеческая, зиждущаяся на социальной основе, родившаяся из культа земледелия; ее функции религиозны, ее осваивают, как осваивают речь, она подвержена разрушению так же, как речь может быть разрушена в устах человека.
Однако даже в том случае, когда эта связь разрушается, общему закону возрождения ничто не грозит. Время людей с достаточным основанием можно рассматривать как некую конструкцию из хорошо подогнанных друг к другу длительностей, трудно постижимых, легко распадающихся и быстро исчезающих: фиксация последовательностей, нагромождение перемен, собрание длительностей, их пределов, воспоминаний и того, что забыто, лиц мертвецов. Я хотел бы, тем не менее, изучить то, что остается в сухом остатке: развитие связи, длящейся в том представлении, которое люди составляют себе из утраченного. Пустота, предшествующая рождению. Черная дыра, образовавшаяся раньше солнца. Это вторжение непредсказуемого, свойственного потере в вещественном мире людей, открывает свое собственное время. Это время скорби — такое продолжительное, такое стойкое, такое нескончаемое, такое аористическое; время, создающее простор для искусства. Франц Кафка писал Оскару Поллаку2 в 1904 году: «Мы нуждаемся в книгах, которые действовали бы на нас как смерть кого-то, кто нам дороже всего в жизни».
*
Мы нуждаемся в (устных) повествованиях, ибо каждый, кто рождается на свет, был (некогда) безвозвратно погибшим героем.
*
Создание лингвистического отдела, «сильнее заглубленного» в человеческий мозг, начинается с места функции речи.
Именно в этой лакуне и поселяется смерть.
Ежедневное упражнение в meditatio mortis3, которому предавались граждане Римской империи, доказывает, насколько конец был в их понимании совершенно не совместим с последними мгновениями жизни.
*
Мы предназначены для первичной жизни, забываемой в миг первого вздоха. В ослепительном свете рождения первичная тьма рассеивается. Первичная жизнь растворяется в речи до такой степени, что мы не способны даже датировать нашу жизнь с ее начала.
Мы воображаем, будто она начинается с момента рождения.
Появившись на свет, мы сразу же приговорены к переживанию постфактум.
А затем — ко времени, обретенному в обретенном языке.
Латинский глагол ex-periri означает, наряду с другими толкованиями, «вы-жить».
«Произвести опыт чего-то» — значит «попытать счастья в повторенном опыте чего-то».
Schrittzurück, break down, regressus ad uterum, regressio mentis — все эти «долги», все эти «отступления назад» объясняются: 1) зародышевой жизнью, которая предшествует жизни после рождения; 2) тем, что называется infantia, — периодом не-говорения, предшествующего естественно усвояемому языку.
*
Дюшан называл картины «опозданиями». Срок «опоздания» измерялся жизнью одного поколения — для избранных. Двумя поколениями — для просвещенной публики, тремя — для всех прочих. Должен был истечь век, чтобы толпа пришла к единодушию и прониклась восхищением перед национальным героем (религиозным мучеником), описанным в историческом повествовании задним числом.
*
Родство носит лингвистический характер в том смысле, что оно всего лишь ретроактивно. Каждая генеалогия — плод рассказа, который скорее создает ее, нежели излагает. Имя, которое носит человек, рассказывает историю, которую предыдущие поколения донесли до нас, попутно расцветив в меру своей фантазии. Это легенда, которой окутывают крошечное, еще не говорящее существо.
Предки нарекают всех рождающихся именами мертвых, приобщая таким образом к древней истории — лживой или, по крайней мере, основательно приукрашенной.
Не назвать новорожденного значит не позволить родиться, значит порвать связь поколений, значит закрыть доступ к статусу предков на уровне имени, иными словами, запретить призраку доступ на крещение, где должно прозвучать его имя.
*
Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением.
Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение. Когда скорбящий по умершему кладет в могилу покойника драгоценный предмет с тем, чтобы тот унес его с собой в землю, это залог. Необходимо, чтобы кроме самого умершего, вместе с его смертью, в могилу ушло еще что-нибудь. Нельзя, чтобы оставшиеся в живых вновь встретились с ушедшим. Эти две опасности — две смерти, которых позволяет избежать жертва. Возможно, эта траурная жертва, принятая еще у доисторических людей, связана с присущим исключительно человеку приношением жертвы в виде дележа, который следует за охотой, поскольку речь идет опять-таки о мертвом, то есть о добыче, преданной смерти и расчлененной на куски. У животных жертвоприношение основывается на активном дележе и происходит в соответствии с четко определенной последовательностью: сперва хищник, затем пернатый стервятник. После него стервятники четвероногие — шакалы, гиены, волки, собаки. И, наконец, люди.
Глава LVIII
De reliquo4
Что оставил святой Петр? Хочется сказать: святой Петр не оставил ничего, кроме лодки и сети. Однако Петр сказал Господу:
— Воззри, Господи, — мы все оставили.
Reliquimus omnia.
Не только лодку, не только сеть оставил Петр: он и впрямь оставил все свое. Ибо, оставив лодку и сеть, он уже не мог ни плавать, ни рыбачить; иными словами, утратил возможность переезда и связи. Вот так, расставшись с лодкой и плаванием, с сетью и рыболовством, он и оставил все.
Глава LIX
О появлении хризантемы в истории Франции
Хризантему привез в Тулузу капитан Барнет в 1831 году.
Обилию горшков с хризантемами на всех кладбищах Франции в день поминовения усопших пришел конец в 1880-м.
Запомнить эту дату нетрудно: в тот год поднял голову Бельфорский лев5.
Глава LX
Пуповина
Всякое существо, рождающееся на свет, покидает оболочку, заключавшую его в себе. Их связь прерывается с того мгновения, как перерезают пуповину. Затем оставшуюся часть завязывают узлом. Итак, слияние посредством пуповины кончалось двумя последовательными этапами: сперва ее отрезали, потом завязывали узлом.
Плаценту выбрасывали на помойку. Отрезанную пуповину выбрасывали на помойку. Связь была прервана.
Только мать может быть утраченной грудью, утраченным чревом.
Страстью к поглощению пронизана вся мировая материя.
Strangelets6 — так называют новообразования, способные поглотить более старые атомные ядра.
Некоторые планеты также поглощаются более активными разновидностями материи — в космосе их великое множество.
Глава LXI
Император Александр7
Случилось так, что императору Александру, когда он достиг ворот рая, вручили невероятно тяжелый череп.
Настолько тяжелый, что руки его не выдержали и опустились, спина согнулась, и ему пришлось опустить череп наземь, ибо тот был поистине неподъемным. И поэтому повелитель греков не смог попасть в рай и остался у входа.
Он размышлял два дня.
На третий день он нагнулся и набрал пригоршню земли. Смешал эту землю со своей слюной. И старательно залепил этой смесью обе пустые глазницы черепа. Тотчас же ему удалось поднять эту мертвую голову так легко, словно она стала легче перышка. Держа череп на своей ладони, он прошептал:
— По правде говоря, череп мертвого не тяжелее этой пригоршни сухой пыли.
И ступил на порог рая.
Однако некий воин, лишенный погребения, который стоял в воротах, ожидая своего срока, задержал его и спросил: как ему удалось в один миг сделать череп умершего таким легким, всего лишь залепив пустые глазницы смесью земли и слюны?
Александр Победитель отвечал Непогребенному так:
— В человеке есть всего лишь одна весомая часть — его ненасытный взгляд.
Глава LXII
Погребальные ритуалы
Существовал обычай класть саше — мешочек с сухими травами — под подушку усопшему, дабы тело его сохранялось на протяжении времен вплоть до воскрешения в День гнева. Из трав, содержащихся в этих саше, можно было составить длиннейший перечень — qualia. С течением веков их названия превратились в считалочки. Я могу и сейчас прочесть наизусть список Вирцвиха: «Сколопендрий-марьянник-пустырник-тимьян. Зверобой-василек-гравилат-и-шалфей. Петрушка-чабер-и-рута...»
Не правда ли, прекрасный стишок, более удобный для произнесения вслух, нежели для чтения, с двумя первыми строками мужского окончания и третьей — женского.
Но еще приятней его вдыхать, нежели произносить.
*
В такие дни время отменялось. Останавливали башенные, настенные и наручные часы, будильники. Заводили их снова только по возвращении с кладбища.
*
А пока труп находился в доме и в воздухе еще витало некое подобие жизни, люди говорили вполголоса, умеряя дыхание и жесты, вся семья как бы существовала между двумя мирами; душе, которая еще колебалась между временем и вечностью, помогали как могли; нужно было, чтобы она, уже вылетевшая из уст, достигла голубого небосклона; нужно было, чтобы у нее не было соблазна задержаться подле сердца, и несчастья, и сожаления, и очага. Нужно было, чтобы ничто не удерживало тех, кому положено уйти.
В доме закрывали ставни. Задергивали портьеры. Завешивали зеркала и блестящие предметы. Поворачивали к стене тарелки на узких посудных полках. И так же поступали с медной посудой в кухне. Гасили огонь. Опускали крышку колодца и крышку сосуда с молоком.
Прикрепляли кусочек савана (траурный креп) к рукавам, к музыкальным инструментам, к дверям. Набрасывали драпировку на аквариум, стоявший на запертом пианино.
Прикрывали тканью птичьи клетки.
В районе Меца существовал такой обычай: когда умирал глава семьи, его наследник должен был спуститься в погреб и оповестить вина, что их хозяин умер. Сын усопшего переходил от бочки к бочке.
Трижды стучал пальцем в каждую из них. И говорил:
— Uwen meester is dood (Хозяин ваш умер).
А на другом конце Франции тот же обычай существовал в отношении пчел: три удара пальцем в улей, стоящий под солнцем.
Пчеловод шел через поле и шептал в воздух, овевавший его лицо:
— Revelhatz-vous, petitas, lou mestre es mort (Просыпайтесь, малышки, хозяин ваш умер).
Глава LXIII
Тамуз
Отца Эмилиана-Ритора звали Эпитерсом. Однажды, когда Эпитерс плыл в Италию, а было это в царствование Тиберия, ветер внезапно улегся, и египетское судно, на котором он находился, встало неподвижно на волнах моря, в виду Эхинских островов.
Было еще светло.
Пассажиры сидели на палубе, кто закусывая, кто играя в кости, кто переговариваясь шепотом, как вдруг все они услыхали голос, долетавший издали, со стороны острова Паксос.
Голос этот громко воззвал:
— Тамуз! Тамуз!
Пассажиры смолкли.
Тамузом звали египетского кормчего, стоявшего у руля. Когда имя его прозвучало в третий раз, Тамуз, придя в смятение, бросил руль и простерся ниц на палубе корабля, дабы почтить божество, обратившееся к нему в присутствии пассажиров и столь внятно произнесшее его имя. И тут таинственный голос зазвучал вновь, говоря:
— Тамуз, по прибытии в Палод объяви, что Пан, великий бог, умер.
Тамуз ждал, лежа на палубе, но голос умолк. Неожиданно вновь поднялся ветер. И корабль поплыл вперед в темноте, наступившей в то время, пока звучал голос. Тогда Тамуз встал на ноги и подошел к кормилу. Когда судно подошло к подножию Палода, ветер опять стих. На сей раз Тамуз не спешил; он бросил якорь, медленно прошел на корму, выпрямился и, обратив лицо к суше, выкрикнул по-гречески:
— O megas Pan tethnuken (Великий Пан скончался)!
И тотчас все услышали донесшийся с берега громкий стон, исторгнутый тысячами уст и смешанный с криками удивления.
*
Плутарх хочет сказать, что там, где боги умолкают, возникает нечто еще более древнее и менее напыщенное.
Именно это он и называет громким стоном.
Megas stenagmos. Громкое стенание.
Люди издают стон, исполненный удивления перед событием такой силы, которой может достичь их собственное горе.
Боги, исчезая, уступают место тому, что оправдывало их существование. Боги порождают те стоны, что издают уста людей. Это чистые призывы.
Морские сирены также были в чистом виде призывами.
Глава LXIV
Надпись 1878 года
В 1878 году в Риме при раскопках была обнаружена плита с высеченной греческой надписью:
В царстве Гадеса нет ни ладьи, ни мрачного Харона, ни стража Эака.
В адских пещерах есть только
кости, имена, прах.
___________________
1 Узнать, испытать, выжить (лат.)
2 Поллак Оскар – пианист, друг Кафки
3 Размышления о смерти (лат.)
4 Здесь: Об оставленном после себя (лат.)
5 Бельфорский лев – монументальный памятник длиной 22 м, высотой 11 м, символ французского города Бельфор, выдержавшего осаду неприятельских войск во время Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Скульптор Ф.А. Бартольди (1834–1904).
6 Strangelets (англ.) – так в физике называют гипотетические объекты, состоящие из странной материи, которая рассматривается в космологии как кандидат на роль «темной материи». По-русски – «страпельки» (термин введен С. Поповым).
7 Александр III Великий (Александр Македонский) (356 г. до н.э. – 323 г. до н.э.) – великий полководец и завоеватель, создавший огромную державу на большой части территории Азии и Южной Европы.
Паскаль Киньяр. Ладья Харона. — М.: АСТ, 2012
Перевод Ирины Волевич