Я не червонец, чтоб быть любезен всем
Ну вот продолжение вчерашнего, как обещал. Вроде самый нудный кусок целиком выложил. Следующая часть когда будет - не знаю, постараюсь пораньше. Вообще хочу к новому году со всей этой частью закончить, помирить их уж наконец, не знаю только, выйдет ли, много еще осталось.
***
Поделить всех мальчишек на аристократию и охлос решил Кассандр. Он поставил в известность всех, кто, по его мнению, входил в узкий круг аристократов, и те, польщенные, согласились, что он рассудил справедливо. Охлосу же заявили, что правим здесь мы, и впредь называли их «вшивыми». Того, кто возмутился, быстро запинали всей кучей; большая часть «вшивых» и впрямь была дрянь, которая и не думала бунтовать.
Кассандр и нам с Афинеем сообщил с видом благодетеля:
- На мой взгляд, вы входите в число лучших.
– И без тебя знаем, - отозвались мы хором, глядя волками.
- Тогда не стоит гулять с грязной деревенщиной, - мягко улыбнулся Кассандр. – Благородные люди должны держаться подальше от всякой швали.
- Учить нас будешь? - вызверился я.
Афиней многозначительно толкал меня в бок, а когда Кассандр отошел, сказал:
- Ты погоди с ним цапаться, тут, брат, своя политика….
Кассандр был чванный юноша, замученный учением и строгим воспитанием. Внешность у него заурядная – узкая в висках голова, длинные зубы, сизоватые губы, важный взгляд из-под полуопущенных век. От природы он был дохляком, но с истерическим упорством накачивал себе мышцы. Честолюбие сжигало его изнутри, он всё время облизывал пересохшие губы и в задумчивости сгрызал ногти до кровавого мяса. Упорный и мстительный, он прибирал к рукам всё, до чего мог дотянуться, и невольно вызывал уважение - за ним выстроился отряд прихлебателей, которые громко восхищались каждой его отрыжкой.
От драк он обычно отбалтывался, слишком ценил себя и своё намечтанное будущее, чтобы подставлять драгоценную голову под чужой кулак, но если его припирали к стенке, дрался, как бешеный хорек, не чувствуя боли, визжал, вцеплялся пальцами в глаза и зубами в то, что подвернется.
В Кассандре было что-то верблюжье - неуклюжее, но непреклонное, неладно скроен да крепко сшит, рядом с горячими лошадками не смотрится, но на длинной дистанции обойдет их всех. Я до сих пор помню его на беговой дорожке – Кассандр летел, вытянув шею с огромным кадыком, выпучив глаза, нелепый и уродливый в этом ошалелом стремлении. И ведь приходил порой первым на одном упрямстве. (Боюсь я таких убогих да упорных – они своего добиваются, только не на радость людям. Хоть Демосфена возьми – сколько жизней стоило афинянам его красноречие! Лучше б оставался гугнивым заикой.)
К Александру он испытывал необъяснимую ненависть. Некий губительный зуд заставлял его выступать против Александра, протестуя и опровергая, что бы тот ни говорил, хоть Гомера цитировал. Речистый был парень, то и дело извергал из себя шумный поток: брызгает слюной, заколачивая риторические вопросы, ржёт, оскаливая длинные лошадиные зубы, напирает, слова вставить не дает, множа сомнительные аргументы. Александр на это всё смотрел с брезгливым удивлением и посреди обличительной речи Кассандра, спрашивал через плечо: "Это кто вообще? Что за хрен?" Кассандра судорогой скручивало - он-то думал, что Александр тоже ночами не спит, думая о их соперничестве.
Когда Кассандр понял, что власть меня не влечёт, сразу принялся заманивать в союзники против Александра, ловил на мёд, как медведя, льстил и дружелюбствовал напоказ. Однажды проговорился:
- Тебе само дается то, ради чего многие другие люди должны жилы рвать. Ах если бы я так выглядел… Люди так глупы, что ценят внешний вид больше внутренних достоинств – пользуйся! Ты бы мог занять куда более достойное положение, если бы захотел.
- Стать главным кобелем на нашей псарне?
- А что? – живо отозвался он. – Поначалу хоть в псарне. За любую власть надо зубами и когтями цепляться. Ты не ценишь того, что само в руки плывёт, а надо хватать, хватать, власти много не бывает...
- Да зачем она мне?
Мы лупились друг на друга с одинаковым выражением – с презрением и насмешкой. И все же время от времени мы сходились в разговорах - Кассандр был умен, а я тосковал без собеседника.
С ним за власть соперничал Никанор. Он был недурён собой, белый да сытый, силач, пальцами монеты гнул. У всех Парменионидов голубые глаза с ледком, веки красные, брови – ржаные колоски, веснушки, Никанор был самый светлый из братьев. Самоуверенный, холодный, тяжелый во всём… Парменион женился на больших деньгах и вместе с ними получил медленную крестьянскую кровь в потомстве. Сам он умом был чрезвычайно быстр и гибок, любезен и обходителен (если не визжал от злости), а сыновья вышли дубоватыми тугодумами, и даже утонченное воспитание сгладить этого не могло: Филота был похож на эдакого деревенского богатея, который хвастается вызолоченными сандалиями и наслаждается ничтожеством окружающих, в Никаноре чувствовался выжига - копеечный долг вместе со шкурой сдерет, не отступится, ни обола, ни косого взгляда не простит, а Гектор был пастушок Дафнис, невинный до глупости, глазами хлопает, багрово краснеет, шутки понимает на третий раз, когда объяснишь, где смеяться, зато потом зальётся так заразительно, что все ему разом простишь.
Парменион для своих сыновей денег не жалел, и о достойной свите для них заботился, прикармливал ребят из захолустья, без знакомых и родни в Пелле, устраивал пирушки, покровительствовал по-отечески – и пожурит, и заступится, и денег одолжит. За Никанором человек шесть таких таскалось, вроде спартанских мофаков , - обычно - и уж он их заставлял каждую горелую корку отрабатывать.
Как-то раз Никанор взял меня за локоть по-дружески: «Поговорим?» И под статуей Геракла, встав в ту же позу, обвёл взглядом подтянувшуюся публику и начал:
- Мне кажется мы с тобой не понимаем друг друга. Мне не нравится, как ты на меня смотришь, как говоришь, а ведь мы могли бы стать друзьями. Я знаю, что многие мне завидуют и многие меня боятся, но, уверяю тебя, я вовсе не так страшен. Я не кусаюсь. Видишь ли, приятель, люди делятся на протагонистов, деутерагонистов и тритагонистов. Так вот я, - он поднял голову к небесам, словно призывая в свидетели богов, - я – протагонист!
Понятно, другие, значит, мусор под ногами… На хрен мне сдалась его непрошенная откровенность? Но его это не беспокоило, слишком был собой упоен, аж облизывался. Никанору казалось, что его мечты о славе сами по себе заслуживают восхищения и видимых знаков отличия: мы все в красных обносках и босиком по грязи, а он в пурпуре и на колеснице. Почему-то он был уверен, что я приду в восторг от высоты его помыслов.
– Я знаю, что меня ждет удача. Если хотеть чего-то слишком сильно, то желание непременно исполнится, - говорил он, закатив глаза, в тетеревином упоении, возвышая голос, чтобы всем было слышно. - Я только на самое великое будущее согласен, меньшего и не предлагайте.
При разговоре Никанор придвигался вплотную, видно было, что на завтрак жрал, хватал за плечо, налегал всей тяжестью, давил - хочешь-не хочешь, а слушай, - и вытаскивал из своей крепкостенной головы такие избитые громкие фразы, что хотелось уши заткнуть. Жаль, что он на самом деле не был таким глупым, как казался. Я брезгливо стряхивал его руку, а он, чуть погодя, опять клал ее мне на плечо, как волкодав на кабыздоха.
Никанор предлагал мне мир, если я буду терпеть его лапу у себя на плече и вольюсь в хор подголоском – что уж тут непонятного. Драться один на один он не станет, не хочет рисковать – вдруг я его завалю. Его свора вокруг с подходящими к случаю мордами восхищается: ах, Фемистокл среди нас объявился, и мы рядом с ним тоже сплошь герои Саламина! И если я должного уважения не окажу – отметелят всей кодлой. Такая тоска!
Я зевнул ему в лицо и сказал:
- Боги, какая лабуда, петрушка свинячья, бредятина. Каждый пень с ушами такое про себя думает, только хватает ума вслух не выговаривать. Ну что вылупился, ушлёпок? Бык язык оттоптал? Расскажи мне еще, о чём тебе мечтается, протагонист ты грёбанный.
Кто-то из мофаков, пуча глаза, заорал, что одно дело все, другое – Никанор Хероподобный, Великая Сопля, Герой Залупоглазый. Я вломил крикуну под дых без замаха, он только хрюкнул и свернулся. Остальные в растерянности зыркали то на Никанора, то на меня, не знали, что делать без приказа. А Никанор, наливаясь тусклой злобой, стиснул зубы и сопел в ноздрю с подвыпердом.
- Ты пожалеешь, ты очень скоро и очень сильно пожалеешь, - сказал Никанор. Терпеливый был, сволочь, и холодный, ни за что не станет драться, если ему не выгодно. Пусть. Надо с этим кончать.
***
Обычный день благородного эллина: обойти все лавки на агоре, цокая языком на цены и хуля товар. Послушать философов на агоре. Договориться с гетерой на вечер. Думать о её вертлявом заде так сосредоточенно, что мимоидущий провинциал непременно решит, что это государственный муж решает вопросы великой важности. В палестре процитировать Пиндара, приобняв за плечи золотушного племянника с его хорошеньким дружком: «Повсюду сиял их доблести свет, где в ристаньях тела обнажали мужи …» Дать десяток дурацких советов молоденьким панкратистам, которые будут скромно благодарить, опустив ресницы, а за спиной корчить рожи, будто их тошнит. В портике поискать друзей побогаче и пригласить их на складчину к себе, надеясь, наконец, наесться от пуза на халяву. Потом в баню – себя показать, а если показывать нечего – хоть другим удовольствие своим отвратным видом испортить. Вечером же на пирушке, заляпав одежду вином и пьяными слюнями, петь что-нибудь вдохновенное, пронзая горящим взором гетеру: «Крепко надеюсь я, что не дрогнув в цель Мощным взмахом дрот меднощекий метну…» - икая посреди каждой строки. Гетера уйдет с другим. А назавтра - охота для тех, кто выживет после вчерашнего.
Палестра – заведенье для Македонии новое, так что много народу приходило на нас поглазеть. Ценители болтались по двойной колоннаде вокруг эфебиона и делали на нас ставки, как на бойцовых петухов. Под их взглядами мальчишки напрягали мускулы, втягивали животы, встряхивали нестрижеными гривами, борец ломал хребет сопернику со свежим пылом, бегуны тут же развязывали спор, толкая друг друга ладонями в грудь - голоса взлетают к небу, кудри трясутся в негодовании, слюни брызжут. Под чужими оценивающими взглядами особенно приятно сунуть кого-то мордой в грязь, повозить по песку у всех на глазах, и на фоне его чумазой исцарапанной морды посверкать своим чистым и белым лицом.
В ксисте народу немного, наши мужи попусту потеть и пачкаться в грязи не любят – заходят посмотреть на известных борцов и посмеяться над самонадеянным глупцом, который рискнёт бросить вызов заезжей знаменитости, и через минуту, прижатый лопатками к земле, хрипит, что это нечестно, что он не успел приготовиться. А неподалеку художник делает зарисовки, отплевываясь от песка и грязи, которые летят на него из-под ног атлетов.
Кулик тоже иногда скидывал плащ и вызывал кого-нибудь подраться. На теле у него было много старых шрамов, он ладный, быстрый и необыкновенно силен физически, хотя и не подумаешь. Он бродил вокруг меня оголодавшим зверем.
- Если б ты знал, как возбуждают меня твои ссадины на коленях и кровь на губах. Представлю, что через пару дней ты снова будешь свежий, гладкий, нежный, без единого изъяна - и весь пылаю и горю, - говорил он с насмешливой растяжкой. - «Цвет юности радостной минет, скроется с глаз он быстрей, чем на дорожке бегун»(3), через пару лет я, наверно, на тебя и не взгляну - люблю невинных и чистых, чтобы кожа, как у девочки, до первого взрослого шрама, и губы – малина… Не ломайся, моя прелесть, потом захочешь, да поздно будет.
Обстановку в ксисте всегда оживляло присутствие смазливых юнцов. «Кто же не чтит коней горячих и юношей милых, Или охотничьих псов - разве в своем он уме?» (4) Состязание Аполлона и Зефира за Гиацинта: кто стрелы в цель метал, кто ветер поднимал, кто подарки обещал, а кто гнал пургу … Иногда и сговаривались, свидания назначали у алтаря муз или у Геракла, а педономы выслеживали и гоняли розгами - всем было весело, все при деле.
Зрелые и влиятельные мужи готовы платить за удовольствие, а у наивных и жадных юнцов есть только два способа получить желаемое: подождать, когда станешь взрослым и появятся деньги, или пойти за угол вон с тем козлом, который подмигивает, манит и обещает завалить подарками. Мальчишки были податливы, такой уж возраст... Застенчивых быстро развращали подачками, диких приручали, гордых обламывали, хитрых обманывали, умных высмеивали, чистых пачкали грязью, - так уж было заведено, и мальцы скоро понимали - хватай, что дают, и получай удовольствие, если можешь. А что сверх того - только в стихах да платоновских диалогах Платона. И кому они нахер нужны, Платон этот и стихи?
Нет, о чистоте говорить не стоит. Чистота потом, когда первая любовь, когда узнаешь цену всему, а в тринадцать лет - ну какая чистота? За приглашение на пирушку можно было переспать, ради лихости, на слабо, за доброе слово, из-за дурацкой надежды, что теперь не будешь один против всего мира. Юность и зрелость, деньги и жадность, наивность и опыт, похоть и похоть.
Меня самого тоже волнуют эти маленькие опасные лживые зверьки, которые смотрят туманно и лживо и ловким язычком облизывают припухшие от поцелуев губы. Предпочитаю тех, с кем можно расплатиться деньгами, потому что больше у меня для них нет ничего. Глядя на эти хищные мордочки, отполированную прикосновеньями других кожу, думаешь: другие утоляли здесь жажду, может, и мою жажду он утолит?
Когда отец оказался в молчаливой и невнятной опале, и мы неудержимо покатились к явной для всех бедности, на меня начали настоящую охоту. Некоторых отгонял Деметрий, но другие ему были не по зубам, он был человек молодой и не особо значительный, а они - люди богатые, влиятельные. Думаю, дело было не в красоте, к ней быстро приглядываешься и часто неправильные мордахи волнуют больше аполлоновской строгости черт. Их привлекал запах несчастья. Молодой зверек, целый и безмятежный, может скользнуть по опушке леса, такой уязвимый в своем неведении, и его только взглядами проводят, а подранок – всегда добыча, обреченная охотнику жертва, достаточно капли крови на траве, чтобы ощутить торжество победителя. Тут пощады не жди, перережут горло и будут считать, что сделали это из милосердия, обдирая с тебя шкуру. Ровесников я мог обмануть улыбкой и внешней уверенностью в себе, а взрослых – разве что смутить на миг, это были опытные загонщики и больше верили запаху крови, а не гордо поднятой голове.
Я держался высокомерно и насмешливо, но охотников это не расхолаживало.
- Гефестион, у тебя какая-то дурацкая стратегия, - говорил Кулик. – Сплошная оборона. Разве можно так? Только со стен взглядами да усмешками постреливаешь и всё оборачиваешься – как бы с тыла не зашли… На переговоры не идешь, в плен не сдаешься. Я уж и не знаю, что делать? Подкуп? Подкоп? Прям хоть плюй да уходи искать городок победней, со стенами пониже. Хоть бы вылазку разок сделал, хочется сойтись с тобой в рукопашной. Ну чего ты боишься?
Не знаю, чего я боялся – может быть, себя или Александра? Я все еще не мог жить, не оглядываясь на него. Но и Кулик сильно действовал на мое воображение, и я порой представлял, как мы с ним в битве стоим плечо к плечу.
* * *
В палестре не видно, кто богат, кто беден, все голые, - мне это было на руку. В любых состязаниях я был одним из лучших, но не первым. Победы меня не радовали, поражения не огорчали. Отец говорил, что в жизни, словно на Олимпийских играх, есть три вида людей: одни состязаются на стадионах, другие приходят туда продавать и покупать, а лучшие смотрят на состязания с трибун - они и так полны достоинства и знают себе цену, им для этого не надо барахтаться в грязи. Вот и я не понимал тех, кто ради спортивной победы себе жилы рвет. (Военное дело – особая статья, тут я готов был из кожи вон лезть, чтобы меня считали лучшим в верховой езде.)
В беге больше всего ставили на Александра, ну и на меня тоже («и пару монет вон на того Гермеса»). Педотриб, увидев меня впервые, хищно осмотрел, ощупал и принялся гонять по дорожке, как волк зайца: «Дыши чаще, шаги короче, нет, не так, не скачи, бедро выше, локти не прижимай, лопатки сведи, шею не напрягай, зубы не стискивай, не цепляйся ногами за землю, будто по раскаленным камням беги».
В первый день на беговой дорожке я троих сжег, а на Александре сам сгорел. Тренер сказал ему: «Вот тебе и соперник». Александр только сплюнул. Нас выставили рядом, я почувствовал его горячий запах, увидел его сжатый рот и раздутые ноздри, тренер хлопнул в ладоши, и, легкий, как дыханье, Александр рванул с места так скоро, что я глотнул пыли и сильно засиделся на старте. «Давай, давай! Моя бабуля лучше бегает», - надрывался тренер. (Бабуля у него была знаменитая, мы уже знали, что она и «диск выше бросает» и «захват-бросок с поворотом лучше проводит».) Я припустил во всю прыть, стараясь не кашлять, но сократить разрыв сумел, только когда Александр оглянулся проверить, сильно ли я отстал, споткнулся и сбил дыхание. К концу дистанции в жабрах у меня свистело, ноги подкашивались, но всё же я вытащил откуда-то последний запас сил и наддал – Александра все равно не догнал, но хотя бы не отстал слишком позорно.
Поставившие на меня болельщики подошли, чтобы назвать меня тихоходным придурком. Я огрызался: «Я - всадник, а не скороход». Тренер же был доволен: «Для начала очень даже неплохо. Мы с тобой поработаем, хорошо бегать начнешь…» А вокруг Александра была суета, клялись, что он выиграл бы и в Олимпии, сравнивали с Ахиллом... Александр держался гордо, но настороженно, он всегда был чуток к фальши, а тут еще один старый хрен с исполосованной шрамами рожей мрачно заметил: "Надеюсь, уменье бегать не пригодится ему на поле боя?" Александр покраснел, разозлился и ушел, не оглядываясь, подпрыгивая на ходу, словно победа ему далась безо всякого труда.
Меня часто ставили рядом с ним. Александр улетал вперёд, а меня песок хватал за щиколотки и удерживал на месте, и казалось, что я мог только в отчаянии смотреть ему вслед. Но потом оказывалось, что я бегу следом, забывая дышать. Я умереть был готов, лишь бы догнать его, и он бежал, как и от смерти не бегают, лишь бы я его не догнал - словно Тевмесская лисица и собака Лелап, обреченные на вечный бег и преследование и застывшие камнем навечно. И по-другому говорят: Лис камнем навечно лёг, а Пёс взлетел созвездием в небо (5).
Через пару месяцев на царском пиру кто-то из этеров стал приставать к Александру, почему он не хочет порадовать нас победами в Играх? Александр с прелестной запальчивостью ответил: «Пожалуй, если моими соперниками будут цари». Его честолюбие не разменивалось на пустяки. Филипп засмеялся: «Неплохо сказано!», притянул к себе, усадил рядом. Александр недоверчиво на него косился, рядом с отцом он все время ждал подвоха. Филипп любил похвастаться талантами сына, но вид торжествующего Александра его раздражал, и он сразу его осаживал, чтобы парень не заносился слишком высоко.
На сельские Дионисии ночью устроили бег с факелами в честь бога. Я не бежал, подвернул ногу накануне, и смотрел с Акрополя. Начинали они от храма Диониса в лесу. И когда я увидел первый огонек, пробившийся сквозь густую тьму, я знал, что это Александр. Потом появились и другие, но они бежали ровно и кучно, а его огонь, словно метеор по неподвижному небу летел. Перед глазами богов он бежал во всю силу.
* * *
К подножью статуй намело листву, к мраморной щеке победителя в ристаниях прилип багровый лист. Педотриб с наслаждением поливал землю на борцовской площадке, чтобы было погрязнее. Все скользили в лужах, падали – свиньи свиньями, а ему в радость.
В панкратионе за первенство боролись Каран, Лисимах и мой Афиней, их ценили дороже прочих атлетов и даже кормили отдельно, одним мясом, ради будущих побед. Никанор был не слабее их, но избегал поединков с сомнительным для себя результатом, ему победы были нужны, а не состязание.
Лисимах был по-спартански тупой, но хитрый и такой здоровенный, что ум ему был ни к чему. «А спорим, я его одной рукой завалю», «а спорим, я эту статую один перетащу», «а спорим, что я все яйца в корзине смогу жопой раздавить» - он был из тех парней, которые хвастаются тем, что мочатся дальше всех, что головой может стену пробить и что даже чирьи у них с кулак, не то что у других мозгляков. Мне он доверительно сказал, что таких, как я, чистеньких и гордых красавчиков, он обычно бьёт до полусмерти, но я вроде парень правильный. Наверно, боялся моих насмешек и взрослых дружков.
Про Лисимаха быстро узналось, что родом он из пенестов, фессалийских крепостных. Если б Лисимах не был так силен, наши природные аристократы его бы затравили, Кассандр и так ему поначалу миски совал: «Вылижи, у вашей семьи это хорошо получается». (Отец его жил параситом при дворе и шутками-прибаутками так полюбился Филиппу, что царь протолкнул его в фессалийские тиранны.) В то время Лисимах болтался при Каране, нарочно поддавался ему в палестре, льстил, поддакивал, первым бросался бить тех, на кого хозяин укажет – научился у батюшки ублажать царственных особ. Позже он переметнулся к Александру и всё смотрел ему в рот, затаив дыхание, словно ему сам Аполлон явился в солнечном сиянии, изображал из себя слепую и простодушную верность - с Александром это срабатывало не хуже, чем с Филиппом.
Я скрещивал пальцы на удачу, когда Каран начинал выламывать плечо моему братцу или брал его шею в захват, ждал от него любой подлости и жестокости. Но Каран и так побеждал два раза из трёх и не хотел пачкать свои же победы; говорил наставительно: «Это панкратион, ребята, тут боги правила устанавливали». Некоторые ему поддавались, но, если меня ставили с ним в пару, я всегда дрался всерьез и ему это нравилось, он учтиво приглашал меня к себе в грязь: «Окажи мне честь, Гефестион». Говорят, в состязаниях проявляется характер – так вот, в панкратионе можно было бы принять Карана за приличного человека.
Александра в пары с нашими тяжеловесами никогда не ставили, и правильно - Каран его бы пополам разорвал, не упустил бы случая. Александр никогда не признавал, что драка кончена, терял сознание от болевых приемов, но пощады не просил, вставал с земли раз за разом и требовал продолжения боя; это было мучительно, бесконечно.
В кулачном бою ему сперва везло - там важней быстрота и напор, чем сила, и плевать, что у тебя кулак пудовый, ты по нему сначала попади. Раз он не сумел увернуться от удара Протея и упал замертво. Протей плакал и царапал себе щеки, а я тупо пытался представить новый мир, в котором не будет Александра, и не мог. Вскоре он очнулся - и сразу к Протею, сказать, что все хорошо, отличный был удар. Протей от него убежал и долго прятался по разным углам, его отловил Никанор и привел за руку к Александру; скоро они смеялись втроем, и взволнованный Протей орал: "Да я лучше сдохну, чем стану с тобой биться!» У Александра еще несколько дней был больной вид, и педотрибы тряслись над ним, как курица над яйцом, всё щупали ему голову - не отвалилась ли. В следующем бою Никанор откровенно ему поддался, а за ним и Лисимах. Александр сказал: "Свинья, паскуда", - и с тех пор интерес к кулачным боям потерял.
А я с недавних пор избегал любых прикосновений, и эти двусмысленные объятья потных тел, сжимающих друг друга, гнущих к земле, когда чужой хрип можно спутать со своим, вызывали у меня тошноту. Выигрывал я или проигрывал, я всегда потом долго отряхивался и отскребался от грязи и следов чужих лап и учился угрём выворачиваться из любых захватов. Иногда я до изнеможения колотил по кожаным мешкам с песком, отрабатывая удары по всем врагам нынешним и будущим и, растираясь маслом, злобно щурился: «Ничего, вы все у меня на коленях ползать будете» …
=====================
Примечания:
(3)и (4) - Феогнид
(5) - Боги подарили Прокриде собаку, от которой никто не мог убежать, звали ее Лайлап – Ураган. А когда Кефал выпустил её на Тевмесскую лисицу, возникло неразрешимое противоречие, потому что эту лису по велению судеб не могла догнать ни одна собака. И тогда боги превратили лисицу в камень, а собаку – в созвездие.
Поделить всех мальчишек на аристократию и охлос решил Кассандр. Он поставил в известность всех, кто, по его мнению, входил в узкий круг аристократов, и те, польщенные, согласились, что он рассудил справедливо. Охлосу же заявили, что правим здесь мы, и впредь называли их «вшивыми». Того, кто возмутился, быстро запинали всей кучей; большая часть «вшивых» и впрямь была дрянь, которая и не думала бунтовать.
Кассандр и нам с Афинеем сообщил с видом благодетеля:
- На мой взгляд, вы входите в число лучших.
– И без тебя знаем, - отозвались мы хором, глядя волками.
- Тогда не стоит гулять с грязной деревенщиной, - мягко улыбнулся Кассандр. – Благородные люди должны держаться подальше от всякой швали.
- Учить нас будешь? - вызверился я.
Афиней многозначительно толкал меня в бок, а когда Кассандр отошел, сказал:
- Ты погоди с ним цапаться, тут, брат, своя политика….
Кассандр был чванный юноша, замученный учением и строгим воспитанием. Внешность у него заурядная – узкая в висках голова, длинные зубы, сизоватые губы, важный взгляд из-под полуопущенных век. От природы он был дохляком, но с истерическим упорством накачивал себе мышцы. Честолюбие сжигало его изнутри, он всё время облизывал пересохшие губы и в задумчивости сгрызал ногти до кровавого мяса. Упорный и мстительный, он прибирал к рукам всё, до чего мог дотянуться, и невольно вызывал уважение - за ним выстроился отряд прихлебателей, которые громко восхищались каждой его отрыжкой.
От драк он обычно отбалтывался, слишком ценил себя и своё намечтанное будущее, чтобы подставлять драгоценную голову под чужой кулак, но если его припирали к стенке, дрался, как бешеный хорек, не чувствуя боли, визжал, вцеплялся пальцами в глаза и зубами в то, что подвернется.
В Кассандре было что-то верблюжье - неуклюжее, но непреклонное, неладно скроен да крепко сшит, рядом с горячими лошадками не смотрится, но на длинной дистанции обойдет их всех. Я до сих пор помню его на беговой дорожке – Кассандр летел, вытянув шею с огромным кадыком, выпучив глаза, нелепый и уродливый в этом ошалелом стремлении. И ведь приходил порой первым на одном упрямстве. (Боюсь я таких убогих да упорных – они своего добиваются, только не на радость людям. Хоть Демосфена возьми – сколько жизней стоило афинянам его красноречие! Лучше б оставался гугнивым заикой.)
К Александру он испытывал необъяснимую ненависть. Некий губительный зуд заставлял его выступать против Александра, протестуя и опровергая, что бы тот ни говорил, хоть Гомера цитировал. Речистый был парень, то и дело извергал из себя шумный поток: брызгает слюной, заколачивая риторические вопросы, ржёт, оскаливая длинные лошадиные зубы, напирает, слова вставить не дает, множа сомнительные аргументы. Александр на это всё смотрел с брезгливым удивлением и посреди обличительной речи Кассандра, спрашивал через плечо: "Это кто вообще? Что за хрен?" Кассандра судорогой скручивало - он-то думал, что Александр тоже ночами не спит, думая о их соперничестве.
Когда Кассандр понял, что власть меня не влечёт, сразу принялся заманивать в союзники против Александра, ловил на мёд, как медведя, льстил и дружелюбствовал напоказ. Однажды проговорился:
- Тебе само дается то, ради чего многие другие люди должны жилы рвать. Ах если бы я так выглядел… Люди так глупы, что ценят внешний вид больше внутренних достоинств – пользуйся! Ты бы мог занять куда более достойное положение, если бы захотел.
- Стать главным кобелем на нашей псарне?
- А что? – живо отозвался он. – Поначалу хоть в псарне. За любую власть надо зубами и когтями цепляться. Ты не ценишь того, что само в руки плывёт, а надо хватать, хватать, власти много не бывает...
- Да зачем она мне?
Мы лупились друг на друга с одинаковым выражением – с презрением и насмешкой. И все же время от времени мы сходились в разговорах - Кассандр был умен, а я тосковал без собеседника.
С ним за власть соперничал Никанор. Он был недурён собой, белый да сытый, силач, пальцами монеты гнул. У всех Парменионидов голубые глаза с ледком, веки красные, брови – ржаные колоски, веснушки, Никанор был самый светлый из братьев. Самоуверенный, холодный, тяжелый во всём… Парменион женился на больших деньгах и вместе с ними получил медленную крестьянскую кровь в потомстве. Сам он умом был чрезвычайно быстр и гибок, любезен и обходителен (если не визжал от злости), а сыновья вышли дубоватыми тугодумами, и даже утонченное воспитание сгладить этого не могло: Филота был похож на эдакого деревенского богатея, который хвастается вызолоченными сандалиями и наслаждается ничтожеством окружающих, в Никаноре чувствовался выжига - копеечный долг вместе со шкурой сдерет, не отступится, ни обола, ни косого взгляда не простит, а Гектор был пастушок Дафнис, невинный до глупости, глазами хлопает, багрово краснеет, шутки понимает на третий раз, когда объяснишь, где смеяться, зато потом зальётся так заразительно, что все ему разом простишь.
Парменион для своих сыновей денег не жалел, и о достойной свите для них заботился, прикармливал ребят из захолустья, без знакомых и родни в Пелле, устраивал пирушки, покровительствовал по-отечески – и пожурит, и заступится, и денег одолжит. За Никанором человек шесть таких таскалось, вроде спартанских мофаков , - обычно - и уж он их заставлял каждую горелую корку отрабатывать.
Как-то раз Никанор взял меня за локоть по-дружески: «Поговорим?» И под статуей Геракла, встав в ту же позу, обвёл взглядом подтянувшуюся публику и начал:
- Мне кажется мы с тобой не понимаем друг друга. Мне не нравится, как ты на меня смотришь, как говоришь, а ведь мы могли бы стать друзьями. Я знаю, что многие мне завидуют и многие меня боятся, но, уверяю тебя, я вовсе не так страшен. Я не кусаюсь. Видишь ли, приятель, люди делятся на протагонистов, деутерагонистов и тритагонистов. Так вот я, - он поднял голову к небесам, словно призывая в свидетели богов, - я – протагонист!
Понятно, другие, значит, мусор под ногами… На хрен мне сдалась его непрошенная откровенность? Но его это не беспокоило, слишком был собой упоен, аж облизывался. Никанору казалось, что его мечты о славе сами по себе заслуживают восхищения и видимых знаков отличия: мы все в красных обносках и босиком по грязи, а он в пурпуре и на колеснице. Почему-то он был уверен, что я приду в восторг от высоты его помыслов.
– Я знаю, что меня ждет удача. Если хотеть чего-то слишком сильно, то желание непременно исполнится, - говорил он, закатив глаза, в тетеревином упоении, возвышая голос, чтобы всем было слышно. - Я только на самое великое будущее согласен, меньшего и не предлагайте.
При разговоре Никанор придвигался вплотную, видно было, что на завтрак жрал, хватал за плечо, налегал всей тяжестью, давил - хочешь-не хочешь, а слушай, - и вытаскивал из своей крепкостенной головы такие избитые громкие фразы, что хотелось уши заткнуть. Жаль, что он на самом деле не был таким глупым, как казался. Я брезгливо стряхивал его руку, а он, чуть погодя, опять клал ее мне на плечо, как волкодав на кабыздоха.
Никанор предлагал мне мир, если я буду терпеть его лапу у себя на плече и вольюсь в хор подголоском – что уж тут непонятного. Драться один на один он не станет, не хочет рисковать – вдруг я его завалю. Его свора вокруг с подходящими к случаю мордами восхищается: ах, Фемистокл среди нас объявился, и мы рядом с ним тоже сплошь герои Саламина! И если я должного уважения не окажу – отметелят всей кодлой. Такая тоска!
Я зевнул ему в лицо и сказал:
- Боги, какая лабуда, петрушка свинячья, бредятина. Каждый пень с ушами такое про себя думает, только хватает ума вслух не выговаривать. Ну что вылупился, ушлёпок? Бык язык оттоптал? Расскажи мне еще, о чём тебе мечтается, протагонист ты грёбанный.
Кто-то из мофаков, пуча глаза, заорал, что одно дело все, другое – Никанор Хероподобный, Великая Сопля, Герой Залупоглазый. Я вломил крикуну под дых без замаха, он только хрюкнул и свернулся. Остальные в растерянности зыркали то на Никанора, то на меня, не знали, что делать без приказа. А Никанор, наливаясь тусклой злобой, стиснул зубы и сопел в ноздрю с подвыпердом.
- Ты пожалеешь, ты очень скоро и очень сильно пожалеешь, - сказал Никанор. Терпеливый был, сволочь, и холодный, ни за что не станет драться, если ему не выгодно. Пусть. Надо с этим кончать.
***
Обычный день благородного эллина: обойти все лавки на агоре, цокая языком на цены и хуля товар. Послушать философов на агоре. Договориться с гетерой на вечер. Думать о её вертлявом заде так сосредоточенно, что мимоидущий провинциал непременно решит, что это государственный муж решает вопросы великой важности. В палестре процитировать Пиндара, приобняв за плечи золотушного племянника с его хорошеньким дружком: «Повсюду сиял их доблести свет, где в ристаньях тела обнажали мужи …» Дать десяток дурацких советов молоденьким панкратистам, которые будут скромно благодарить, опустив ресницы, а за спиной корчить рожи, будто их тошнит. В портике поискать друзей побогаче и пригласить их на складчину к себе, надеясь, наконец, наесться от пуза на халяву. Потом в баню – себя показать, а если показывать нечего – хоть другим удовольствие своим отвратным видом испортить. Вечером же на пирушке, заляпав одежду вином и пьяными слюнями, петь что-нибудь вдохновенное, пронзая горящим взором гетеру: «Крепко надеюсь я, что не дрогнув в цель Мощным взмахом дрот меднощекий метну…» - икая посреди каждой строки. Гетера уйдет с другим. А назавтра - охота для тех, кто выживет после вчерашнего.
Палестра – заведенье для Македонии новое, так что много народу приходило на нас поглазеть. Ценители болтались по двойной колоннаде вокруг эфебиона и делали на нас ставки, как на бойцовых петухов. Под их взглядами мальчишки напрягали мускулы, втягивали животы, встряхивали нестрижеными гривами, борец ломал хребет сопернику со свежим пылом, бегуны тут же развязывали спор, толкая друг друга ладонями в грудь - голоса взлетают к небу, кудри трясутся в негодовании, слюни брызжут. Под чужими оценивающими взглядами особенно приятно сунуть кого-то мордой в грязь, повозить по песку у всех на глазах, и на фоне его чумазой исцарапанной морды посверкать своим чистым и белым лицом.
В ксисте народу немного, наши мужи попусту потеть и пачкаться в грязи не любят – заходят посмотреть на известных борцов и посмеяться над самонадеянным глупцом, который рискнёт бросить вызов заезжей знаменитости, и через минуту, прижатый лопатками к земле, хрипит, что это нечестно, что он не успел приготовиться. А неподалеку художник делает зарисовки, отплевываясь от песка и грязи, которые летят на него из-под ног атлетов.
Кулик тоже иногда скидывал плащ и вызывал кого-нибудь подраться. На теле у него было много старых шрамов, он ладный, быстрый и необыкновенно силен физически, хотя и не подумаешь. Он бродил вокруг меня оголодавшим зверем.
- Если б ты знал, как возбуждают меня твои ссадины на коленях и кровь на губах. Представлю, что через пару дней ты снова будешь свежий, гладкий, нежный, без единого изъяна - и весь пылаю и горю, - говорил он с насмешливой растяжкой. - «Цвет юности радостной минет, скроется с глаз он быстрей, чем на дорожке бегун»(3), через пару лет я, наверно, на тебя и не взгляну - люблю невинных и чистых, чтобы кожа, как у девочки, до первого взрослого шрама, и губы – малина… Не ломайся, моя прелесть, потом захочешь, да поздно будет.
Обстановку в ксисте всегда оживляло присутствие смазливых юнцов. «Кто же не чтит коней горячих и юношей милых, Или охотничьих псов - разве в своем он уме?» (4) Состязание Аполлона и Зефира за Гиацинта: кто стрелы в цель метал, кто ветер поднимал, кто подарки обещал, а кто гнал пургу … Иногда и сговаривались, свидания назначали у алтаря муз или у Геракла, а педономы выслеживали и гоняли розгами - всем было весело, все при деле.
Зрелые и влиятельные мужи готовы платить за удовольствие, а у наивных и жадных юнцов есть только два способа получить желаемое: подождать, когда станешь взрослым и появятся деньги, или пойти за угол вон с тем козлом, который подмигивает, манит и обещает завалить подарками. Мальчишки были податливы, такой уж возраст... Застенчивых быстро развращали подачками, диких приручали, гордых обламывали, хитрых обманывали, умных высмеивали, чистых пачкали грязью, - так уж было заведено, и мальцы скоро понимали - хватай, что дают, и получай удовольствие, если можешь. А что сверх того - только в стихах да платоновских диалогах Платона. И кому они нахер нужны, Платон этот и стихи?
Нет, о чистоте говорить не стоит. Чистота потом, когда первая любовь, когда узнаешь цену всему, а в тринадцать лет - ну какая чистота? За приглашение на пирушку можно было переспать, ради лихости, на слабо, за доброе слово, из-за дурацкой надежды, что теперь не будешь один против всего мира. Юность и зрелость, деньги и жадность, наивность и опыт, похоть и похоть.
Меня самого тоже волнуют эти маленькие опасные лживые зверьки, которые смотрят туманно и лживо и ловким язычком облизывают припухшие от поцелуев губы. Предпочитаю тех, с кем можно расплатиться деньгами, потому что больше у меня для них нет ничего. Глядя на эти хищные мордочки, отполированную прикосновеньями других кожу, думаешь: другие утоляли здесь жажду, может, и мою жажду он утолит?
Когда отец оказался в молчаливой и невнятной опале, и мы неудержимо покатились к явной для всех бедности, на меня начали настоящую охоту. Некоторых отгонял Деметрий, но другие ему были не по зубам, он был человек молодой и не особо значительный, а они - люди богатые, влиятельные. Думаю, дело было не в красоте, к ней быстро приглядываешься и часто неправильные мордахи волнуют больше аполлоновской строгости черт. Их привлекал запах несчастья. Молодой зверек, целый и безмятежный, может скользнуть по опушке леса, такой уязвимый в своем неведении, и его только взглядами проводят, а подранок – всегда добыча, обреченная охотнику жертва, достаточно капли крови на траве, чтобы ощутить торжество победителя. Тут пощады не жди, перережут горло и будут считать, что сделали это из милосердия, обдирая с тебя шкуру. Ровесников я мог обмануть улыбкой и внешней уверенностью в себе, а взрослых – разве что смутить на миг, это были опытные загонщики и больше верили запаху крови, а не гордо поднятой голове.
Я держался высокомерно и насмешливо, но охотников это не расхолаживало.
- Гефестион, у тебя какая-то дурацкая стратегия, - говорил Кулик. – Сплошная оборона. Разве можно так? Только со стен взглядами да усмешками постреливаешь и всё оборачиваешься – как бы с тыла не зашли… На переговоры не идешь, в плен не сдаешься. Я уж и не знаю, что делать? Подкуп? Подкоп? Прям хоть плюй да уходи искать городок победней, со стенами пониже. Хоть бы вылазку разок сделал, хочется сойтись с тобой в рукопашной. Ну чего ты боишься?
Не знаю, чего я боялся – может быть, себя или Александра? Я все еще не мог жить, не оглядываясь на него. Но и Кулик сильно действовал на мое воображение, и я порой представлял, как мы с ним в битве стоим плечо к плечу.
* * *
В палестре не видно, кто богат, кто беден, все голые, - мне это было на руку. В любых состязаниях я был одним из лучших, но не первым. Победы меня не радовали, поражения не огорчали. Отец говорил, что в жизни, словно на Олимпийских играх, есть три вида людей: одни состязаются на стадионах, другие приходят туда продавать и покупать, а лучшие смотрят на состязания с трибун - они и так полны достоинства и знают себе цену, им для этого не надо барахтаться в грязи. Вот и я не понимал тех, кто ради спортивной победы себе жилы рвет. (Военное дело – особая статья, тут я готов был из кожи вон лезть, чтобы меня считали лучшим в верховой езде.)
В беге больше всего ставили на Александра, ну и на меня тоже («и пару монет вон на того Гермеса»). Педотриб, увидев меня впервые, хищно осмотрел, ощупал и принялся гонять по дорожке, как волк зайца: «Дыши чаще, шаги короче, нет, не так, не скачи, бедро выше, локти не прижимай, лопатки сведи, шею не напрягай, зубы не стискивай, не цепляйся ногами за землю, будто по раскаленным камням беги».
В первый день на беговой дорожке я троих сжег, а на Александре сам сгорел. Тренер сказал ему: «Вот тебе и соперник». Александр только сплюнул. Нас выставили рядом, я почувствовал его горячий запах, увидел его сжатый рот и раздутые ноздри, тренер хлопнул в ладоши, и, легкий, как дыханье, Александр рванул с места так скоро, что я глотнул пыли и сильно засиделся на старте. «Давай, давай! Моя бабуля лучше бегает», - надрывался тренер. (Бабуля у него была знаменитая, мы уже знали, что она и «диск выше бросает» и «захват-бросок с поворотом лучше проводит».) Я припустил во всю прыть, стараясь не кашлять, но сократить разрыв сумел, только когда Александр оглянулся проверить, сильно ли я отстал, споткнулся и сбил дыхание. К концу дистанции в жабрах у меня свистело, ноги подкашивались, но всё же я вытащил откуда-то последний запас сил и наддал – Александра все равно не догнал, но хотя бы не отстал слишком позорно.
Поставившие на меня болельщики подошли, чтобы назвать меня тихоходным придурком. Я огрызался: «Я - всадник, а не скороход». Тренер же был доволен: «Для начала очень даже неплохо. Мы с тобой поработаем, хорошо бегать начнешь…» А вокруг Александра была суета, клялись, что он выиграл бы и в Олимпии, сравнивали с Ахиллом... Александр держался гордо, но настороженно, он всегда был чуток к фальши, а тут еще один старый хрен с исполосованной шрамами рожей мрачно заметил: "Надеюсь, уменье бегать не пригодится ему на поле боя?" Александр покраснел, разозлился и ушел, не оглядываясь, подпрыгивая на ходу, словно победа ему далась безо всякого труда.
Меня часто ставили рядом с ним. Александр улетал вперёд, а меня песок хватал за щиколотки и удерживал на месте, и казалось, что я мог только в отчаянии смотреть ему вслед. Но потом оказывалось, что я бегу следом, забывая дышать. Я умереть был готов, лишь бы догнать его, и он бежал, как и от смерти не бегают, лишь бы я его не догнал - словно Тевмесская лисица и собака Лелап, обреченные на вечный бег и преследование и застывшие камнем навечно. И по-другому говорят: Лис камнем навечно лёг, а Пёс взлетел созвездием в небо (5).
Через пару месяцев на царском пиру кто-то из этеров стал приставать к Александру, почему он не хочет порадовать нас победами в Играх? Александр с прелестной запальчивостью ответил: «Пожалуй, если моими соперниками будут цари». Его честолюбие не разменивалось на пустяки. Филипп засмеялся: «Неплохо сказано!», притянул к себе, усадил рядом. Александр недоверчиво на него косился, рядом с отцом он все время ждал подвоха. Филипп любил похвастаться талантами сына, но вид торжествующего Александра его раздражал, и он сразу его осаживал, чтобы парень не заносился слишком высоко.
На сельские Дионисии ночью устроили бег с факелами в честь бога. Я не бежал, подвернул ногу накануне, и смотрел с Акрополя. Начинали они от храма Диониса в лесу. И когда я увидел первый огонек, пробившийся сквозь густую тьму, я знал, что это Александр. Потом появились и другие, но они бежали ровно и кучно, а его огонь, словно метеор по неподвижному небу летел. Перед глазами богов он бежал во всю силу.
* * *
К подножью статуй намело листву, к мраморной щеке победителя в ристаниях прилип багровый лист. Педотриб с наслаждением поливал землю на борцовской площадке, чтобы было погрязнее. Все скользили в лужах, падали – свиньи свиньями, а ему в радость.
В панкратионе за первенство боролись Каран, Лисимах и мой Афиней, их ценили дороже прочих атлетов и даже кормили отдельно, одним мясом, ради будущих побед. Никанор был не слабее их, но избегал поединков с сомнительным для себя результатом, ему победы были нужны, а не состязание.
Лисимах был по-спартански тупой, но хитрый и такой здоровенный, что ум ему был ни к чему. «А спорим, я его одной рукой завалю», «а спорим, я эту статую один перетащу», «а спорим, что я все яйца в корзине смогу жопой раздавить» - он был из тех парней, которые хвастаются тем, что мочатся дальше всех, что головой может стену пробить и что даже чирьи у них с кулак, не то что у других мозгляков. Мне он доверительно сказал, что таких, как я, чистеньких и гордых красавчиков, он обычно бьёт до полусмерти, но я вроде парень правильный. Наверно, боялся моих насмешек и взрослых дружков.
Про Лисимаха быстро узналось, что родом он из пенестов, фессалийских крепостных. Если б Лисимах не был так силен, наши природные аристократы его бы затравили, Кассандр и так ему поначалу миски совал: «Вылижи, у вашей семьи это хорошо получается». (Отец его жил параситом при дворе и шутками-прибаутками так полюбился Филиппу, что царь протолкнул его в фессалийские тиранны.) В то время Лисимах болтался при Каране, нарочно поддавался ему в палестре, льстил, поддакивал, первым бросался бить тех, на кого хозяин укажет – научился у батюшки ублажать царственных особ. Позже он переметнулся к Александру и всё смотрел ему в рот, затаив дыхание, словно ему сам Аполлон явился в солнечном сиянии, изображал из себя слепую и простодушную верность - с Александром это срабатывало не хуже, чем с Филиппом.
Я скрещивал пальцы на удачу, когда Каран начинал выламывать плечо моему братцу или брал его шею в захват, ждал от него любой подлости и жестокости. Но Каран и так побеждал два раза из трёх и не хотел пачкать свои же победы; говорил наставительно: «Это панкратион, ребята, тут боги правила устанавливали». Некоторые ему поддавались, но, если меня ставили с ним в пару, я всегда дрался всерьез и ему это нравилось, он учтиво приглашал меня к себе в грязь: «Окажи мне честь, Гефестион». Говорят, в состязаниях проявляется характер – так вот, в панкратионе можно было бы принять Карана за приличного человека.
Александра в пары с нашими тяжеловесами никогда не ставили, и правильно - Каран его бы пополам разорвал, не упустил бы случая. Александр никогда не признавал, что драка кончена, терял сознание от болевых приемов, но пощады не просил, вставал с земли раз за разом и требовал продолжения боя; это было мучительно, бесконечно.
В кулачном бою ему сперва везло - там важней быстрота и напор, чем сила, и плевать, что у тебя кулак пудовый, ты по нему сначала попади. Раз он не сумел увернуться от удара Протея и упал замертво. Протей плакал и царапал себе щеки, а я тупо пытался представить новый мир, в котором не будет Александра, и не мог. Вскоре он очнулся - и сразу к Протею, сказать, что все хорошо, отличный был удар. Протей от него убежал и долго прятался по разным углам, его отловил Никанор и привел за руку к Александру; скоро они смеялись втроем, и взволнованный Протей орал: "Да я лучше сдохну, чем стану с тобой биться!» У Александра еще несколько дней был больной вид, и педотрибы тряслись над ним, как курица над яйцом, всё щупали ему голову - не отвалилась ли. В следующем бою Никанор откровенно ему поддался, а за ним и Лисимах. Александр сказал: "Свинья, паскуда", - и с тех пор интерес к кулачным боям потерял.
А я с недавних пор избегал любых прикосновений, и эти двусмысленные объятья потных тел, сжимающих друг друга, гнущих к земле, когда чужой хрип можно спутать со своим, вызывали у меня тошноту. Выигрывал я или проигрывал, я всегда потом долго отряхивался и отскребался от грязи и следов чужих лап и учился угрём выворачиваться из любых захватов. Иногда я до изнеможения колотил по кожаным мешкам с песком, отрабатывая удары по всем врагам нынешним и будущим и, растираясь маслом, злобно щурился: «Ничего, вы все у меня на коленях ползать будете» …
=====================
Примечания:
(3)и (4) - Феогнид
(5) - Боги подарили Прокриде собаку, от которой никто не мог убежать, звали ее Лайлап – Ураган. А когда Кефал выпустил её на Тевмесскую лисицу, возникло неразрешимое противоречие, потому что эту лису по велению судеб не могла догнать ни одна собака. И тогда боги превратили лисицу в камень, а собаку – в созвездие.
@темы: Александр, Новая книжка
-
-
26.11.2014 в 19:59Но того, что на коленях перед ним ползали, все же добился.
-
-
26.11.2014 в 21:21Про бег очень понравилось, и про запах несчастья, влекущий к Гефестиону, и сам Гефестион такой живой и настоящий, очень его у вас люблю.
-
-
26.11.2014 в 22:48sleepybird, Гефестиону потом придется с Никанором в щитоносцах служить, у них свои счеты, я думаю.
-
-
27.11.2014 в 05:43-
-
27.11.2014 в 16:21