15.01.2014 в 03:35

Пишет  Юля без юбки:

@темы: Картинки

---

Про черный табун

Много всего снилось, но запомнил я только один эпизод - отстал я от автобуса на большой дороге - место вроде окружной, полос в десять, много развязок, и вот я бегу будто бы за автобусом против движения, сильно отстаю, но не сдаюсь, и в какой-то момент автобус превращается в огромный табун вороных лошадей. Он поворачивает на одном крыле и в этот момент растягивается во весь горизонт, грохочет, как буря, а потом снова сворачивается, как веер.

Добегаю до перехода - и тут дорогу пересекает конный отряд, я рассмотрел несколько людей - кто-то в казачьих папахах, кто-то в монгольских одеждах. Суровые замкнутые сосредоточенные лица. Очень быстро и очень тревожно, как будто-то сполох, войну объявили или что-то в этом роде.

Все это было очень красиво и мрачно.

@темы: Сны

---

Снились развеселые бедуины в оазисе с тупыми шуточками: "Суши - это часть суши". Потом снилось, как мой Чиж с разбегу впрыгнул в пустой холодильник и исчез. Ну куда там прятаться? И все же я покопался, и нашел его - он через морозилку пролез и завалился за заднюю стенку. Вытащил. И еще что-то снилось, что сразу же развеялось, и, как обычно, кажется, что вот оно-то было самым важным и самым прекрасным.

Еще на сонную голову прочел в ЖЖ: "Русская зима не только помогала громить наших врагов при Наполеоне и Гитлере. Она в 2014 году сама напала на США и Китай. К чему бы это?" Думаю. Что-то такое апокалиптическое восстает из морозного тумана, смесь Морозко, великана Гойи и большевика Кустодиева - шествуют по миру, дома им по колено, и оставляют за собой мерзлые развалины. Че-та жуть. Пойду кофе выпью.

@темы: Жизнь, Сны

---

Вот прочел стихи

По наводке  haermaunne:

Пришельцы на дорогах яркой стаей
Кладут асфальт. А в небе журавли.

**
Бурьян повержен. Новые гектары
Распаханных земель дадут ростки.
И хлебороб с надеждой плачет старый,
Идет чинить плотину и мостки.

**
На таможню ты пришел не сразу,
Самый лучший в мире человек.
Бриллианты глаз твоих, не стразы,
Видят все: наркотики, заразу...

**
Твое сердце - камень ледяной,
Душу бьет клюкою огневой,
По рукам он жалит больно палкой,
Лупит в крылья, и тебе не жалко?!

Еще высокой поэзии о буднях таможни и ином прекрасном

@темы: На фига козе баян, она и так веселая.

---

Про лютого крокодила меня

Дождь целый день. Из подъезда вышел - как сквозь Райхенбахский водопад прошел. Мир словно после Потопа, когда только-только вода сошла. Деревья мокрые насквозь, чернющие, как топляки, всплывшие со дна самой дикой сибирской реки.

А я крокодил ужасный и нет мне прощения. Сижу, значит, сегодня за компьютером, рядом бокал для коньяка (полбутылки влезает), наполнен трезвою водою, и тут вспархивает ко мне на колени Чижик и, встав на цыпочки, рыло в бокал сует и лакает себе. Я, конечно, обвинил его в упадническом эстетизме, обрисовал перспективы, что было бы, если б там не вода была, а к примеру, перцовка. А Чиж пьет из последних сил, аж похрюкивает.

Тут я что-то заподозрил, пошел его миску проверил - а там сухо, будто сухогруз с женскими прокладками затонул и все в себя впитал до капли. Я ужаснулся. "Что ж, - говорю, - ты меня не покричал?" И вспомнил, что Чижик-то мой пару часов назад устроил на кухне дебош и колотил там чем-то в знак протеста. В общем, виноват я во всем.

Во избежание повторения этого жуткого события, я открыл ему бачок унитаза и вот теперь собираюсь его дрессировать, чтобы он оттуда в экстренных случаях воду брал. Лишь бы в унитазе не потонул. Столько опасностей кругом для юного мопса!

@темы: Жизнь

---

ОРУЖЕНОСЦЫ - ПРОДОЛЖЕНИЕ (2)

А тут вторая часть, первая - в предыдущем файле.

* * * * * * * * *

В общем, у меня было почти все, чтобы чувствовать себя прекрасно среди этих крыс – вкус к дракам, ссорам, шкодам, опасным забавам, подвешенный язык, опыт с бабами, запас грязных ругательств и похабных историй. Мог бы жить и радоваться, но я тогда ни минуты счастлив не был, мне казалось, что я валяюсь на дне Коцита, а надо мной прокатываются ледяные отравленные волны. Вражда с Александром изуродовала, сплющила и сжала весь мир вокруг. Во всём был привкус горечи, словно кто-то меня сглазил, порчу навел. «Да на кой он мне сдался?» - уговаривал я себя. В горах я совсем о нем не тосковал, но здесь детские воспоминания, как отшлифованные морем камешки, вдруг засияли всеми цветами и призрачным светом потери.

Я помнил Александра упрямцем с буйным нравом: черная кайма под ногтями, спутанные волосы, а теперь он выглядел настоящим щеголем, от тела и одежды пахло уже не взмокшим мышонком, а благовониями, волосы красиво вились, видно, что не просто пятерней провел. Он действительно был очень хорош собой – стройный, ясноглазый, румяный. Некоторым казалось, что тоненький и надушенный Александр порой нелеп со своей мечтательно склоненной к плечу головой и привычкой охорашиваться, откидывая волосы назад. В Македонии главным в мужской красоте считался высокий рост и сила, и Александре говорили: «Хорош царевич, жаль, что ростом не вышел. Умен, как двадцатилетний, только худенький». А мне он казался изящным. Я думал, с чего это он вдруг захотел нравиться людям? Прежде за ним такого не водилось.

Александр был сдержан, холоден, говорил коротко, сперва подумав. Я не узнавал его. Раньше, он появлялся с шумом и треском, словно падал откуда-то сверху, проломив крышу, и немедленно устраивал разом титаномахию, троянскую войну и всемирный потоп, потому что не мог приспособиться к чужим порядкам, всё ему мешало. А теперь – ничего, он держался так, словно всё происходит по его воле и для его удовольствия.

Он теперь толковал о государственных делах со взрослыми вроде Клита и Филоты, а мальчишек допускал до себя с большим разбором и говорил с ними резко, властно, как жесткий командир, который не терпит пререканий. Никакого равенства тут уж быть не могло. Нас всех илархи считали за никчёмных ублюдков, но Александра одобряли: «Из мальчика выйдет толк».

Многие к нему липли, не давали быть одному, никогда не оставляли в покое. В основном, ходили с ним Леоннат, Протей и Никанор. Я дивился: Александр же не выносит разговоров с тупицами, которые не поспевают за его мыслью, а эти три бревна... с ними в лес не ходи, среди дубов навек затеряются…

Протея я знал с самого детства, обаятельный парень, добродушный обжора, веселый лентяй; когда-то Александр бросил его ради меня, но Протей не обижался, видно, лень было. Леонат тоже рос вместе с Александром, его бабка была сестрой царицы Эвридики. Он никогда звезд с неба не хватал, а смолоду у него и вовсе в голове петухи пели, умные разговоры ему были скучны, он вертелся, зевал, чесался, отвечал невпопад. Александр вечно орал на него из-за этого, а Леоннату всё, как с гуся вода. Новый дружок Александра, Никанор, сын Пармениона, был поумней, и я страстно искал в нем недостатки; мне казались отвратительными его круглые и выпуклые, похожие на виноград, желто-зеленые глаза и жирный голос с масляными переливами.

Мимо меня Александр проходил, старательно отворачиваясь, но все же мы постоянно сталкивались. Казалось, мы бегали, как собаки, разыскивая друг друга только для того, чтобы облаять через забор или пройти мимо с гордым, независимым видом. Я лихорадочно рылся в своей душе, чтобы найти что-то, что я мог противопоставить Александру, но все было пусто. Иногда я совершенно распадался на части, да и он не казался веселым, не выглядел счастливым.

Однажды он даже заговорил со мной. «Ты стал таким красивым, что глазам больно, - он в шутку заслонился, как от солнца. – Правда же, Клит, Гефестион чем-то похож на Аргея, помнишь?» Мучительно звонкий и холодный голос. Я молчал, как пень, потому что прекрасно помнил Аргея (его еще звали Глубокой Глоткой и вовсе не за красивый голос). Александр тогда его ненавидел и лез к нему обниматься, нарочно вымазав руки какой-нибудь дрянью, а потом отскакивал с хохотом и тыкал пальцем в его испачканный хитон. Я прошел мимо, как слепой, сгорая от обиды, смотрел выше голов в туманный закат, где тускло тлели подбрюшья облаков.
Я так тосковал по нему! Его взоры и слова оставляли на моей душе что-то вроде ожога, который и следующие дни саднил и не давал покоя. Из уроков Аксионика я помнил, что Пелопид добился помилованья униженными мольбами, а Эпаминонд – гордой непреклонностью А что же мне делать? Для мольбы мои губы не приспособлены, а мой гордый вид ни на кого не производил впечатления. Печаль сжигала мне душу. Мысли об Александре приводили меня в отчаяние, а потом в бешенство.

Сейчас я себе тогдашнему не верю – что я понимал? Светящийся туман, легкие капли дождя на щеках, а чувство такое, что лицо мокро от слез. Слишком много было намешано – жар обиды, воспоминания, гордость... О да, мы мастера разрушать всё, что нам дорого.

Я стал одержим Александром. Мое счастье, что мы не могли разойтись навсегда, чтобы больше никогда не встречаться. Не находя его в палестре, я бродил по дворцу, стараясь разглядеть его невидимые следы - странно, но мы сталкивались с ним всегда, будто и он рыскал кругами - как два зверя, охотящиеся друг на друга, мы устраивали засады и путали следы, а столкнувшись, столбенели в безмерном удивлении, дрожа от волнения, и скалились беззвучно.

Я не верил, что безразличен ему. Даже отвернувшись, я чувствовал его косые, быстрые, ледяные взгляды – он будто кромсал меня незримым взмахами ножа, и сердцу становилось тесно. Но мы никак не могли сойтись лицом к лицу, только сделаем шаг друг к другу – всегда кто-то заступает дорогу.

Я знал, что если заговорю с ним, спрошу: «Что случилось, почему ты не хочешь знать меня, чем я тебя оскорбил?» - разделяющая нас стена обрушится в один миг; окажется, что дело в глупых сплетнях или дурацкой ошибке; я всё объясню, Александр поверит, и всё будет по-прежнему..

Как-то я вертел в руках серебряное зеркальце, подаренное кем-то из поклонников, Александр разговаривал с кем-то, и я осторожно бродил взглядом в той стороне. То ли разум мне отказал, то ли беспечность овладела – не думая ни о чем, я повернул зеркало в его сторону и пустил зайчика ему в лицо. Александр закрылся ладонью от света, обернулся и увидел меня. Мне кажется, наша вражда могла бы закончиться в тот день. С растерянной улыбкой он сделал пару шагов ко мне, но я вдруг испугался чего-то и сбежал.

Будь проклята эта детская угрюмая неуклюжесть! Неумение справляться с тем, что подсовывает жизнь, опущенные руки, прикушенные губы, безмозглая оторопь от несчастья, озноб, дурацкая привычка глупо улыбаться и ждать, что весь этот кошмар окажется шуткой. Как легко было бы отвести эту беду одним словом, одним взглядом, если бы была взрослая ловкость в мимолетных размолвках. А в те годы его пренебрежение стояло вровень с вероломным убийством, не меньше.

* * * * * * * * *

В кичливую придворную суету я влился без особого труда. Воспитан я был хорошо, в горах набрался гордости, выносливости, сильно вырос. И конь у меня был замечательный, правда, я не знал, разрешат ли мне ездить на своем или выдадут коня из царских конюшен, но на всякий случай выбрал из наших домашних запасов и весь прибор для Фараона: нашел чудный нагрудник и уздечку малинового ремня с бляшками из серебра в виде оленьих и собачьих голов - Фараону шло необычайно. Я все мечтал, когда покажусь на нем при всем народе.

Служба была легкой. Постепенно нас неплохо выдрессировали: церемонная надменная скромность под взглядами царя, и звериная распущенность, как только мальчишки-оруженосцы чувствовали отсутствие начальственного взгляда. Мы по очереди стояли на страже у царских покоев, прислуживали царю за обедом, при отходе ко сну, на пирах, утром помогали умыться и одеться, сопровождали его на охоте.

Народ Филиппа любил, он ведь сделал то, что не удавалось другим македонским царям, все чувствовали, что жизнь идет в гору, приятно было сознавать, что греки стали нас воспринимать всерьез и побаиваться, крупные трофеи и земли доставались, конечно, не многим, но у всех появилось больше денег, оживилась торговля, даже на границах стало спокойнее, - и когда царь проезжал по городу, отовсюду неслись приветствия. Филипп махал рукой подданным и, не чинясь, скалил зубы на шутки, сам отвечал язвительно и метко, порой так крепко завернет, что все радуются: «Царь у нас свойский мужик».

Об Александре, когда он стал царем, так не говорили. По нему сразу было видно, что он один такой, другого нет. А еще его гордость, застенчивость, и ощущение существа иной, высшей породы…

Филипп же был человек простой, даже в общую баню ходил. Помню, там кто-то позавидовал, глядя на Филиппа, когда он натирался маслом с благовониями из большого кувшина: «Вон чем цари умащаются!» Филипп смолчал, а потом подкрался к ворчуну сзади, вылил ему на голову весь кувшин и главное, вовремя отскочил, потому что все, кто мылся в бане, кинулись туда, скользя на мокром полу и сшибая друг друга, собирали пролитое масло на губки, валялись в луже, чтобы не пропадать добру, Филипп хохотал, и чем больше народу падало и разбивало себе затылки и локти, тем всем было веселее.

Иногда Филипп находил удовольствие в том, чтобы послушать льстецов, в похвальбе и вспышках гордыни (так ведь заслужил, что тут скажешь), но чаще он подшучивал и над собой и над своими успехами, в нем было что-то от игрока, сорвавшего крупный куш, который не хочет из суеверия пересчитывать выигранные деньги, чтобы не спугнуть удачу. Он радовался и удивлялся своим победам, но внутренне был готов и к поражению.

С нами он бывал строг, но всегда смягчал строгость тёплыми словами. Я же вообще не видел от царя ничего, кроме добра и отеческой заботы. «Ты ведь нам не чужой, я ж тебя помню, когда ты был не выше сапога»… Филипп часто выбирал меня виночерпием, особенно, если какие-нибудь послы были; ему нравилось, как я выгляжу и держусь, он хвалил мои манеры и греческий язык. Я был забавный, учтивый, улыбчивый и пытался острить по любому поводу, Филипп был не особенно привередлив и добродушно хохотал над моими шутками.

Как-то он спросил у меня, где Александр, я сказал, что не знаю. Он удивился: «Вы же раньше неразлучны были! Он так по тебе скучал…» Я постарался держаться понебрежней: «У него теперь другие приятели». В носу щипало. Филипп посмотрел на меня сочувственно, потрепал по плечу. Может, он что-то сказал Александру, потому что тот на следующий день ко мне подошел с каким-то вопросом, и взгляд у него был мягким, но я взбесился от гордости, отвечал ему коротко и сухо, нос воротил.

* * * * * * * * *

Три четверти дня мальчишки проводили в палестрах, гимнасиях, банях. «Царские жеребята» - с ухмылкой говорили о нас во дворце. Я чуял, что это оскорбление, но не понимал, в чем дело. Потом сообразил: жеребятами Афродиты называли девочек из публичных домов; с утра они высыпали на улицу и грелись на осеннем солнышке, принимая соблазнительные позы, внезапно роняли одежду с плеч, обнажая круглые грудки перед столбенеющими прохожими, поднимали подолы, показывали белые ноги и надушенные черные кустики между ними.

В Спарте до тридцати в мальчишках ходят, а мы в тринадцать лет уже считались взрослыми. Отцы радостно скидывали с плеч груз воспитания – слава богам, спиногрызы пристроены! теперь царь о них позаботится, а жизнь всему научит. Нравы были свободные, и женщин держали свободней, чем в Афинах, и «божественную любовь» между мужами превозносили, потому что образцом для старшего поколения был Эпаминонд и спартиаты. О священном отряде фиванцев говорили с благоговением. Правда, время от времени появлялись строгие моралисты, которым и спартанцы были не указ, требовали все блудливые зады разом заклепать навечно, но к ним мало кто прислушивался. Наши отцы и сами подростками веселились вовсю, и были не против, если парень заведет себе дружка-покровителя и станет обдирать поклонников, как липку, лишь бы родителей в расходы не вводил и о карьере не забывал. «Главное, чтобы твоя красота служила честолюбию, а не дешевым удовольствиям. Сейчас ты можешь вертеть такими важными людьми и требовать от них чего угодно, а через семь-восемь лет они на тебя и плюнуть побрезгуют. Так что времени не теряй,» - вот так приблизительно и наставляли в добродетели.

Этеры восхваляли Филиппа за то, что он выстроил такой замечательный дворец - гимнасий, палестру, бани, портики - всё, чтобы можно было ухаживать за мальчишками со всевозможными удобствами в окружении дорогих статуй и фресок, а не то что без затей схватил за жопу и потащил к себе, как раньше было. Заглядывали в палестру и красные от смущения и сдерживаемого смеха дворцовые бабёнки. Их встречали приветственным ревом.

Придворные разговоры вертелись вокруг любовных историй, ссор и измен: один пропихивал племянника в постель к царю, другие делали ставки, удастся ли, третий сходил с ума по заносчивому юнцу и хватался за меч, когда тот вдруг нырял в чужую койку, четвертый искал, у кого деньжат занять, чтобы удовлетворить аппетит молодого дружка. Поминали, конечно, и Платона, и Ореста с Пиладом, любовные стишки читали, но большинство было просто скоты-забавники. Почему бы не выставить отказавшего мальчишку дешевой шлюхой, придумав пару небылиц? Почему бы не завалить его в конюшне, связав вожжами, а потом говорить, что он сам этого хотел? Кажется, что мы были защищены от такого обращения благодаря положению наших отцов и покровительству царя, но спьяну этеры об этом иногда забывали, так что надо было самому держаться настороже, чтобы не угодить в павсаниевскую историю.

Я сразу нахватал поклонников, как собака репьёв и они повсюду таскались за мной: один пошутит, другой похвалит, третий слюнями изойдет. Ходили следом с тяжелыми, шумными, как у собак, вздохами. Ухаживанья были по-македонски грубоваты. Попорченные в боях лица царских этеров были не слишком приспособлены к улыбкам. Оскалив зубы, они говорили: «Какой зажигательный парнишка!» Спасибо и на том, что обходились без сократовских разговоров. Каллисфен с Гермолаем и Состратом потом показали, какое ядовитое варево может получиться, если смуту плоти и похоть смешать с философией.

Македонцы всегда считали себя красивым народом, но если рассматривать в подробностях, как делали жрецы, избирая юношей для богов, не так уж много находилось людей без изъянов. У первого зубов недоставало, у второго кожа нечиста, у третьего ноги кривы, у четвертого больные глаза слезятся, у пятого плечи вислые, шестой живот нажрал, у седьмого большое родимое пятно на заду, у восьмого член – курам на смех, у девятого уши лопухами, у десятого зад шире плеч, у одиннадцатого после лихорадки волосы повылезли, у двенадцатого нос, как у Сократа, вздернутым свиным пятачком людей смешит. А меня сравнивали со статуей Эрота, и я охотно принимал ту же позу, чтобы видели, что я ничем не хуже.

До меня первым молодым красавцем при дворе считался Диомед. Он и сейчас ходил таким полубогом, всё в профиль ко всем поворачивался (кто-то этому косорылому сказал, что он в профиль хорош). Ну я его своей неземной красотой быстро под овечий хвост загнал, все поклонники от него ко мне, как фаланга на маневрах, плотным строем передислоцировались.

Я выглядел старше своих лет, но на деле был сущим телёнком, смущался, когда ко мне относились слишком всерьез, злился, хохотал и грубил. Мне вслед вздыхали: «спокоен, как смерть», «мальчик вызывает слезы своим смехом" и всё такое, а я смотрел вокруг невидящими глазами и думал об Александре, но потом как-то увлекся - наглецов научился отваживать, а с воспитанными и вежливыми что ж не поговорить об охоте и предстоящем весеннем походе? Похвалы я принимал как должное, намекал, что угощение, выставленное моим друзьям, было бы воспринято благосклонно, а если поклонник смелел, я вспоминал, что меня давно ждут в конюшне или на беговой дорожке.

Я нагонял на себя таинственности – не запретишь же людям глаза пялить? И почему бы не позабавиться? Я останавливался рядом с чинно беседующими этерами, наклонялся завязать сандалии, и с усмешкой слышал, как замолкали голоса один за другим, словно у них дыханье перехватывало. Если видел, что учитель остановил на мне взгляд, я облизывал губы или тянулся всласть всем телом, смешно было знать, что он тут же собьется и растеряет слова. Чем чаще я так развлекался, тем больше находилось обозленных и обиженных – особенно тех, кто изнывал от похоти. Никаких добрых чувств - они с удовольствием вбили бы мне улыбку в глотку вместе с зубами. Может быть, я вел себя глупо и легкомысленно, но и десятой части того, что мне приписывают злые языки не делал. Впрочем, пусть себе сочиняют. Я не трачу времени на то, чтобы опровергать сплетни.

Гегелоху я дал полную отставку, а Деметрий был слишком щепетилен и брезглив, чтобы толкаться в толпе моих поклонников, и сам отошел в сторону. Иногда я изнемогал от непрошенных ухаживаний и просил Деметрия, чтобы он меня прикрыл, - он дал несколько толковых советов, но прикидываться моим дружком не захотел. «Мне дорогого стоило перестать мечтать о тебе. Не хочу снова в это впутываться. Разве что ты дашь мне надежду, а, братец?» У меня хватило совести не врать ему ради таких пустяков.

А вот Клеандр, брат Кена, остался при мне. Совсем не похож на братца - веселый кудрявый красавец с белозубой усмешкой в шелковистой короткой бородке. На месте не стоит, глазами сверкает, хохочет, посвистывает, напевает, ни одной девки не пропустит – ухватит, пошутит, а они и млеют, он ведь такой игривый да ласковый, и характер легкий – воевать так воевать, гулять так гулять, всё ему в охотку. Я загорался от удовольствия, когда он, бросив всех, подскакивал ко мне. И подарки дарил – не такие, что коли примешь, должен останешься, а приятные и необременительные: то чижа ручного на вышитой ленточке, то по-особенному скрученную плетку, хлесткую, звучную, с отполированной рукоятью из черного дерева с бронзовыми насечками, то жареных орешков полный карман насыплет, то корзину яблок пришлет на отцовскую пирушку. Иногда смотрит так печально, жалуется, какой я жестокий, что он весь от любви извелся, не знаешь, посмеяться или пожалеть, и тут же вдруг от дурацкой шутки закатится, как ребенок, и слезы в глазах уже от смеха. А глаза голубые, ясные, детские. Мил он был необыкновенно. Если б я не был так влюблен в Александра, наверняка бы купился на его обхождение и светлое лицо.

Теперь, конечно, у него морда порядком истасканная, но глазки голубые не поблекли, и по-прежнему он поет мягким звучным голосом, подыгрывая себе на лире:

«Пусть сплетут венки из цветов пахучих,
Пусть наденут нам на крутые шеи,
Пусть плеснут на грудь, умащая тело,
Сладкую мирру…» .

(Алкей)

(Сейчас, в Нисе, я как раз разбираю свидетельские показания обвинителей Клеандра, путанные, мучительные рассказы об убийствах, насилиях, святотатстве, ограблении храмов, и спокойно готовлю ему смертный приговор. Теперь я знаю его куда лучше, чем в детстве, и мне нетрудно представить, как он поджаривал на вертеле сирийского купца, с прибаутками поливал ему бороду маслом, чтоб ярче горела, и потом, играя с любимой собакой, морщил нос от запаха паленого. «Что ж вы как дети малые? я же подкоптить велел, а не жарить…» Легко представить, как он наклоняется к обугленному лицу с лопнувшими глазами и печально так, ласково спрашивает: «Вот дурачок... Как можно из-за паршивых денег так себя мучить?»

Два десятка похожих дел я за ним знаю во всех подробностях и ничему не удивляюсь. Он всегда таким был. Детская радость и беззаботный смех, когда ребенок бежит к отцу, чтобы подбросил повыше, восхищенное любопытство и восторг, когда лопается надутая через соломинку лягушка или шипит на углях жир, капающий из сирийского купца, веселое оживление, когда болеет за кого-то на играх - «Давай, жми, обгоняй его! О-о, радость моя!» И, наверно, то же самое, когда отдал похищенную девушку своим рабам: «Поднажми, Крикс, еще чуть-чуть, долби сильней, пусть у нее мозги из ушей полезут!»

Я приказал взять его под стражу и отказываюсь пока с ним говорить, но когда-нибудь придется. Уверен, что он ничуть не изменился – тот же ласковый ясноглазый красавец с детской улыбкой, такие молодцы девушкам в сказочных снах снятся. Поет сейчас, небось, печальную песенку, влажным притуманенным взором смотрит в потолок, а через минуту уже надоело печалиться – раз, и засвистел что-то плясовое, уже ногой притопывает, вот-вот в пляс пойдет, беззаботный, как певчая птичка – «а, все обойдется, мы с Гефестионом всю жизнь друзья, не может быть, чтоб не обошлось, я ему объясню, у кого ошибок не бывает, мы же свои…» Он и к родителям этой замученной девочки приходил, пытался договориться, чтобы сняли обвинение, жаловался им, полумертвым от горя, что она его поцарапала: «Больно так, ну и я, конечно, погорячился, я понимаю, нехорошо вышло». Ждал, что поймут и простят? С него станется… Теперь он через решетку болтает с охраной, шутит, жалуется, а те наверняка думают: «И за что же такого милого человека в тюрьме держать? После Индийского похода царь совсем озверел, все наговоры азиатов слушает…»)

Поначалу я мечтал быть похожим на Клеандра, когда вырасту, но уже через полгода обходил его по большой дуге, одно дело поболтать с ним на пиру, при людях, другое - связываться с ним всерьез. Что-то в Клеандре вызывало дрожь то ли страха, то ли отвращения. Как на вьющаяся на дороге пестрая змейка – вроде бы и красиво, а озноб по хребту. Таких мелочей Клеандр этого счастливо не замечал, и хоть бы он мать свою на обед в котле варил, всё сиял себе, как солнышко, с лучезарной безмятежностью. Все для него были друзья, и прирезать он мог любого, не испортив себе настроения.

Я все больше запутывался в поклонниках , не хватало навыка их всех упорядочить. Особенно беспокоил меня Аминта Кулик. У него на лбу было написано: «Не подходи», но меня к нему тянуло, во рту пересыхало, когда я его видел. Чем-то он был похож на Клеандра - бесшабашный, с прелестным дурацким смехом, всё ему нипочём. Была в нём лёгкая готовность и на добро, и на зло. Отца расстраивало, что я его не прогоняю: «Кулик и себе в тягость и людям. Он мог бы много бед натворить, если б сумел собрать вокруг себя людей. Хорошо, что он одиночка и не может ни с кем поладить надолго. Обаянья у него не отнять, но будь поосторожнее, прошу тебя». Но меня это все только завораживало. Так всегда бывает. Было в нем что-то сумасшедшее, страстное, затаенное, больное – мне до сих пор жаль, что его жизнь так повернулась...

С виду Кулик не представлял из себя ничего особенного. Он был из самой верхушки нашей знати и командиров, с Парменионом и Антипатром говорил наравных, да и с Филиппом почти по-родственному держался, но важным человеком не выглядел - манеры простонародные, худой и загорелый, как сельский раб, ноги босые и пыльные, голодное резкое лицо, вечно растрепанные волосы, расслабленные позы. Он сам не знал, что сделает в следующую минуту. Помню, как он щелчком отправил репейник в завитые и умащенные волосы Пармениона и приобрел себе смертного врага на всю жизнь. Не думаю, чтобы он хоть раз об этом пожалел. Кулик был не очень разговорчив, он всё мурлыкал под нос солдатские песенки, звал меня: «Детка!» и свистел, как собаке; меня это страшно бесило, и всё же каждый раз я оборачивался и подходил к нему, чтобы в сотый раз запретить ему так меня звать. Кипящая в нём смесь желания и угрозы опьяняла.

Он действовал на меня, как чаша несмешанного вина залпом - голова шла кругом, по жилам огонь пробегал, становилось весело и пропади все пропадом. Он тревожил меня, было в нем что-то затаенное, опасное, зловещее. «Я играю по своим правилам» - говорил он, и что-то в этом было преступное, как у шулера, который бросает фальшивые кости и с насмешкой глядит на азарт игроков, делающих ставки. Но и вдохновлял он меня тоже, будоражил, пьянил. С ним все казалось возможным. Особенно дурное.

Я был пустым, как тростник, и ждал, чье дыханье меня оживит, кто сыграет на мне и какую песенку? Мне не хватало друга, как калеке не хватает отрубленной руки или отсохшей ноги, будто молния ударила и расколола меня пополам. Я не знал, как обрести прежнюю цельность. Но взглянешь вокруг – кого тут было любить? на что тут смотреть? У меня хватало решимости только для одиночества и отказов.

@темы: Александр, Новая книжка

---

ОРУЖЕНОСЦЫ - ПРОДОЛЖЕНИЕ (1)

Вот за одни сутки сделал работу целого месяца, если бы я так каждый день работал, то за месяц по толстенному роману бы писал, но нимагу, голова распухла, нипайму што со мной. Даже музычку нет сил подобрать.

Кусок здоровенный, так что я его на две части разделю.

* * * * * * * * *

Первый месяц нас не выпускали из дворца, жизнь проходила в снах о доме и ночных слезах - кулак в рот, чтобы не шуметь, и сопли, размазанные по подушке, а днем просто задираешь голову повыше, и тогда слезы закатываются назад, под веки. Нас обещали пустить на волю, когда выдрессируют по-дворцовому, и тогда мы во всей красе явим себя городу и миру и умиленным родным. Прежде всего отобрали домашнюю и выдали казенную одежду - жесткую, нестиранную, некрашенную: грубый полотняный хитониск и короткий шерстяной плащ, так что мы сверкали голыми бедрами всем на радость. Сложные прически, которые всем накрутили дома, к вечеру растрепались, и наутро все выглядели лохматыми дикарями, у которых в колтуне вороны гнёзда вьют. Больше некому было завивать и закалывать нам волосы - я хоть гребешок сохранил и держал у сердца, остервенело расчесывался в свободную минуту, чтобы чужих вшей не нахватать. От нас ждали, что как мисты, участники таинств, мы отречемся от прежнего мира с домашним баловством, сладким сном и медовыми пирожками, чтобы стать частью жизни новой, дворцовой, заготовками для будущих царских этеров, героев и властителей.

Домашние наряды сложили в сундуки до лучших времен. Слуги их пересчитывали каждую неделю и сразу же обнаружилось, что пара дорогих гиматиев и новеньких сандалий исчезли невесть куда. Под вопли обокраденных илархи прошли, бесцеремонно перетряхивая вещи и тюфяки всех, пристально смотрели каждому в лицо, словно клеймя вора раскаленным взглядом. Я, холодея от оскорбления, хватался за рукоять ножа, но илархам мой гнев был как писк комариный, они из таких щенков десятилетиями выковывали нерушимый строй фаланги и единый организм конницы. Тогда я, подумав в другую сторону, ужаснулся мысли, что кто-то из моих нынешних товарищей, равных мне по рождению и воспитанию, - вор.

Ничего не найдя, илархи пригрозили, что дело все равно раскроется, и любого, уличенного в воровстве у своих, высекут, как раба, и с позором выставят из дворца. Через пару дней пропавшие вещи без особого шума вернули хозяевам, а воров будто бы и не нашли. Никто не верил: «Наверно, эти крысы из влиятельных семей, вот их тронуть и не решаются». Каждый представлял, что его-то за такое вколотили бы в грязь, и долго кричали, негодуя, как отвратительны им воры и те, кто их покрывает. Смешно было вспомнить об этом через пару месяцев, когда все привыкли, что без присмотра вещи оставлять нельзя, и самому надо хватать-не зевать, если что хорошее без присмотра валяется, а таскать еду и выпивку с кухни и из царских погребов стало молодечеством и благодеянием, если поделишься сворованным с голодными друзьями.

Я читал Тиртея и Архилоха, слушал рассказы о битвах и набегах, и готовился к самым разным вещам, но не к тому, что мне придется всю оставшуюся жизнь спать в загонах для людей, где кислая отрыжка да храп, вонь да блохи, где все сопят, портят воздух и чешутся, как шелудивые свиньи, и повернуться нельзя, чтобы не натолкнуться на чужие заскорузлые ступни или выставленный зад. И до сих пор так живу и до сих пор не привыкну - наверно потому, что слишком хорошо помню гулкое пространство родного дома и чашу звездного неба над горами, где я чувствовал себя центром пустынного мироздания.

В окно лился лунный свет, такой яркий, что не верилось, будто это все наяву. Я остервенело ворочался на лежаке, пытаясь укрыться от синеватого и будоражащего света. Справа от меня спал откромленный на желудях кабанчик из Тимфаи, обе его щеки свешивались на одну сторону, в животе что-то шумно варилось, булькая, и вдруг что-то треснуло и поплыла волна вони. Я вскочил, зажимая нос. «Да чтоб вы все сдохли!»

Жизнь невыносима. Я стоял один надо всеми в лунном свете, голый и несчастный. В царстве Аида, должно быть, такой свет будет литься над Летой и Коцитом, ледяной и мертвый. Моя тень казалась более четкой и плотной, чем я сам. Ну да, я здесь никто, невидимка, которого в упор не видят, безгласный и безымянный, «ты, как там тебя». О, когда-нибудь они меня узнают и услышат, я их носом ткну в мои желания и веления, и пусть попробуют. Я выцарапал свое имя на оконной раме, это меня немного утешило.

«Перерезать бы их всех, - мечтал я, считая туши, которые я предпочел бы видеть на крюках в мясной лавке. - Утром придут, а тут все дохлые в крови плавают, кишки по полу размотаны, один я сплю себе, улыбаюсь…»

Соседа по кровати я скатил с постели, как бревно, и лег пошире. Брякнувшись на пол, он хрюкнул, заворочался и встал на четвереньки. Я притворился спящим. Он снова полез на ложе с еле слышными ругательствами, осторожно отодвигая мои руки и ноги. Я схватил его за горло и внятно сказал в перепуганные глаза: «Захрапишь – придушу». После этого немного помучился, но все же заснул.

* * * * * * * * *

Мальчишки слишком быстро растут, это также муторно, как и болеть. Слишком быстрый рост и мучительная острота восприятия за день изматывали так, что ночью я падал на постель, как свинец в воду.

Дворец стоял в низине и по утрам был полон тумана; сны проплывали мимо, как рыбы, скорее противные, чем сладостные, немо коснутся боком, плеснут хвостом, пустят пяток пузырей и исчезнут в мутной воде. Трудно было просыпаться - как утопленнику всплывать со дна морского. Я поднимался с противной слабостью в теле, дурманом в голове, легким отвращением к себе и тяжелым к жизни. Вставали до света. Чадил фитилек в прогорклом масле. Спросонья на людей смотреть страшно: помятые, опухшие, отупелые со сна лица даже не человечьи, а звериные, обиженные на всех, готовые окрыситься на каждого, кто подвернется.

Пришли холода. Ледяная вода из запотевшей гидрии застревала в горле, как свинец. Тепло, накопленное ночью таяло, исходило паром изо рта. С утра меня дико раздражало все, особенно эти сопящие во сне и портящие воздух мальчишки. Рассветы я всегда ненавидел, с детства жаловался, стонал, отказывался умываться застывшей за ночь водой и до сих пор не выношу, как режет глаза утренний свет и как колотит дрожь…

Толкаясь и сопя, всей кучей бросались в конюшню разбирать коней, дрались в очереди за похлебкой на обед или за ячменными лепешками на завтрак, а я высокомерно стоял в сторонке, презрительно поднимая брови. Ели жадно, как волки - это было мне отвратительно. К общему котлу я подходил позже всех, так что оставалось только мизинцем огрызки ворошить. Прознав об этом, отец посылал ко мне Нота с домашней едой, как узнику в тюрьме, и тот с полудня печально ждал меня у ворот, прижимая к животу узелок с лепешками и сыром. Иногда куски на мою долю хватал Афиней. Я всё твердил, что сам по себе, но без Афинея моя жизнь была бы куда тяжелее. Заносчивых одиночек никто не любит – навалились бы всем скопом и сжевали.

Так темно весь день от низких туч, что и не замечаешь, как утро переходит в вечер. После занятий я, не глядя, расталкивал парней у жаровни, освобождая себе место, и ругал на все лады этот клоповник. А ночью, когда ложились спать, от мокрых, согревающихся в тепле тел вонь шла такая, что я думал - лучше на холоде сдохнуть. Хотя удивительно, как быстро принюхиваешься ко всем этим казарменным запахам, сам ими пропитываешься и перестаешь замечать…

Поначалу, конечно, трудно было. Тайная жуть одинокого человека в толпе: словно столкнули в ров с дикими зверьми, и отгрызайся, как хочешь, а то сам пойдешь на корм. Я вставал с постели с таким чувством, словно на смертный бой собираюсь, сжимал кулаки так, что от ногтей кровавые лунки на ладонях оставались.

«Держись царевича», - последнее, что сказал мне отец, поцелуем в лоб благословляя на новую жизнь. Где же я его возьму, папочка? Прошлое прошло, а будущее пренебрежительно скользнуло по мне карими глазами и сделало вид, что не узнало. Опустошенность и свобода, как на вершине горы – дорога кончилась, а я остался, вокруг пустота и некуда идти. А держаться - разве что за воздух? Очень это поможет, когда в пропасть сорвешься.

У меня была жажда совершенства, а мир был несовершенен, кроме деревьев, гор, закатов, лошадей. Люди все портили, везде были следы их грязных, неумелых, жадных рук. Жажда совершенства влекла меня к Александру, я искал то, что было в нем одном.

Днем казарма сотрясалась от хохота, перебранок, прыжков, ударов, визга, ругани и непристойных звуков, которые считались отменной шуткой. С упоением и знанием дела говорили о жратве и неумело врали о бабах. С треском роняли на пол миски, били чашки о головы, все драли глотки, пытаясь перекричать друг друга. Проигрывая в кости или бабки, разражались дикой бранью, словно родную мать на кон поставили и проиграли. Иногда от этого шума впору было головой о стену колотиться. Я привык к хорошим книгам, свободным разговорам с отцом, вдохновенным монологам Аксионика и Анаксарха, а теперь я с тоской чувствовал, что тупею в окружении вахлаков, которые находят смешным громкое рыгание и испусканье газов. Священной обязанностью оруженосцев было беситься до истощения сил - так отыгрывались за немое послушание во время занятий.

Нынешние оруженосцы Александра такие же: угрюмые, нечистоплотные, воняют, как хорьки. Не понимаю, кто может находить их привлекательными? Здесь, в чужих краях, им, наверно, еще труднее, чем нам было в Македонии, и у Александра, пожалуй, характер тяжелей, чем у Филиппа, но зачем же быть такими злющими и грубыми? В знак того, что они мужчины и македонцы? Наглая жадная свора! Мальчишки приехали делить трофеи чужих побед и пинать побежденных не ими, и им не нравится, что от них требуют службы и уважения.

Учителя рассказывали, что аисты перед отлетом в Египет, пронзают клювами слабых, тех, кто все равно не сможет долететь до нильских благословенных берегов. И дома всех одному учили: злобность – признак породы; не будь слишком сладким, а то каждый захочет съесть; мужчина должен рваться к власти, круша ребра и черепа соперников. Закипали внезапно. Только что болтали по-дружески, и вдруг - словно Ата, богиня раздора, открывала багровые глаза - лица искажались, голоса срывались на визг. Вскакивали с пола на трясущихся ногах, напрягали мышцы, выпячивали груди, готовясь к нападению. Я отчетливо чуял страх и слезы в набычившихся, красных и злых лицах, никого не боялся и бил первым.

И через месяц общей службы я не трудился запоминать их имена и прозвища, знал десяток из пятидесяти, а с некоторыми ни разу не разговаривал. С какой стати? Сами они ко мне тоже не решались обращаться. Я тогда был хмурый парень, держался вызывающе, не выпускал ножа из рук, один пёр на толпу: «Расступись, толстомясые», - и смотрел по-волчьи, без злобы, с одним радостным предвкушением, как стану мясо рвать да кости обгладывать. И ведь производило впечатление. Мальчишки не понимали, с чего это я в одиночку такой смелый против стаи. Вдруг я не просто так обнаглел, а право имею? И только визгливо огрызались, когда я расталкивал их пинками. А если бы я смиренно опускал глаза, меня бы загнали в хлев к кротким копытным тварям жевать травку и таскать вьюки.

Люди охотно принимают ту цену, которую ты сам себе выставишь, если только она не выглядит уж совсем смехотворно завышенной. Особенно их впечатляло, что сам царь охотно со мной беседовал, я отвечал ему свободно и бойко, смеялся вместе с ним. Другие-то парились, потели, багровели, ни «бе» ни «ме» выговорить не могли – это у Филиппа сразу отбивало охоту к разговору.

Вдруг вспомнил стычку с Алкетой в те времена. Я разбил костяшки пальцев о его зубы, на его лопнувших губах надувались кровавые пузыри при каждом слове. Его жалобы и угрозы я пропускал мимо ушей, слегка беспокоился только о том, не обидится ли за брата Пердикка и не воспалятся ли ссадины у меня на руках.

- Не надо было тебе лезть ко мне, - ласково укорял я Алкету. - Со мной так не говорят. Я не позволяю.

- Ишь, привередливый какой, - захлебываясь кровавыми соплями, возмущался Алкета. - Да ты кто, царевич, что ли?

- Я тот, кто тебе язык вырвет, если мне не понравится, как ты на меня посмотрел.

Еще пару раз пришлось ему вломить, прежде чем до него дошло, что лучше принять очевидное и сохранить зубы во рту. Сейчас ничего не изменилось. Просто «не воруй» до Алкеты не доходит, надо чтобы кровью умылся. Теперь его Пердикка по-братски учит.

* * * * * * * * *

Мальчишки были самые неуживчивые, заносчивые и строптивые, из разных областей, у иных такая каша во рту, не сообразишь, что на одном языке разговаривают. Старшие братья передавали младшим множество дворцовых дурацких обычаев и обрядов. Ревнители традиций находили глубокий мистический смысл в том, чтобы спереть у спящего новичка одежду и обувь и развесить их на дубе напротив парадного входа во дворец. Поутру лезешь, дрожа от рассветного холода, голый, как червяк под взглядами сперва зевающих, а потом все более заинтересованных стражников и торговок, которые затемно принесли овощи на царскую кухню. Ухватишься за свой узлом связанный хитониск и плевать, что со всех сторон тебя обстреливают из рогаток всякой дрянью. А если успел кому-то насолить, то получишь не гнилым яблоком, а камнем в зубы. И ладно бы один раз пришлось позориться, но ведь таких обрядов и посвящений насочиняли с дюжину. Старшие приятели мне сочувствовали, но в один голос советовали смириться, потому что все следовали обычаям с религиозным трепетом и с пылом неофитов карали святотатцев.

Новичков разводили разными способами. Спрашивали мимоходом: «А ты уже получил разрешение переспать с сестрой иларха? Нет? Ты что! А как ты обходиться собираешься? У нас здесь одна баба на всех, к ней очередь на месяц. Беги скорей к Мнесарху, скажи, мол, запиши меня, учитель, в общий список желающих перепихнуться с Эвадной»…

А я пару балбесов к царю посылал за дозволением пользоваться дворцовым нужником: «Без разрешенья? С ума сошел! Тут тебе не скотный двор. Знаешь, какой штраф с Протея в прошлом году содрали, когда он разрешение не продлил?»… Некоторые были так сбиты с толку, что и впрямь рискнули сунуться с этим к царю. Филипп в ответ, сурово сдвинув брови, отослал их к иларху: «Сперва следует принести торжественную клятву у Приапа, что будете блюсти чистоту в нужнике и не брызгать на пол, а уж потом, со свидетельством, что глистов нет, к Антипатру»! Филипп обожал дурачества, в отличие от илархов и Антипатра.

Труднее всего приходилось иллирийским и фракийским князькам, из которых Филипп воспитывал друзей Македонии и настоящих эллинов, а заодно держал заложниками. Наших оруженосцев до колик смешило малейшее отличие в обычаях: «Представь, они коровье молоко пьют вместо козьего!» - «Вали гадов!» Меня же смертельно угнетало единообразие в людях, и варвары нравились только за то, что они отличались от привычного. Мне нравились татуировки знатных фракийцев, то, что иллирийцы заплетали косы и украшали их перьями, что они носили ожерелья из волчьих клыков и лисьи хвосты на шапках. Сейчас меня обвиняют, что я слишком люблю варваров – наплевать, меня всегда к ним тянуло, хотя теперь я знаю, как поверхностны и ничтожны эти видимые отличия. Какая радость в том, что на кто-то носит звериную шкуру, кольцо в носу, синюю бороду и волосьё до задницы? Раздеть его и побрить, и получится такой же голый урод, как и все остальные.

В ту пору я особенно сдружился с иллирийцем Агроном. Я остро чуял запах его отчаяния и одиночества. Иллирийцы считали, что на восток, то есть прямо к нам, в Македонию, уходят души плохих покойников и с воем блуждают в наших лесах и горах. Пелла для него была как для нас летейские поля асфоделей. Когда беднягу Агрона отправляли к нам заложником, его мать выла по нему, как по мертвому. Весь увешанный оберегами, с взглядом диким и робким, он был сущий разбойник из леса и, несмотря на чудной вид и бредовые мысли, был отличным товарищем.

Агрон ложился в постель, проделав десяток странных ритуалов, укладывая под матрас пучки трав и кривые корешки, встряхивал одеяло с монотонными заклинаньями, и воду пил только после жалобных молитв - иллирийцы считали, что у нас в речках и колодцах вода ядовитая, и только македонцам, проклятым демонам, не приносит вреда.

Я знал по-иллирийски несколько фраз и это производило на него поразительное действие, он смотрел на меня завороженно, открыв рот и молитвенно сложив руки. Ночью ему снились кошмары, он просыпался к криком, размахивал руками, словно отбиваясь от кого-то, и потом долго стучал зубами, сидя на кровати. Меня это почему-то трогало, я успокаивал его, а он быстро бормотал по-иллирийски, судорожно всхлипывая, и стискивал мою руку, но я терпел. Он боялся спать, он считал, что еще дома его прокляла колдунья, отдав во власть ночным чудовищам, поэтому спал он днем, забившись в щель потемнее, а я иногда прикрывал его.

Пару раз я выступил на его стороне в драке, и он произнёс торжественную клятву в вечной дружбе, хватая меня за руки, и целовал нож. Его стоило защищать, он и сам дрался бесстрашно и люто, как кабан в собачьей своре. Не могу передать, как он порой раздражал меня своей ревнивой преданностью, но он был мой иллириец и я не давал его в обиду. Мне нравилось его простодушие, чутьё, которым он безошибочно угадывал ложь и угрозу, дрёмная мечтательность и как в один миг он переходил от сна к бодрствованию, от страха к покою, от радости к грусти. Еще меня притягивала к нему невысказанная тайная мысль, что он был среди тех, кто в горах напал на наше пастбище, что мы с ним уже встречались в темноте, в которой летали дротики и смерть, где клубились крики ярости и боли, но взгляд не проникал.

* * * * * * * * *

Я прикинул, что ничем не хуже других, а то и получше. Половина мальчишек - чурбаны неструганные, по другим было видно, что кто-то их воспитывал, а не со свиньями в загоне росли, но все равно – кто корявый, кто мозгляк, кто рябой, кто кривоногий, только человек десять из пятидесяти на вид были неплохи. А меня застенчивость не мучила; я знал, что румянец мне идет и умел опускать и вскидывать ресницы так, что взрослые мужи забывали, что хотели сказать. Со служанками во дворце болтал и смеялся запросто, легко находил ласковые слова, а товарищи мои пыхтели, прели, краснели и, набравшись духу, могли только по заднице девочку хлопнуть со всей дури, за что и получали в ответ по морде от души.

Мечты о кровяных колбасках с чесноком будоражили воображение вечно голодных мальчишек посильнее, чем тугие задницы дворцовых служанок, тем не менее среди оруженосцев шел постоянный обмен непристойностями, жеребячий смех. Даже Леоннат, который ночами пропадал у своего «козлика» и то вздыхал: «Я люблю большие сиськи». Ночью старательно дрочили под одеялом, а один, особо настойчивый, - и средь бела дня, не скрываясь, упорно, с остановившимся стеклянным взглядом. Его потом отослали назад в родную Линкестиду.

По молчаливому сговору с Афинеем мы преувеличили раз в десять свои подвиги в горах, свидетельствуя друг за друга. Сообразительный Афиней с лёта подхватывал мои идеи и придавал им достоверность своим уверенным спокойствием. Все врали про баб, но нам верили и смертельно завидовали. Это было первое дело и ставило нас над всеми.

Мне не хотелось признавать утомительную серьезность этого мира и я много шутил, точил зубы о всех подряд. «Дал бы тебе в ухо!» - подносил ко мне кулак Мнесарх и опускал руку со вздохом сожаления. «Речистый,» - неодобрительно бормотал Скилак и начинал придираться на занятиях – ничем другим они мне повредить не могли. Мы все были балованными барчуками, и наказывать нас имел право один царь.

С одной стороны, мальчишек все шпыняли с высоты своего возраста, с другой – когда мы вырастем, то, возможно, станем командовать этими ветеранами, на которых сейчас смотрели снизу вверх. Наглые подростки порой не стеснялись напоминать и о том, какое высокое положение занимают наши отцы, дядья и братья. Впрочем, служба и учение от этого легче не становились. На жалобы сыновей отцы отвечали затрещиной, и советовали илархам драть их отпрысков покрепче. Даже мой добрый папочка в ответ на мое нытье по поводу подъемов до света и тупых уродов, с которыми приходится иметь дело, только пожимал плечами и говорил, что жизнь не мед и не малина, надо терпеть.

Сейчас бы я поостерегся лезть к взрослым и совсем недобрым людям со своими шутками, притязаньями, розыгрышами, обманами, насмешками, а тогда встряхивал головой, как норовистый конёк: «Пропади все пропадом, а все же я сделаю так, как мне хочется».

Бешеный нрав мой как раз в это время выработался, и разговоры о том, что я не в своем уме – тоже оттуда. Если казалось, что противник слишком силен, я не отказывался от драки, а просто выманивал изнутри зверя, выпускал наружу всё темное, смутное, сумасшедшее. На губы сама собой выползала неприятная усмешка, ноздри раздувались, чуя кровь, – и мне все равно было, своя она или чужая.

Мрачное это было местечко, неуютное, и холодно, и голодно до зубного скрежета, и жестко, и морды вокруг мрачные, со сцепленными челюстями. Улыбки мог себе позволить только тот, кто чувствовал себя уверенно, навешав большинству. Во дворце водились, конечно, и хищники покрупнее этой крысиной стаи, и меня к ним тянуло - к волкам, не к крысам.

«Самый умный, да? Самый борзый?» - шипел Аттал-тимфаец. Ему очень хотелось бы, чтобы я получил по заслугам, тогда его шатающееся мироздание вновь обрело бы опору: будь, как все, не высовывайся, не дерзи старшим, молчи, коли не спрашивают, и все такое. В семье его вечно пинали дюжина молодых дядьев и старших братьев, и он не понимал, как это можно свое мнение иметь. С чего-то он сразу решил, что мы с ним наравных, и ревниво следил, чтобы я себе позволял не больше, чем он себе. А я сразу пошел в отрыв.

Лицом и фигурой Аттал напоминал Александра, издалека даже, пожалуй, и спутаешь, потому я к нему сначала и по-дружески приткнулся. Мне дня хватило его раскусить – глуп да завистлив, на что он мне сдался? В службе и учении он был утомительно усерден, непонятлив и неловок, илархов он раздражал больше, чем я со своими насмешками. В военном деле я был из лучших, особо и не придирешься, да и в разговоре находчивый – нашим илархам Мнесарху и Скилаку не хотелось со мной связываться. Аттал же готов был терпеть, что его чмырят, но то, что мне многое с рук сходит, его бесило неимоверно.

Понемногу жизнь налаживалась. В самозабвенных драках и состязаньях, кто быстрее шею свернёт, определились самые сильные и решительные. Каждый ломал, унижал, заставлял служить себе тех, кто слабее. А тем оставалось подчиняться, терпеть или искать сильного покровителя. Так всем было проще. Первоначальное напряжение отпустило.

Когда я осмотрелся, оказалось, что не так-то много у меня соперников. Кассандр и Никанор окружили себя прихлебателями и грызлись за власть. Мы с Афинеем собирали вокруг себя земляков-орестийцев и независимых, и смотрели на их грызню со стороны. Нашими союзниками можно было считать Протея и Леонната, которым подчиняться никому не хотелось, но и неохота было драться за себя в одиночку. Я вступался только за своих и когда мне кто-то нравился и спокойно смотрел, как били презираемых. Они не заслуживали жалости - жертвой быть также позорно, как палачом.

Среди орестийцев я считался за главного и говорил за всех. Может и были среди них сильнее и честолюбивее меня, но в новом для них дворцовом мире я разбирался лучше, поэтому меня то и дело просили объяснить, заступиться, решить какие-то вопросы со взрослыми. «Эй, Гефестион, я опять в баню дорогу забыл. Я помню, что поворот направо после статуи Орфея, но какой из них Орфей? Опа, а я думал, что это Ариадна. Красивая, чо...» Ладно, мне было не в тягость.

Странно, к моим притязаниям и взбрыкиваниям мальчишки привыкли куда быстрее, чем я к ним. Неожиданно оказалось, что все знают меня по имени, смотрят дружелюбно и с уважением, так что и мне стало ни к чему вести себя так, словно я свалился в овраг, полный гадюк.

Предыдущие главки по тэгу "Новая книжка" (Не такая уж она уже и новая)

@темы: Александр, Новая книжка

---

Тарковский и умные цитаты.

Умиляет, что Тарковский ругает все подряд - Воннегута, Акутагаву, Станиславского, всех современников, все кино, всех режиссеров, включая свои старые фильмы - все из-за страстного желания совершенства, я полагаю.

Про застой всегда очень тягостно читать - ритуальное унижение как обязательная часть благонадежности и успешной карьеры, например, как требуют испоганить собственную работу, потому что тупые приемщики ни хрена в ней не понимают и им надо показать, что они главнее и не зря хлеб с икрой жрут, а ты режь по живому. Тарковскийо еще был на удивление упрям: "не буду ничего менять, и всё, обойдетесь". А за границей ностальгия его мучила.

"Швейцария невероятно чистая, ухоженная страна, в которой хорошо тем, кто очень устал от суеты. Очень похожа на сумасшедший дом — тишина, вежливые сестры, улыбки…"

Еще мне нравится, что Тарковский совершенно по-подростковому книжки читал, выписки делал, очень хорошо, вот я сразу у него это все и передрал:

«…Озарения живописца (как и всякого художника) вовсе не должны проходить через его сознание. Его находки, загадочные для него самого, должны, минуя долгий путь рассуждений, переходить в его работу так быстро, чтобы он не успевал заметить момента перехода. А тот, кто подстерегает их, наблюдает, задерживает, у того они, как золото в сказке, превращаются в труху…»(«Осязания». Рильке, из письма жене 21 октября 1907 года)

«…не держи двух стрел! Понадеявшись на вторую стрелу, ты беспечно отнесешься к первой. Всякий раз считай, что другого выхода у тебя нет и попасть ты должен этой единственной стрелой!» (Кэнко-Хоси. «Записки от скуки»)

- «Самое полезное — сторониться людей, на тебя не похожих и одержимых другими желаниями». (Сенека. Письма)

Из Гессе

«Моя история неутешительная. Она не сладостна и не гармонична, какими бывают вымышленные истории, она отдает бессмыслицей и смутой, безумием и сновидением, как жизнь всех людей, которые не хотят больше обманывать себя…»

«Я ведь не хотел ничего другого, кроме как воплотить то, что само рвалось из меня. Почему же это оказалось так трудно?»

«Поэт есть нечто, чем дозволено быть, но не дозволено становиться».

«Я нахожу, что действительность есть то, о чем надо меньше всего хлопотать, ибо она и так не преминет присутствовать с присущей ей настырностью, между тем как вещи более прекрасные и более нужные требуют нашего внимания и попечения.

На тему "ученые о Боге и вере":

«В последнем столетии наука стала более скромной. Когда-то полагали, что наука откроет все, что бесконечно, что неизвестно. Современная наука стала думать об этом скромнее, когда узнала, что человек не может дать окончательных и совершенных выводов. В познании человек сам по себе ограничен. Ученый имеет гораздо больше оснований верить в Бога сегодня, нежели это было пятьдесят лет тому назад, потому что теперь наука увидела свои границы». (Аутрум, уч. — естественник, Мюнхен)

«Одно из самых больших заблуждений заключается в том, что большинство считает, что научный метод является надежным путем к Истине». (Бьюб, ученый, США)

«Многие ученые верят в Бога. Те, кто говорят, что занятие науками делает человека атеистом, видимо, очень смешной народ». (Макс Борн, физик, лауреат Нобелевской премии)

«Я не могу себе представить, как атеист может быть ученым». (Милликан, физик, лауреат Нобелевской премии)

«Достоевский дает мне больше, чем любой мыслитель, больше, чем Гаусс».(Эйнштейн)

О свободе и революции:

«Ты спросишь, что такое свобода? Не быть рабом ни у обстоятельств, ни у неизбежности, ни у случая; низвести фортуну на одну ступень с собою. А она, едва я пойму, что могу больше нее, окажется бессильна надо мною. Мне ли нести ее ярмо, если смерть в моих руках?» (Сенека)

«Большинство людей не любит свободу и не ищет ее. Революционная толпа ненавидит свободу». (Бердяев)

«Сколько я вижу, и сколько судить могу, вся суть русской революционной идеи заключается в отрицании чести». (Достоевский. «Бесы»)

«Разрушает „старую жизнь“ во время революции не презрение народа к ней, а как раз наоборот — острая зависть к ней, жажда ее». (И. А. Бунин. «Богиня разума», 1924)

@темы: О книгах, О кино, Цитаты

---

Дневник сельского священника

О, посмотрел сейчас абсолютно гениальный фильм - "Дневник сельского священника" Робера Брессона (п.ч. прочел у Тарковского, что это его любимый фильм). Хочу еще сто таких! А вот нету, их по пальцам перечесть, вот еще в прошлом году Дрейер был, и всё.

С самого начала я стал помирать от жалости к этому бедняге, потом от восхищения. Великолепный, по-француски ясный и умный текст. Каждый кадр прекрасен: холодная весна, графский парк, бутылка дешевого вина. Больной, молодой, растерянный кюре в беретике и нелепой пелерине. Старый священник говорит ему умные вещи: "Наводите порядок целый день. Ибо все равно восторжествует беспорядок, потому что это, увы, в порядке вещей" и "Мы на войне, нужно смотреть врагу в лицо". Но молодой - почти бессилен (хотя кое-что ему удается) и обречен, даже молиться не может. Правда, была и последняя радость - покатали на мотоцикле с ветерком.

Фильм о поражении, неудаче, когда Господь торжествует в слабости, печали, мученической болезни и бессмысленной смерти. Здесь нет торжества веры, зато присутствует Бог. "Нет ни царства живых, ни царства мертвых, есть только Царство Божие и мы в нём". Правда, фильм гениальный, ни на что не похож, никаких ухищрений, все разложено, как на белой скатерти, чисто, строго.

Теперь буду книжку Бернаноса читать и другие фильмы Брессона смотреть (раньше я только "Мушетт" у него смотрел, очень страшный фильм, долго не мог от него отойти).

@темы: О кино

---

Тарковский без усов

@темы: О кино, Картинки

---

Фотографии Андрея Тарковского, снятые на Polaroid в 70-80е гг.

Тут еще довольно много

Как кадры из "Зеркала" и "Ностальгии"

@темы: О кино, Картинки

---

Из записных книжек Лидии Гинзбург

«Главное, не теряйте отчаянья», — любил повторять Николай Николаевич Пунин.

Cтихи — это опыт жизни в магическом кристалле обнаженного смысла. Он обнажается в силу двух противоположных свойств: стихотворные слова выделены и одновременно взаимозаражаемы, взаимозаряжаемы. В «Разговоре о Данте» Мандельштам говорит, что поэтическое слово — «пучок» смыслов, «и смысл торчит из него в разные стороны...». Настоящее стихотворение — до краев переполненное мгновенье, блиц-открытие жизни (открытие называют также миром поэта, картиной мира, узнаваемостью поэта).

Анна Андр. позвала к себе «на Мандельштама» Борю и меня. Как раз в эти дни его и меня арестовали (потом скоро выпустили). А. А. сказала Мандельштамам:
— Вот сыр, вот колбаса, а гостей — простите — посадили.

Быт — это принцип связи, который мы налагаем на вещи, явления, образующие среду обитания. Основная проблема состоит здесь в приручении вещей, в переманивании вещей на свою сторону. Вот эти свои, обезвреженные вещи, эта область воздействия и ответственности отдельного человека — это его дом... Это стык между человеком и миром.

Две формы обращения с литературными ценностями прошлого — оплевывание и облизывание.

Человек садится за письменный стол, берет перо. И начинается странный — если вдуматься — процесс. Какой-то участок еще бесформенного бытия отщепляется, высвобождается и с помощью слов, с усилием подбираемых слов становится значащей формой, произведением, вещью.

По поводу этих записей я сказала Андрею Битову: — Человек записывает чужие разговоры, а его за это хвалят. Несправедливо! — Так ведь их еще надо выдумать, — сказал Андрей.

Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания

@темы: О книгах, Цитаты

---

Лучшее из того, что посмотрел и прочитал за 2013 год

Книжки: Еврипид "Ипполит", "Фаэтон"; Хуан Рульфо "Педро Парамо"; Акройд "Дом доктора Ди"; Петер Корнель "Комментарии к Раю"; Гай Давенпорт "Рассказы"; Михаил Гаспаров "Записи и выписки"; Рыбакова "Гнедич"; Евгений Водолазкин "Лавр"; Лена Элтанг "Побег куманики"; Иличевский "Орфики"

Фильмы: "Жюль и Джим" (Трюффо), "Вампир - сон Аллена Грея" (Дрейер), "Хрусталев, машину" (Герман), Антон тут рядом (Аркус), "День гнева" (Дрейер), "Ночь охотника" (Лоутон), "Любовь" (Ханеке), "Уайтчапель: жестокие тайны Лондона" (сериал), "Возвращение" (Звягинцев), "Европа" (Ларс фон Триер), "Уитнейл и я" (Робинсон),

@темы: О книгах, О кино

---

Ионеско "Между жизнью и сновидением"

Люблю Ионеско, сам не знаю за что, чувство своего, наверно, дело в православии, он же румын (хотя в румыне Элиаде это не чувствуется совершенно). И вот читал книжку Ионеско "Между жизнью и сновидением" и натащил оттуда всяких душевных вещей про переживание света, про время, сны, вечность, литературу и все такое. Ничего особенного, но мило.

- В Париже мне открылось существование времени: за воскресеньями и четвергами неотвратимо следовали будни; сколько бы ни длился праздник, он все равно когда-то должен был кончиться, во всяком радостном событии словно зияла дыра, куда его постепенно затягивало, каждый час безвозвратно проваливался в прошлое.

В Ла Шапель-Антенез времени не существовало. Я жил всегда в настоящем. Жить было счастьем, неиссякаемой радостью. Почему?.. Там было так, словно все приходит и уходит, а я остаюсь на месте: уходила весна с ее высоким небом, цветами; ее сменяло лето, потом зима, приносившая новые краски, новый пейзаж; потом весна наступала снова; мир вращался вокруг меня — время было круглым, да-да, как колесо, и оно вертелось вокруг меня, а я чувствовал себя неизменным, вечным, я был центром мироздания. Увы, центробежные силы в конце концов выбросили меня в движущийся круг, во время. А там - было небо, была земля и совершенная гармония между ними.

Некоторые психоаналитики, последователи Юнга, считают, что мы страдаем оттого, что в нашем сознании земля и небо разъединены. А там земля и небо были поистине в полном единстве. Деревня была для меня одновременно и простором, и гнездом.

- Мне было лет семнадцать-восемнадцать. Я находился в небольшом провинциальном городке. Дело было около полудня, в июне. Я шел по узкой улочке, очень тихой. Вдруг мне показалось, что мир словно удаляется от меня и в то же время приближается, вернее, что мир от меня удалился и я очутился в каком-то другом мире, несравнимо более светлом и более моем, что ли, чем прежний.

Собаки по-прежнему лаяли на меня из-за заборов, но их лай сделался вдруг почти мелодичным, или приглушенным, перестал резать слух. Мне казалось, что небо как-то сгустилось, свет стал почти осязаемым, а дома — невероятно яркими, я такого никогда не видел, это была действительно необычная яркость, словно улица сбросила свой привычный вид. Все это очень трудно описать; может быть, проще сказать, что меня вдруг охватила огромная радость, я почувствовал, что со мной происходит нечто очень важное. В тот момент я подумал, что больше не боюсь смерти.

У меня было ощущение, что мне открылась какая-то абсолютная, окончательная истина. Я решил, что отныне, какие бы тревоги, какие бы печали ни обрушились на меня, мне довольно будет вспомнить это мгновение, чтобы снова обрести радость и ясность духа. Какое-то время это меня поддерживало. Сейчас я уже все забыл, вернее, помню само мгновение, но оно осталось во мне только как воспоминание — чисто, я бы сказал, теоретическое... Я помню его, потому что много раз вспоминал, очень хотел запомнить. Но больше я его не переживал.

Да, это было чудо, которое длилось минуты три-четыре. Я казался себе невероятно легким, как будто земное притяжение перестало на меня действовать. Я шел широкими шагами, почти скачками, и мне было легко. А потом мир вдруг снова стал обыкновенным, как всегда или почти всегда. Белье на веревках больше не было похоже на знамена, на орифламмы, это были обычные простыни. Мир опять рухнул в яму.

— Я считаю, что литература есть невроз. Где нет невроза, там нет и литературы. Здоровье — вне поэзии, вне литературы. Равно как и вне прогресса, поскольку не требует ничего «лучше, больше». Теперь другой вопрос: репрезентативен ли подобный «невроз» как отражение трагедии человека вообще, или это частный случай? Если это частный случай, то он малоинтересен. Но в той мере, в какой он отражает удел человеческий (человек — «больное животное», не так ли?), метафизическую тоску или является откликом на психологические условия, созданные не писателем, а объективно существующими обстоятельствами, он весьма интересен и знаменателен и заслуживает серьезного рассмотрения.

- Лабиринт — это ад, это время, это пространство, это бесконечность, тогда как рай, напротив, — цельный сферический мир, в котором «заключено все», он ни конечен, ни бесконечен, проблема конечного и бесконечного здесь просто не возникает. Именно так я воспринимал Ла Шапель-Антенез: место, где тревоги не существует. Как только мы оказываемся во времени или в пространстве, которое может быть измерено, — это ад.

- Находится обожествляемый идол, которому истерически рукоплещет толпа. Священный кумир, почти бог. С той разницей, что идолы взывают к массам, а бог нет. Каждый из нас говорит с Богом поодиночке. Если решать проблему теологически, то вот оно, различие между Богом и Сатаной. Бог воспринимается индивидуально и нас делает индивидуальностями — братьями, да, но не похожими друг на друга, — а Сатана нас обезличивает.

- Шарль Пеги хотел унести с собой все, перенести землю на небо. Это подход вполне католический, как, впрочем, и иудаистский. Человек так любит все сущее, несмотря на его трагизм, так любит все без исключения, чем была полна его жизнь, что жаждет все сохранить, чтобы ничего не исчезло. А у меня нет единого отношения ко всему этому. Временами мне кажется, будто нет ничего, временами — что все существует и существовало вечно, а иногда — что это зависит от нас. Иногда мне безразлично, имеет ли все существующее и его история какой-то смысл, а иногда хочется, чтобы смысл был, причем смысл вневременной, вечный.

- Во сне нет жесткой последовательности. Там образы сами сменяют друг друга, ассоциации рождаются свободно. Внешне они кажутся беспорядочными, но на самом деле точно следуют каким-то движениям нашей души, всего нашего существа, причем очень естественно. Сновидение — это нечто естественное, оно не безумно. А вот логика способна впасть в безумие. Сны, будучи выражением самой жизни во всей ее непоследовательности и противоречивости, безумными быть не могут. А логика может. И идеологические системы могут, ибо они абсолютизируют относительное, объявляют субъективную точку зрения объективной истиной.

- Юмор предполагает отказ от самообмана, своего рода раздвоение, трезвое осознание тщеты собственных страстей. Человек продолжает их испытывать, сознавая, что они абсурдны или глупы, хотя он и не может справиться с ними. В общем, юмор — это осознание абсурда, в котором мы тем не менее продолжаем жить. Все ситуации — юмористические, и все — трагические...

Эжен Ионеско "Между жизнью и сновидением"

@темы: Жизнь, Сны, Цитаты

---

Увел из ЖЖ

Из ЖЖ sergius_v_k:

Считалка философов: Вышел Óккам из тумана, вынул бритву из кармана: буду резать, буду бить - все равно тебе водить!

Из ЖЖ А. Лазарчука

"Попытался поспать без снотворных. Синдром отмены тут же взыграл. Приснились Быков и Жириновский. Они собирают в Москве народное ополчение, чтобы идти на Питер и освобождать его от "злоебучих пидорасов", которые отличаются от обычных тем, что любой, кого они поимеют, тоже превращается в пидораса. Злоебучего, разумеется. Как вампиры или там зомби. И вот присматриваюсь я к этому ополчению, и оно мне активно не нравится. Потому что они в нём присутствуют. В количестве. И неспроста Быков и Жириновский носят доспехи: у Димы доспех такой светленький, полированный, а у Жирика - то ли в грифонах, то ли в китайских драконах... В общем, отступаю я из Москвы к Питеру вдоль железной дороги, раскурочивая стыки рельсов старым кортиком, который так кстати вчера нашёлся в шкафу..."

@темы: Сны, Цитаты

---

На темы экзистенциального ужаса и Нового года

"На некотором этапе развития человека (народ, цивилизацию) уже не тешит цикличность природных процессов. Душа ощущает высокую тоску и жажду выхода из круга. Либо выход из круга, либо – одуряющая тоска, влекущая одних к самоубийству, а других – к ложному подобию смирения – к животному довольству."

"Но одно дело – ощутить необходимость выхода из круговерти, а другое – совершить сам выход. Мы погружены в водоворот суеты не одним личным усилием, а самим фактом рождения в «суетную жизнь, переданную от отцов» (См. 1 Пет. 1:18). И выходить, стало быть, нам из этой суетной жизни не в одиночку при помощи одних лишь личных усилий, но в ожидаемые времена искупления со всеми чающими утехи; во времена, которые Бог приготовил человечеству. А в период, когда жажда выхода уже созрела, а время освобождения еще не настало, пишутся книги, подобные Екклесиасту и возникают учения, подобные буддизму.

«Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: «смотри, вот это новое»; но это было уже в веках, бывших прежде нас» (Еккл. 1:9-10)

Это не бесстрастные слова. В них не одна констатация факта, но и тоска о том, что факт таков, а не инаков. Тоска есть верный признак того, что все может быть иначе. если не может, то нужда только в стоическом мужестве. Если же может, то нужда в терпении и вере. Таков код ветхозаветной жизни, выраженный приблизительно и в немногих словах.

В порядке земных реалий ничего нового нет. Если и переселения на околоземные орбиты станут реальностью и темой повседневных информационных сводок, то и тогда не будет ничего нового в Галактике. Страсти и гадости переселятся вместе с людьми на орбитальные станции; похоть и ревность, зависть и подлость, да и сама падшесть человеческая и там прикажут пролиться, вначале – семени и поту, затем – крови и слезам. К знакомой драме человечества добавится только некий пошлый антураж в виде скафандров и черного пейзажа в иллюминаторе. Все остальное подпадет под пресс слов Екклесиаста. Все суета! Человек и человечество обречены метаться в некой мысленной тюрьме, иногда вроде бы находя выход, но потом обнаруживая, что это – лишь западня, приготовленная хитрыми тюремщиками для неугомонных устроителей побегов. Так обстоят дела не по случаю, но по Промыслу. Богу угодно, чтобы человек (человечество) во-первых, ощутил (ощутило) тоску по иной жизни – подлинной, неразрушимой. Тоску и жажду. Во-вторых, угодно Богу, чтобы человек в результате стремлений к непоколебимому счастью выработал весь свой интеллектуальный и физический ресурс, придя в конце в разбитому корыту (см. сказку Пушкина о Золотой рыбке). Ресурс может быть выработан и не весь, но человеку вменяется в обязанность ощутить свою ограниченность и недостижимость желаемого одними человеческими средствами. Как только это произойдет, наступит полоса терпеливого ожидания спасения свыше, о чем предупредительно, хотя и скупо, заранее сообщает Откровение. И вся эта тягостная жизнь, в которой ничто не завлекает человека полностью, ничто не веселит до донышка, ничто не целиком не захватывает и не опьяняет, должна послужить лишь фоном, на котором со временем загорятся слова – НОВЫЙ ЗАВЕТ.

В конце концов, дается человеку ощутить, что этот мир будет заменен иным миром, достойным имени «нового».

«И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет» (Откр. 21:1)

В тех же самых словах и категориях изъясняет нашу общую надежду и верховный Петр, говорящий: «Мы, по обетованию Его, ожидаем нового неба и новой земли, на которых обитает правда» (2 Пет. 3:13)

Сухая выжимка из сказанного проста. «Покорившись суете не добровольно» (Рим.8:20), мы ожидаем перехода от «рабства тлению в свободу славы чад Божиих» (Там же 8:21). Кто имеет в себе «начатки Духа», тот не может уже отдаться беззаботной радости, но «стонет, ожидая усыновления» (Там же 8:23). Часть этого стона и есть длинная книга Екклесиаста, возвещающая об отсутствии чего-либо нового под солнцем. А остальные части стона, как менее поэтичные и не достойные увековечивания, просто разлиты в воздухе истории. Мы дышим именно этим воздухом неудовлетворенности и ожидания, тоски и надежды. Единственное «новое» в мире, это Христос и все, что связано с Ним. И к встрече с именно этой Новизной движется сквозь века все человечество, а сквозь годы – отдельное человеческое сердце.

Движутся они к подлинной Новизне через череду скучных радостей и ложных новинок".

Протоиерей Андрей Ткачёв

@темы: Православие

---

Микроапокалипсис

Вчера перед сном курил у окна, смотрел на фонарь внизу и как сильно снег метет. Вдруг фонарь погас и вместе с ним снег прекратился, как будто выключили. Я понимаю, что его без света просто стало не видно, но на меня произвело поначалу такое впечатление, словно звезды Большой медведицы у меня на глазах осыпались.

Спал глухо, как в могиле, вроде бы без снов, проснулся около полудня, за шторами - тьма кромешная, свет включил - лампочка горит так тускло, словно со дна реки. В сортире в бачке воды нет. Тоже подозрительно. Знаем мы, кто воду из крана пьет.

Проснуться не могу, в голове вертятся какие-то аргументы против ЛГБТ, Славоя Жижека вспоминаю, насчет того, что при авторитаризме запрещают говорить, а при тоталитаризме запрещают молчать, и что нынешние еврогомофилы тоталитарны до предела. Ловлю себя на этих мыслях - удивлен ужасно, п.ч. с чего бы это? ведь мне пофиг на них, но эмоциональная насыщенность этих мыслей такая, будто меня уже неделю боевые пидорасы гоняют с битами.

С Чижом гулять вышел - ни одного человека на улице. Я понимаю, праздники, центр, но впечатление, как в фильме "28 дней спустя", будто пока я спал, все люди на земле в зомби превратились и затаились, чтобы меня сожрать. Кажется, так ни одного человека и не встретил, пока гулял, или просто не увидел. Сейчас смотрю из окна - тоже никого, ветер пластиковые бутылки гоняет.

Блин, главное такая тяжесть на сердце, как будто на нас астероид летит, гнетущее предчувствие беды. Один раз у меня такое было - целый день промучился, но так ничего плохого и не случилось, слава Богу. Интуиция у меня как ружье с кривым дулом, еще не разу в цель не попала.

@темы: Я такой нежный, нах мне это показывают?

---

Мы запираем дверь и садимся у очага.
Мы страшимся благословения Божьего, одиночества
Божьей ночи, поражения неизбежного и лишений
сопутствующих;
Мы страшимся несправедливости человеческой
менее, чем справедливости Божьей,
Мы страшимся руки у окна, и огня в яслях,
и драчуна в трактире, и толчка в яму
Менее, чем страшимся Любви Господней.
Ведомы нам прегрешения наши, и слабость наша,
и вина наша, о, нам ведом
Грех мира на главах наших, кровь всех мучеников
и святых
На главах наших.

Томас Элиот. Убийство в соборе

@темы: Стихи

---

Лисы везде

@темы: Звери

---

Самая трогательная фабула в мире

Сюжет "Принца Фридриха Гомбургского" - один из самых волнующих и трогательных в мировой литературе, на мой взгляд. Никакие "Ромео и Джульетта" и рядом не стояли. Правда, дурь несусветная, но всё равно.

Перед решающей битвой со шведами принц Гомбургский в лунатическом оцепенении сидит под деревом и плетёт лавровый венок. Курфюрст, курфюрстина, принцесса Наталия Оранская и Гогенцоллерн решают над ним подшутить, п.ч. принц известный раздолбай и вечно спит где ни попадя и мечтает. Курфюрст берет у принца венок, обматывает его золотой цепью и передаёт принцессе. Принцесса высоко поднимает венок, принц тянет к нему руки, жалобно нявкая, но перед ним захлопывают дверь и венка не дают, ему удается схватить только перчатку Натальи. Потом его будят, и принц, разумеется, считает все это сном, но удивленно лупится на перчатку.

Пора в бой. Генералам раздают приказы, диктуют план сражения, принц очарован Натальей, а приказы ушами прохлопал, зато выяснил, чья перчатка. А приказали его полку до сигнала не наступать. Но в бою принц увидел издалека, что в курфюрста попадает пушечное ядро, и бросается в атаку. Друзья-офицеры пытаются его удержать, п.ч. две предыдущих битвы уже проиграли из-за его дурацкой лихости и веры в свою удачу. Но где там! Принц летит на врага и внезапно побеждает.

Курфюрстина и принцесса Наталия оплакивают курфюста, принц утешает и обещает Наталии заботиться о ней всю жизнь. Девушка его тоже любит, всё хорошо. И тут приходит вестник, сообщает, что курфюст жив-здоров, вместо него на его приметном белом коне разорвало совсем другого офицера. Это хорошая новость, а плохая - курфюст приказал отдать под суд принца, который хоть и добыл победу, но нарушил приказ.

Принца арестовывают, но он легкомысленно считает, что курфюст любит его, как отец, и непременно помилует, и вообще - за что? он ведь победил. Гогенцоллерн приходит навестить его в тюрьме и говорит, что надежды нет, курфюст уже подписал его смертный приговор. Принц потрясен, пробует найти какие-то логические объяснения такой жестокости - наверно, думает, из-за Наталии, которую хотят выдать замуж за шведского короля, чтобы заключить с ними мир, а тут он со своей любовью им всю политику испортил.

Принц уходит из тюрьмы (его там никто не держит, все верят, что он человек благородный и никуда не сбежит) и идет к курфюстине, просит, чтобы она за него заступилась. По дороге он видит, что для него уже могилу выкопали. К дамам он вламывается уже сломленным, только бы жить, уже наплевать с честью или без, и на девицу уже наплевать, одна могила раскрытая перед глазами. Курфюстина говорит: ну типо что поделаешь, смирись, и ваще иди в тюрьму, а то непорядок, ходишь тут, меня расстраиваешь.

А Наталье его жалко, идет курфюста умолять о прощении. Просит очень трогательными словами, описывает, какой принц слабый и как он боится умирать. Курфюрст ужасно удивлен: ну ни фига ж себе! Ладно, говорит, если принц не согласен с приговором - это совсем другое дело, пусть только черкнёт пару слов, что приговор несправедлив, и его отпустят.

Наталья хватает письмо и несется к принцу. Принц сперва радостно прыгает, что его помиловали, потом пытается написать пару слов - и не выходит, гордость мешает. В результате, он говорит, что не хочет пощады, пусть казнят. Наталья ужасно радуется, что он оказался таким милым.

Взбунтовавшийся полк принца припёрся его спасать. Курфюст опять же ужасно удивлен и говорит, что принц не имеет ничего против собственного расстрела. Приводят из тюрьмы принца, и он это подтверждает. Последняя просьба: чтобы не покупали мира со Швецией ценой руки принцессы, пусть лучше будет война и несчастная Наталья, рыдающая вечно на его могиле. Курфюрст обещает.

Наконец, принца с повязкой на глазах ведут на казнь, барабанщики барабанят, как перед расстрелом. Принцу разрешают снять повязку, и он вместо взвода расстрельщиков видит придворную радостную толпу с факелами, курфюста с золотым венком и Натальей, типа, его помиловали, собираются увенчать как победителя и невесту ему привели. Принц посмотрел на это и брякнулся без чувств. Думают, что он умер, но курфюст приказывает стрелять из пушек погромче. Принц от грохота очухался, но так и не понял, что это было.

Меня все это ужасно трогает. Две цепочки: с одной стороны, мечты-легкомыслие-слабость-гордость-смирение и, с другой стороны, долг-закон-непреклонная жестокость-милосердие.

@темы: О книгах, Все было прекрасно и ничуть не больно